Письма тебе

Это был мой ОТЕЦ. Он молча с каменным выражением лица шел от сарая, переступая неровности пути, дорожек и чего-то там еще, преодолевая несколько метров, нас разделяющих. Тогда мне казалось, что прошла целая вечность, пока он подошел ко мне.

У меня пересохло во рту, я не знала, что ему сказать: настолько много слов скопилось у меня в этот момент.

Это и обида от услышанных слов, и непонимание причин такой странной «атаки» друзей на меня, и ком в горле от огромного количества обиды и слез, скопившихся и рвущихся наружу с невероятной силой. Как я хотела понимания, как я ждала, что он меня обнимет, прижмет к себе, а их, моих «подруг» отчитает за то, что они так грубо и подло нападали толпой на одного беззащитного маленького человечка!..

Как я ждала защиты!

Он не дошел до меня примерно один метр, он спросил, почему я не пошла домой вовремя.

И это было невероятно! Это было ТО единственное, что он счел нужным сказать мне, своей дочери, которую только что чуть не растерзала толпа!

Позже я поняла, что для моих родителей имело и имеет значение только то, что они думали и хотели сказать. Остальное было совсем неважно и не нужно. Этот случай был всего лишь первым моим обозначением их понимания себя и окружающего мира. И, конечно, меня в их мире.

C расстояния один метр отец, будто боясь замараться, взял меня за локоть, с силой развернул мой локоть по направлению к дому, толкнул меня вперед и велел быстро идти домой….

Последнее произошло настолько быстро, что я даже не успела в последний раз посмотреть в глаза моих врагов, понять, что они чувствовали, боялись ли они появления взрослого человека, поняли ли они свою неправоту и осознали ли тяжесть совершенного.

Это произошло настолько быстро, что моя внутренняя боль, ожидание помощи, радость от увиденного близкого человека моментально сменились совершенно другим чувством. Чувством страха от осознания того, что я действительно очень плохая девочка. Я помойка, которая не волнует даже самого близкого человека. Я настолько чужая и грязная, что меня даже стрёмно было обнять и подойти ко мне ближе…

Теперь я изо всех сил сдерживала свои слезы, чтобы ОН не мог увидеть момента моей еще бОльшей слабости. Слабости и одиночества.

И боли…

И все эти дети поняли, что со мной можно и нужно не только так жестко и жестоко поступать. Их за это не накажут. Им за это ничего не будет. За меня постоять некому. И так будет всю мою жизнь. Видимо, это будет всегда написано на моем лбу.

Он подтолкнул меня за локоть вперед, чтобы я шла, почти бежала домой настолько сильно, насколько могла. И я бежала, бежала по деревянным мосткам вдоль подъездов домов, бежала по гравийным тропинкам, которые завершали мостки. Иногда мои ноги запинались за крупные куски гравия, я почти падала, но, быстро перебирая ногами, восстанавливала равновесие. Я понимала, что ни за что не должна показать себя слабой или упасть.

Я физически боялась, что за проявление слабости ОН догонит меня и поведет себя, как та толпа, и начнет меня «добивать».

Еще большего страха и унижения в этот день я снести не могла.

Поэтому я бежала домой, сдерживая слезы и сжав себя изнутри настолько сильно, что помогающие мне пальцы рук впились в ладони и оставили глубокие ногтевые вмятины в маленьких детских ладошках. Дорога к дому была бесконечной….

Защитные сила детского организма, видимо, взяли ситуацию в свои руки: я плохо помню, что было потом.

Потом помню себя в комнате, когда меня уложили спать. Я не сразу уснула.

Я, как уже стало обычным для меня, разговаривала с кем-то там за окном, рассказывала свои обиды, собранные за весь долгий и несправедливо тяжелый вечер, объясняла, что я совсем не виновата, что во мне нет ничего такого плохого, чтобы так со мной поступать.

И спрашивала, за что? За что это со мной произошло?

Родители, конечно, весь вечер шептались и что-то там обсуждали на ИХ семейном совете. Детей ли, их родителей.

Но точно помню, что ко мне они не пришли. Я их не интересовала. Их интересовало мнение окружающих их людей, семей, сплетен. ..

Спустя годы мама сказала, что она совсем не в курсе была тех событий.

Она, как всегда врала. Она всегда врала. Мне, во всяком случае, точно. К тому времени я уже к этому привыкла.

Ложь всегда очень удобна, ложью всегда можно прикрыть свою слабость, трусость, а главное – ложью можно прикрыть безразличие и нелюбовь.

Но кое-что новое все-таки было. И это чувство было успокаивающим и дающим надежду. Я нисколько не удивилась, впервые узнав, что я приемная дочь.

Я ЗНАЛА это. Раньше. Казалось, знала всегда. Чувствовала это. Как чувствует ребенок, поживший 7 месяцев до своего рождения в одном обществе, а потом оказавшийся в совершенно другом незнакомом прежде окружении…

Слезы все-таки вырвались наружу. Я ревела в подушку и просила КОГО-ТО забрать меня отсюда. Ревела долго. Ревела тихо, чтобы там, за дверью ни в коем случае никто не мог меня услышать, потому что за это меня могли снова наказать и унизить.

Искусство рыдать беззвучно я отработала и владела этим в совершенстве еще с детства. Я знала, что за это меня могут ругать.

Теперь я знала, что меня могут ругать за всё: виновата я, или нет.

Теперь я знала, что у меня нет никого, кто мог бы встать на мою защиту, обнять и пожалеть меня. Теперь я знала, что я действительно одна.

А люди, окружающие меня, на самом деле, совсем не добрые и отзывчивые, а злые, завистливые, подлые, способные напасть в толпе на одного, съесть «заживо».

Теперь я знала, как тяжело быть против толпы, против огромной силы несправедливости, ненависти и зависти, а главное, трусости. Я буду помнить это всю свою жизнь. Я никогда не встану на сторону толпы.

Никогда.

И толпа меня не единожды за это накажет.

Если бы я знала тогда, что это чудовищное чувство одиночества будет потом сопровождать меня всю жизнь!

Если бы я знала, что действительно ни одна живая душа НИКОГДА не встанет на мою защиту и не придет мне на помощь! Никогда не извинится, никогда не поддержит! Если бы я тогда знала, что, по сути, это был только первый удар моего самого близкого окружения!

Тогда я не понимала, за что. Понимание пришло много позже. Для этого надо было прожить жизнь.

В тот день закрылась ТРЕТЬЯ дверь.

ПИСЬМО

Почему все мои воспоминания начинаются светлыми и радужными красками? Такими красочными бывают детские картинки с неуклюже нарисованными домами с покатой крышей-скворечником. С дорисованным крыльцом и дорожкой от этого крыльца, будто открытой книгой, начинающейся от родного дома. С барашкообразными синими облаками и оранжевым солнечным кругом с желтыми лучиками счастья.

Почему потом это ощущение света и солнца сменяется закрытыми окнами и дверью с обшарпанной серой краской?

Почему нет счастливого завершения детской картины? Почему в моей голове всегда молотом по наковальне бьется мысль, что так хорошо долго продолжаться не может, развязка наступит и будет совершенная смена картинки.

И будет больно.

У меня есть брат, сводный брат Александр, который старше меня на 10 лет. Родной сын моих приемных родителей, которого безумно любит наша мама.

Любила, любит и будет любить. Любить так, как любят родных деток, которых хотели, вынашивали и рожали в муках.

Которых любили еще до рождения. Которых будут любить, несмотря на проступки, большие и малые.

Так вот в жизни такого «золотого» мальчика внезапно появилась сестра. Из ниоткуда. Просто так взяла и появилась. Без предварительной семимесячной или девятимесячной подготовки к рождению и привыканию к тому, что теперь все блага жизни будут делиться на две части. Или почти на две. Или хотя бы делиться в неважно какой пропорции.

Не могу сказать, что Сашка меня не любил, или любил, или испытывал какие-то другие чувства. Например, чувство ревности.