Воронка бесконечности

Какой кошмар! А ведь всего месяц назад эти англичане такую шумиху подняли! Пробное плавание, непотопляемый корабль, новая эпоха в истории мореплавания…

«Титаник» совершал плавание в США. Америка… Слишком она молодая, кипучая. Американцы так и пышут здоровьем, свободны, энергичны, предприимчивы. Чересчур предприимчивы и независимы для Старого Света и вечно пребывают в поисках новизны – старушка Европа переносит это с трудом.

Потрясенная этой страшной катастрофой, с развернутой газетой в руке, я направляюсь в ближайший бар, благо, их тут множество, на каждом шагу А, это же мое любимое кафе, и хозяин мне хорошо знаком. Всегда подтянутый, высокий, до невозможности галантный, одет элегантно, с иголочки, из нагрудного кармана его пиджака выглядывает свежевыглаженный платочек, подмигивает мне изящно сложенным уголком; усы надушены уже с самого утра. О, какой тонкий аромат – я это вижу, чувствую, – а ведь он уже совсем не молод. Да, Франсуа Луи настоящий француз, ничего не скажешь. Я уютно устраиваюсь за столиком на улице, под тентом, защищающим от слепящего апрельского солнца.

Франсуа Луи радостно приветствует меня, убегает в помещение, откуда волнами вытекает сложный аромат: уютный – только что помолотого кофе, сладкий – шоколада, и еще какой-то – свежий, бодрящий, вкусный. И моментально, не заставив меня ждать и трех минут, хозяин возвращается, а на подносе у него – крошечная изящно пузатая чашечка кофе и две крошечных шоколадных конфетки на блюдечке. Все это он ставит передо мной, и я сразу же вижу, что кофе сварен идеально – крепчайший, всего на один-два глотка, с вкусной даже на вид, клубящейся великолепной желто-бежевой пеночкой.

Хозяин, однако, не уходит, он расположен поговорить. Галантно попросив разрешения присесть за мой столик, он сначала выражает свое мнение по поводу гибели «Титаника» и… Ох уж этих англичан, у которых все и не могло получиться иначе, они всегда такими были – самодовольными, высокомерными, вот ведь что получается, когда зазнаются, тем более, целый народ! После этого Франсуа Луи обстоятельно излагает самые последние новости о болезни его супруги, критикует действия врачей – ну, ничегошеньки они не знают и не умеют! Потом с негодованием в голосе сообщает, что сын его вот-вот опять потеряет работу. Ну, конечно, он так и знал! Вот же шалопай вырос на его голову! И почему все так получается?! Ведь маленьким он же был таким ангелочком! «Видели бы вы его!» Но это все, конечно, мамочка его драгоценная постаралась. Это она его испортила, так избаловала, а он говорил ей, сколько раз говорил, но разве женщина когда послушает, что ей умный человек говорит! Потом, со слезой в голосе, хозяин докладывает, каким мерзавцем оказался муж дочери: двоих детей произвел на свет, а содержать их не может, и все-то он уезжает в какие-то командировки, ненадолго, на день-два, а дочка постоянно плачет – невесть что думает… А еще притворялся, гад! И ведь он, отец, все видел и предупреждал! Вот как слушаться-то надо родителей! И Франсуа Луи назидательно поднимает свой длинный и тощий указательный палец вверх, долго держит его точно перпендикулярно земле.

«И вообще, – горестно качает он головой, – в стране черт знает что творится, давно уже порядок пора навести, а то нестабильность, вон какой кризис, и о чем только эти радикалы там, в правительстве, думают! Вот раньше – так был же порядок!»

Все это я знаю уже наизусть, ведь я часто захожу сюда, чуть ли не каждое утро. Поэтому слушаю в пол-уха, потом допиваю свой кофе, приветствую словоохотливого хозяина кратким Salut! с отчетливым парижским произношением и покидаю его гостеприимное заведение.

Да, теперь уже я спешу. Тороплюсь в отель – надо собираться. Времени-то остается совсем в обрез, а до гостиницы еще далеко. Взять такси, что ли? Но неизвестно, остановится ли машина в этом месте. Может быть, ее следовало вызвать заранее – попросить хозяина? Надо, однако, попробовать.

…Что-то не слишком уютно мне в этом мире. Время течет очень медленно и лениво… Это непривычно. А с другой стороны, пошаливают анархисты, и царит лицемерная мораль, и не только в Англии, но и в Париже – в Па-ри-же, нет, вы только подумайте!.. И женщин ни во что не ставят, и они взбесились, и мужчины тоже взбесились, но по-своему, и все теперь опять стали язычниками: поклоняются огню, стальному кентавру, числу пи, дредноуту, пушке, Мировому Злу, войне…

И вообще, я слишком долго задержалась здесь — пора возвращаться…

Но по дороге в гостиницу я невольно останавливаюсь.

…О, а это что такое?.. Летняя танцверанда, и пары, сливаясь в восторженном сексуальном экстазе, то медленно, то, все ускоряя темп, страстно касаясь друг друга бедрами, совершают синхронно не вполне приличные движения…

И звучит сладкая и огненно-страстная, чувственная и томительно-волнующая, захватывающая, ласкающая слух, пронзительная и сентиментальная, взлетающая ввысь на гребнях волн наслаждения и увлекающая в сулящие забвение невообразимые дали, вкрадчивая, обволакивающая мелодия… Танец-дуэль, танец-спор, танец-вихрь, танец-соитие.

Ах, да! Это же та самая непристойная рептилия, которой недавно очаровал европейские столицы никому до того не известный сеньор Энрике Саборидо из Аргентины или Уругвая, да Бог его знает? Да, да, конечно же, это танго! Пламенная Ла Морча, Неувядающая, которую он, без памяти влюбленный, посвятил королеве танго неотразимой Лоле Кандалес…

Или вот еще последний писк моды. Пронзительная «Кумпарсита» – законное дитя сеньора Хосе Родригеса… Да нет, кажется, это другая мелодия. А «Кумпарситу» Европа начнет танцевать уже после Великой войны.

Скажи-и-те на милость, какое неприличие! Безнравственный танец! Это не комильфо. Низменно! Непристойно! Омерзительная рептилия. Боже, и куда только катится мир?

Викторианцы шокированы до глубины души. Правда, они несовременны и ничего не понимают в шике…

Вихрь, умопомрачение, безумие. Эпидемия, вакханалия танго.

…А вот уже и я вместе с несколькими подружками пришла на танцверанду – где это? – скромно стою в самом плохо освещенном уголке и с восторгом наблюдаю за танцующими парами. Как восхитительно танцуют они, какая изумительная музыка! Какой шик! Эх, вот бы и мне научиться так танцевать!

Но здесь собрались одни взрослые, таких, как я, стригунков, почти нет. Я прячусь за спины стоящих вместе со мной подружек, иногда только поднимаясь на цыпочки, выглядываю… Ведь они тоже еще не взрослые… Но вдруг кто-нибудь пригласит меня на танец, а я ведь так не сумею! Страх выливается из моих глаз, как чай из опрокинутой чашки, а подружки смеются надо мной: «Ой, да не прячься ты за нашими спинами! Ну что ты стесняешься?» Но как же странно я одета! Обтягивающая голубая кофточка с рукавами-буфами, узкая в ходу, уже не в пол, светлая юбка с причудливым узором открывает красивые туфельки, шляпка с перьями надвинута на самые глаза, в руке я держу длинный кружевной зонтик – прямо как в старом немом кино! Но как сладострастна, как чувственна эта музыка, какие тонкие, глубинные струнки души она затрагивает!..

Да нет же, это никак не могу быть я! Ведь я только что пила кофе в баре и разговаривала с хозяином Франсуа Луи… И потом, она же – ну, эта девочка – она же совсем еще ребенок! Но тогда кто же она? Я всматриваюсь в эту девочку. Она кажется мне странно знакомой. Да, конечно же, я ее часто видела. И вообще – глаза вроде бы мои напоминают… Волос под шляпкой почти не видно… Фигура вот очень похожа… выражение лица… Это… я в детстве? Да нет, тогда еще не только я не родилась, но даже и моей мамы на свете не было! И все же… да! На старой семейной фотографии – вот где я ее видела! Это может быть – моя бабушка?

Мамина мама.

Мы с ней смотрим друг на друга. Мамина мама моложе меня в несколько раз. Мамина мама смотрит на меня с удивлением и молчит – и я тоже молчу Ну конечно! Все понятно. Она же меня не знает. Я пришла к ней из будущего – сто лет спустя.

…А далеко-далеко, где-то там, за морями, за долами, за горами, за реками пахло порохом. Уже раздавались издалека одиночные выстрелы, стрекотали пулеметные очереди, погромыхивали взрывы… Но никто этого пока не слышал, не чувствовал, не замечал…

Ой…

Наше время. Я…

Ой! Надо же, какой она – да нет, конечно, я! – совершила нырок или, лучше, заплыв в омут под названием Время, как глубоко занырнула! Интересно, сколько же времени я провела там, в Париже, сто лет назад, а может быть, и еще в каком-то крупном европейском городе? Мне показалось – долго. Несколько месяцев или даже лет, и я даже успела повидаться там с той — девочкой-подростком. А может быть, с ней! Но нет, то была, скорее всего, моя бабушка. Бывает же такое: собственными глазами увидеть свою бабушку девочкой!

А что же со временем? Оказалось, что прошло – я взглянула на циферблат наручных часов и просто глазам не поверила! – всего-то минут тридцать, ну от силы – сорок… М-да… Несомненно, я столкнулась с действием закона больших и малых объемов, запущенного в разных пространственно-временных реальностях. Ну, да, конечно! Ведь каждый человек помнит, как медленно тянулось время в детстве: тогда казалось, что учебный год в школе не кончится ни-ко-гда. Время не то чтобы останавливалось – оно просто засыпало сладким сном. А что такое год для взрослого человека? Он пролетает молниеносно! Еще бы! Только поспевай за ним: дни вон как выстреливают – один за другим, один за другим! Прямо пулеметной очередью!

А вот там — но ведь там все по-другому.

«Ну, хорошо, – возразила я сама себе, – но почему же тогда время течет по-разному в различных временных эпохах для взрослого человека?»

«Опять все просто, – размышляла я. – Ведь XX век, в который я попала, тогда только начинался, я застала его детские годы – вот время и скользило медленно, размеренно, не спеша, оно набирало скорость. А в конце столетия оно уже летит стремительно, ведь век стареет, и жизнь его идет к концу».

Нет, все равно такое объяснение вряд ли годится. Мыто ведь тоже живем в начале XXI столетия. И потом, все же, как по-разному течет время, когда оно почему-то вдруг искажается, ломается, когда пресекается нормальное течение времени и каким-то необъяснимым, кратчайшим путем соединяются разные реальности. Наверно, они не вполне безопасны, такие перемещения! Так вот затянет в Воронку – в черную дыру, в кротовую нору, в пространственно-временной туннель Эйнштейна – и не вернешься еще, пожалуй!

Вероятно, мое эмоциональное восприятие действительности фатально разошлось с реальностью – вот и возникли неумолимые ножницы времени. Гигантские часы с огромным циферблатом – часы под названием Время – вдруг начали жить своей жизнью. Отдельной от меня, от нее. Наверное, я каким-то образом настроилась на иную частоту маятника Жизни – такой вот получился пространственно-временной континуум. Время провалилось, исчезло, стало никаким…

Вот только… зачем тогда этим часам нужны стрелки?

Но как же это все-таки увлекательно – путешествовать во времени через хронологический коридор!

Тогда, сто лет назад, чувство грандиозности, величия овладело значительным количеством людей на земном шаре, и произошло это очень быстро, почти внезапно.

Где, как потерялось достоинство старого мира? Человек разменял свое достоинство на грандиозность и атеизм, на свободу и равенство любой ценой, на вседозволенность, неуважение к жизни человека. А на сдачу получил мелкое честолюбие, расплескал достоинство и самоуважение на пути к величию, разлил его так, что осталось лишь на самом донышке – разве соберешь теперь?

Разум и прогресс в начале XX века? Ну, ничего себе! Самонадеянный оптимизм, вера в вечный мир затягивали Европу в бесконечные кризисы, неуклонно толкали ее в кровавую воронку войны. Человечество, как гадаринские свиньи, шагало прямо к пропасти – и ничего не замечало. Ничего себе – Belle E'poque!

Обезумевший, потерявший себя где-то на крутых горках двадцатого века Разум прятался от самого себя, от прогресса, от непроявленной реальности и играл с ними то ли в жмурки, то ли в салочки. Рухнула и разбилась вдребезги идея божественного происхождения власти, и люди перестали уважать сначала монархов, затем вообще всякую власть, а часто – самих себя. Человек с улицы бросил вызов аристократии. Массовый век вызвал на бои без правил старую элиту, прицелился не в бровь, а прямо в глаз элите вообще. А в России власть слабела с каждым месяцем, днем, часом. Власть, словно снулая рыба, судорожно зевала, таращила свои полумертвые, уже подернутые мутной, белесой, застывающей прямо на глазах пленкой глаза… а потом она умерла.

Но и повсюду в Европе уходили в прошлое индивидуализм, голубая кровь, хорошее происхождение, образованность, достоинство и нравственность, да и теория Дарвина, в ее примитивном изложении а ля Томас Хаксли, оказалась как нельзя кстати. Затем человечество рухнуло в пропасть Великой войны… А после мировой войны разные страны пошли разными путями, стали расходиться вместо того, чтобы сблизиться. Свобода – эта старая, как мир, мечта, этот старый кумир, напяливший на себя новые, почти не узнаваемые шутовские одежды, – свобода захлестнула мир огромной мутной волной. Кто-то сумел выплыть, не захлебнувшись в отвратительной горько-соленой жиже… Судьба других была определена как минимум на столетие.

Ух, какой шторм свободы поднялся тогда в нашей стране! Как захлестнули ее, как затопили волны этой неуправляемой свободы!

Какой узнаваемый облик приобрела эта свобода, какой шутовской колпак нацепила она себе на голову!

Даешь швободу!!!

Гопникам захотелось швободы.

Что заставляло этих людей терять человеческий облик?

Вылезла из щелей и дыр, показала острые клыки социальная зависть.

А Время стало мстить за себя. Оно завязалось в тугой узел, разорвалось, извернулось сотнями мерзких ядовитых гадов, и…

А, вы хотели сильной власти?! Так она придет очень скоро! Пройдет всего несколько лет – и вы получите сильную власть. Ах, вы хотели свободу-анархию? Так получайте произвол и диктатуру!

Советская страна устремилась на покорение пространства, а заодно и времени, растаптывая свободу и достоинство простого человека. Но по плечу ли покорить пространство и время обычному смертному, даже если он Вождь Всех Времен и Народов?

А за величие диктаторов XX века, за близость коммунистического Завтра придется расплачиваться в течение столетий. И не только России.