Милкино счастье

– Обещал, конечно, обещал. Я мечтал об этом, поверь. Но так сложились обстоятельства. Я должен подготовить документы к открытию сиротского приюта. Сроки поджимают, Руфина. Надо набрать попечительский совет, рассмотреть кандидатуры педагогов. Там планируют открыть ремесленное училище, при приюте. И на всё про всё у нас лишь три месяца.

В этот вечер Краевский еще долго уговаривал свою супругу. Он, как всегда, объяснялся убедительно и красноречиво. Она в ответ плакала, укоряла его в неверности. Он уверял ее в обратном. Молил о пощаде. Приводил в доказательство важные аргументы, называл всем известные дворянские фамилии. И даже рассказал пару сплетен из кулуаров Земского собрания. Сделав пояснение, что может лишиться карьеры и общественной должности, если не выполнит свой служебный и государственный долг.

– Так что, дорогая моя Руфина, сейчас без почетного положения в обществе даже с деньгами можно остаться за «бортом». А при этом ни одно, уважающее себя семейство, более не пригласит нас к себе в дом. Быть богатым парвеню[8 - Парвеню – от франц. parvenu – добившийся успеха, разбогатевший; выскочка – человек незнатного происхождения, добившийся доступа в аристократическую среду и подражающий аристократам в своем поведении, манерах; выскочка.] модно, но не почетно. Связи, дорогая моя, почетные обязанности члена Губернской земской управы и, конечно, титул – делают из меня того гражданина и мужа, каким ты нынче можешь гордиться. И дай бог, чтобы и наши дети точно так, как и ты, могли еще долго гордиться своим отцом! А для этого, дорогая, надо работать. Работать, не покладая рук! – этой важной тирадой он разразился в довершении всей хитроумной басни. И даже сам поразился тому, насколько ему удалось выглядеть убедительным. Он посмотрел на свое отражение в зеркале, висевшем в комнате супруги, погладил модную бородку и остался вполне доволен собой.

Наутро экипаж уже вез его в город.

Надо ли говорить о том, что никаких записок от помощника губернского предводителя Краевский в тот день не получал. Да, он состоял на службе, но служба эта имела такой необременительный характер, что лучше и выдумать невозможно, если у тебя есть состояние, и ты не нуждаешься в деньгах. Службу Краевский посещал крайне редко. Его, словно свадебного генерала, посылали в основном на торжественные мероприятия, выпускные экзамены, губернские совещания и не более. В любую минуту он мог отказаться и от этой нагрузки.

Мог, но не хотел. Служба в отделе образования Губернской земской управы служила для него тем прикрытием, которым он пользовался регулярно для обмана своей нелюбимой супруги.

Куда же так спешил господин Краевский? Куда он бежал от собственного семейства? О, цель побега сводила его с ума все последние недели. Она не давала ему покоя ни жарким днем, ни маятными июньскими ночами. Мерзавцы-соловьи довершали сие жуткое безобразие, внося в душу смятение и неубывающую тоску. Эту тоску он не мог умалить ни вином, ни карточной игрой, ни чтением книг. Его сердце разрывалось от… любви.

Он увидел ЕЁ впервые на выпускном экзамене, в гимназии. Краевский скучающим взором рассматривал поток зрелых и не очень выпускниц. Несколько гимназисток были вполне недурны собой, а в остальном это были обычные серые мышки, на статях и ликах которых, не мог зацепиться его скучающий и капризный взор.

И вдруг вошла ОНА! Её звали Людочкой Петровой. Да, вот так просто и незатейливо – Людмилой Петровой. О, боги! Про себя он сразу окрестил ее Милочкой. Он почти не слушал, на какой вопрос отвечала эта потрясающе красивая девушка. Ее нежное лицо, пленительная улыбка небольших полных губ, блеск жемчужных зубов, карие глаза со стрелами длинных ресниц, тонкая шейка, высокая грудь, осиная талия и движения – легкие движения, похожие на движения грациозной лани. О, как волнительно она смущалась, как алели ее матовые щечки… Ему казалось, что он где-то ее уже встречал. Казалось, что он был с ней знаком. Казалось, что знает ее уйму времени. Но где? Откуда? Он совершенно не мог этого вспомнить. Он, словно бы узнал ее, но память отказывалась подсказать детали и обстоятельства их прежней встречи.

«Может, я видел ее во сне? Как сказал поэт, как мимолетное видение? Бог мой, что со мной?» – пытался рассуждать Краевский.

Увидев ее, он потерял всякий покой. Он уехал из дома в трактир и пригласил к себе в номер сначала одну даму вольного поведения, потом сразу двух. Он хотел избавиться от жестокого наваждения. Но все было напрасно. Своим бурным темпераментом и склонностью к плотским изыскам он измучил вконец всех трех дам, но так и не насытил ни свою извращенную плоть, ни пытливый и страждущий дух. Ему была нужна ОНА.

Потом он долго курил и думал о том, как заполучить себе в любовницы именно Людочку. Да, мог ли он сделать это? Разыскать ее в отеческом доме, объясниться и дать ей содержание? Нет, подобные действия бы привели к ужасному скандалу. Девушка была юна и невинна. Ей надо было выходить замуж. Он мог быть жестоко разоблачен. Но что было делать? Эта мысль не давала Краевскому ни малейшего покоя. Он снова и снова пил вино, курил сигару за сигарой и много мечтал о ней. Его бурное воображение, обогащенное свободной философией и литературой в стиле Рабле, Бальзака и Мопассана, а также взбудораженное скандальными и запрещенными романами Маркиза де Сада, подкидывало ему невыносимые по своему накалу и совсем непристойные картины. Он сам не знал, чего ему хотелось более – защищать и лелеять это нежное создание или жестоко развратить её…

Ни одна женщина доселе не вызывала в нем такую неистовую бурю похоти и вместе с тем трепетной, почти отеческой нежности. Он хотел мучить ее и ласкать, ласкать и мучить. Владеть ею полностью и без остатка. И любить… любить… Любовь заполнила собою все пространство. Весь его мир.

Когда он вернулся из трактира, то был практически болен. Супруга, находящаяся в положении, прогнала его из своей спальни, дабы он не заразил ее непонятной инфлюэнцей. Был вызван доктор, который, к слову сказать, выписал Анатолю лишь успокоительное и уехал. Но Анатоля не могли успокоить ни гофманские капли, ни валериана. Он раздумывал о том, как увидеться с этой юной цирцеей, навсегда покорившей его сердце.

Он не придумал ничего лучше, как отправиться туда, где он впервые ее увидел. Да, он поехал на аудиенцию к директрисе этой гимназии, в которой вовсю шли летние вакации. Как ему показалось, Мария Германовна была чуточку удивлена его неожиданным визитом, но все же с удовольствием приняла его в своем кабинете. Меж пространными разговорами о воспитательном и учебном процессе, вопросах об прошедших экзаменах и нуждах гимназии, Анатолий Александрович аккуратно выведал и то, что его Людочка небогата, а вернее, совсем бедна, и проживает с одной лишь матушкой. Он щедро расхваливал директрису, сумевшую воспитать таких славных выпускниц… И вдруг в его голову пришла совершенно простая и гениальная, на первый взгляд, идея – предложить девушке работу в собственном доме.

Когда все было слажено простым и необременительным способом, его радости не было предела. Неужели он смог так ловко обвести всех вокруг пальца и завлечь ее в собственное логово? Он даже дрожал от осознания того, что птичка так легко впорхнула в расставленные сети. Его радость омрачала лишь ревность несносной Руфины. Как сможет он объяснить ей столь наглый и странный поступок? Привести в дом в качестве горничной такую немыслимую красавицу. Он решил: будь что будет, а там поглядим. Мне нужны твердость и спокойствие, иначе меня разоблачат.

«До поры до времени мне нельзя никаким намеком, никаким действием выдать свои истинные цели. Только строгость и ничего более. Никаких предпочтений…»

Он вызвал к себе старшую горничную Капитолину Ивановну и решительным тоном приказал ей загрузить новую горничную таким количеством работы, чтобы она падала от усталости.

– Никаких поблажек! – произносил Анатоль с плохо скрываемым сладострастием в голосе.

Капитолина понимала его с полуслова…

Супруга тоже зорко следила за тем, как загружена ненавистная ей девица, которую ее ветреный супруг осмелился привезти в дом без её личного на то согласия. Обычно Руфина сама занималась подбором прислуги. За исключением двух старых горничных, Капитолины и Марии, проживающих в имении давно и постоянно, молодые особы ротировались довольно часто. И каждая, вновь прибывшая горничная, могла посоревноваться с предыдущей в своей немиловидности или откровенном уродстве.

Анатоль иногда подсматривал за Людочкой, холодея от жуткого вожделения. Он видел, что девушка измучена непривычным объемом тяжелой и непосильной для нее работы. Он видел, как прямо на глазах она бледнела и худела. Эти метаморфозы вызывали в нем острые приступы жалости и… странное желание сделать ей еще больнее, увидеть ее полное унижение. А когда он узнал о том, что ее, как и всех, подвергли унизительному осмотру, он долго онанировал, не в силах сдержать в себе пароксизма похоти, завладевшего его душой.

И вот он ехал к ней… Ему самому не верилось, что он, наконец, сумел вырваться из назойливого и душного «протектората» супруги.

Анатоль раздумывал над тем, как впервые возьмет ее за руку, как сожмет до хруста тонкий стан, как поцелует ее чистые и влажные губы… как. О, далее он думать не мог.

Когда карета подкатила к дому, стояло ранее утро. Он встретил ее на дорожке сада. Она шла неспешной походкой и напевала про себя какую-то незамысловатую песенку. Людмила казалась сонной и, верно, еще теплой от недавнего сна. Свежее утро не до конца выветрило сладкую негу в ее мягких движениях и затуманенном взоре. Тонкие пальчики сжимали пустую корзину.

Анатоль вышел на дорожку.

– Доброе утро, Мила!

Она вскрикнула от неожиданности и выронила корзинку. Граф подошел вплотную. Он поднял корзину и протянул ей.

– Не бойся меня, милая… Мила…

Она растерянно смотрела на его красивое лицо и на глазах заливалась румянцем.

– Анатолий Александрович, вы… как здесь оказались?

– Я приехал к тебе…

– Но как?

– А вот так…

Он решительно притянул ее к себе, сильно сжал в объятиях и впился губами в полураскрытый рот. Какое это было блаженство! Когда он отстранился, чтобы глотнуть воздуха, то увидел, что Людочка неестественно бледна, а карие её глазищи закрыты. Она вся обмякла, пошатнулась и свалилась в обморок. Он едва успел подхватить ее на руки. Озираясь по сторонам, Анатоль понес ее по аллее, к главному входу.

«В случае чего, скажу, что горничной стало плохо, – мелькнуло в его голове. – Черт! Почему я вообще кому-то что-то должен объяснять?»

Промелькнули две аллеи, клумба с фонтаном. И вот, наконец, центральный вход.

«Слава богу, никого», – с облегчением констатировал он.

Анатоль вбежал на центральную лестницу и понес ее к своему кабинету. К счастью, почти весь дом еще спал. Эту сцену наблюдал лишь невидимый из-за кустов дворник Степан. Он усмехнулся про себя: «Вон оно как… Ну, оно дело молодое. На то они и господа. А только я буду помалкивать от греха подальше».

Граф даже не заметил тяжести ее стройного тела. Он положил девушку на широкий и мягкий диван. Одеревеневшие от волнения пальцы путались в плотной застежке ее лифа.

«Господи, ну кто пришил столько пуговиц? – с досадой думал он, зацепившись ногтем за крючок. – Это не платье, а колючий панцирь. Как она его только носит?»

И вот, наконец, были расстегнуты все пуговицы, развязаны тесемки нижней сорочки. Он широко, почти до живота распахнул ее ворот.

«Она даже не носит корсет, – между делом подметил он. – Её стан так тонок… Господи, а кожа…»

Заголились матовые плечи и начало нежных полушарий двух очень плотных, по-девичьи тугих грудей. Он схватил графин с чистой водой и, намочив батистовый платок, приложил его к бледному лбу Людмилы. Плюхнулся рядом и жадными глотками выпил остаток воды. Она открыла глаза.

– Анатолий Александрович, простите, я упала, кажется. Что со мной? Где я?

Затуманенный взор с каждой секундой становился все осмысленней. Она подняла голову, взгляд карих глаз пробежал по стене кабинета, скользнул по бархату тяжелой портьеры. Она приподнялась.

– Анатолий Александрович, что это? Мне нельзя… Мне нельзя здесь находиться. Меня накажет Капитолина Ивановна. Это же ваши покои? А где Руфина Леопольдовна? – Она вздрогнула, правая рука коснулась свободной от воротника шеи, опустилась ниже. – О, боже! Я не одета. Что со мной? – внезапно нахлынувшая слабость снова накрыла ее пеленой обморока.

– Господи, Мила! Ну что ты! Успокойся, здесь никого нет, кроме меня! – он тряс ее за плечи.

Опустился на колени и принялся целовать ее руки, запястья. Они пахли травой и чем-то неуловимо-нежным. Почти девчоночьим. Так пахли ручки его маленьких дочерей. Анатоль поднялся с колен и присел рядом. Он наклонился к ее груди – горячие, томные поцелуи коснулись упругой кожи. Она вздрогнула. Губы захватили нежный сосок. Он тут же почувствовал, как эта расслабленная, чуть солоноватая припухлость сначала уплотнилась, а после почти одеревенела от его касания. Сосок выпрямился и стал очень твердым. Она застонала.

– Не бойся, здесь никого нет! – горячечно шептал он, наклоняясь к её маленьким ушам и щекоча усами. – Мы совсем одни… Никто не придет. Никто не помешает. Очнись, любимая… Девочка моя, моя маленькая, нежная девочка. Господи, я негодяй… Как тебя здесь измучили…