Тот, кто меня вернул

Василий Седов придвигается, противно скрипнув стулом, и сжимает мой подбородок ледяными пальцами, пахнущими кожей и деньгами. Заставляет повернуть лицо, чтобы встретиться с ним взглядом. В его глазах черная пустота, из нее можно черпать безумие. Ложками.

– Мой мальчик искалечен, понимаешь? – старательно выговаривает он каждое слово. – Хирурги сделали все возможное, да? А я говорю – нет. Кто знает, чем закончилась бы операция, если бы ты не вертелась у опытных людей под руками, не мешала бы им. Стас мой единственный наследник. Надежда империи, которую я строил годами. Его неполноценность – это крах моих надежд. Понимаешь, Валерия? Поэтому, когда такая наглая вертихвостка, как ты, смеет говорить, что молодой организм способен на многое, и рассуждать о характере Стаса, мне это не нравится. Меня это расстраивает. Понимаешь, о чем я? Ты меня очень расстроила, а теперь справедливость восстановлена.

Василий Седов безумен, но от этого не легче.

Мстительный, беспощадный, несправедливый мужчина, он жаждал отомстить за аварию сына, за свою беспомощность и выбрал меня жертвой. Отомстил судьбе в моем лице. Интересно, знает ли об этом Стас? Хочется верить, что нет.

– На прощание я дам тебе полезный совет, Валерия. Не пытайся идти против меня. Доказать ты ничего не сможешь, но обеспечишь себе еще одну встречу с моими ребятами. Левая рука у тебя в порядке, так что сможешь чистить зубы, одеваться, причесываться. Если не хочешь потерять вторую руку, смирись с историей, которую я для тебя придумал. Стресс, большая ответственность на работе, чувство вины – вот ты и сорвалась, порезала себя. Сначала не хотела лечиться, но потом передумала, всякое случается. Так всем и говори. Вот заключение психиатра, чтобы к тебе не лезли. Прими мое наказание и не рыпайся. Пойдешь против меня, тогда потеряешь левую руку, а то и что поважнее. А еще мы присмотримся к остальным хирургам в вашей бригаде. Все ясно?

Я и сама не дура, все понимаю. Но меня очень раздражает муха, черная с зеленым отливом. Кружит вокруг меня, словно я падаль. Хотя…

Я и есть падаль.

– Кстати, Стас уже встал на ноги, – говорит Василий, оборачиваясь в дверях. – Здорово, правда?

Глава 3

Меня захлестывает горе. Сжигает. Оглушает. Василий Седов отобрал мою мечту. Все, чем я жила. Высосал из меня жизнь, оставив только бесполезную шелуху.

Как привыкают к горю? Не знаю, потому что оно слоновой тяжестью лежит на моей груди, не давая дышать. К такому не привыкнешь. Погребенная заживо, я не могу справиться с необратимой и полной потерей себя.

Меня поглощает боль. Рука горит факелом боли, днем, ночью, с обезболивающими и без. Но знаете что? Физическая боль – это ничто по сравнению с агонией души.

Можно долго рассказывать о слезах и страданиях, но суммирую в трех словах: меня больше нет. Меня, такой, какой я была, какой хотела быть, нет. И уже не будет никогда.

Не щадя себя, признаюсь, что я слабая. Все эти годы гордилась своими решимостью и бесстрашием, а перед лицом трагедии – сдалась. Сдулась, как шарик, забытый в конце детского праздника. Во время похищения я боролась, пиналась, кусалась. Даже плевалась. А уж гневные речи, с которыми я выступала, запомнятся надолго, и не только мне. Вернувшись домой, я сошла на нет. Вышла из игры и замуровала двери, ведущие обратно.

Меня продержали на складе несколько дней, чтобы я уже никогда не смогла восстановиться до прежнего уровня. С каждым днем шансы на полное восстановление падали. Как и предсказал Василий, как только меня отпустили, я побежала в больницу.

Хирургу хватило одного взгляда на повреждения, чтобы сделать правильные выводы.

– Тебя намеренно покалечили! Это сделал профессионал, перерезал только сухожилия.

– Я сделала это сама, меня хорошо обучили.

Хирург поджал губы и резанул меня взглядом.

– Значит, так, Лера: сначала операция. Я сделаю все возможное, но ты и сама понимаешь: прошло слишком много времени для полного восстановления. После операции займемся остальными вопросами – полиция и все такое. Там и разберемся, кто это сделал и почему. Устраивает?

Я медленно кивнула и отвернулась.

– Я постараюсь, Лера! – пообещал хирург голосом, охрипшим от пронзительной искренности.

Операция – ювелирная пластика сухожилий – заняла несколько часов. Сухожилия зашили, а что делать с моей душой? Той самой, которая уверена на сто процентов, что я никогда уже не буду хирургом? Никогда уже не буду собой.

Я не сказала правду никому, даже Ярославу Игоревичу, хотя он, конечно же, догадывался о том, что случилось. Но я не призналась.

Он плакал. Великий хирург, тиран, язва, сложный человек – мать твою – плакал, глядя на мою руку. Ругался словами, которые я не посмею повторить, и со всей дури пинал стену. А потом обнял меня и долго стоял, всхлипывая.

Все они могли бы мне помочь – полиция, психиатры, физиотерапевты. Хорошие люди, желающие мне добра.

Но я им не позволяю. Не верю. Никому.

Я использую версию Седова. Да, я порезала себя сама, не выдержала рабочего стресса, а то, что сделала это профессионально, так на то я и хирург. Сначала не хотела лечиться, а потом передумала. Вот и вся история, добавить нечего. Хоть одна польза от Седова – освидетельствование его психиатра избавило меня от части проблем.

А теперь я хочу, чтобы меня оставили в покое. Не допрашивали, не лечили, а просто отпустили. Думать. Существовать. Решать, что делать дальше.

Сражаться и выступать против Седова глупо и опасно. Кто я – и кто он. Всесильный мстительный безумец. Он сделает именно так, как обещал, – искалечит мою вторую руку, и никто не сможет меня защитить. Более того, он… нет, не буду оправдываться. Молчать – мое право.

Никто не узнает всей правды. Никто не добьется от меня ни слова.

Я выиграла.

Нет, не я. Василий Седов.

А я сдалась.

И потянулись мрачные недели, словно в моей душе выключили свет. Когда меня навещают коллеги, становится только хуже. Они стараются мне помочь, но не знают, как. Даже Пашка. Особенно он. Не может на меня смотреть, прячет взгляд в букетах никому не нужных цветов, увядающих, как только они попадают в мою безрадостную квартиру.

Другие коллеги тоже маются. О работе говорить боятся. Силятся вспомнить телевизионные передачи, фильмы, международные новости. Обсуждают мою квартиру, съемную, крохотную, в которой не хватает воздуха для тяжких вздохов посетителей. Вскользь упоминают семьи, детей, питомцев – все то, чего у меня нет. Больше говорить не о чем.

Почему бы не оставить меня в покое? Зачем топтаться в дверях и твердить, отводя взгляд:

– Ты это… держись… не раскисай… такое с любым может случиться…

Неужели? Прямо-таки с любым?

Или еще хуже:

– Ты была одной из лучших. Кто знает, может, еще вернешься…

И неловкий взгляд в сторону, чтобы не смотреть в мои пустые глаза.

Я несправедлива. Коллеги стараются мне помочь, искренне, изо всех сил. Поддерживают меня, бывшего хирурга. Женщину, которая порезала свое запястье, не справившись со стрессом на работе. Они дружно желают мне добра, но от врачебных слов и нервного сочувствия становится только хуже. Намного.

Они примеряют на себя мое горе и содрогаются, и я ощущаю эту дрожь всем телом.

Они стараются мне помочь, а я им мешаю.

Я хочу быть одной из них, веселой и щедрой, и поддерживать заболевшую приятельницу. Я не хочу быть собой.

Когда коллеги заваливаются в мою квартиру группами, с пиццей, десертом и выпивкой, становится еще хуже. Присутствие толпы – это залог безопасности. Так им намного легче улыбаться и притворяться, что все хорошо. Что я выгляжу бодрее, чем на прошлой неделе. Что у меня улучшился цвет лица.

В такие моменты мне не хватает места в собственной квартире.

Здесь душно. Веселая компания душит. Я целыми днями лежу в постели, а чужое веселье нарушает мой покой. Да, у меня депрессия. Да, такое случается после операции, а я перенесла целых две, если считать надругательство Василия Седова. Самое страшное то, что я потеряла силу воли. Если бы я была такой, как Станислав Седов, я бы все смогла, не сдалась, не сдулась. Но – увы. Прошли недели, а я так и не вернулась к врачу, не явилась на реабилитацию. Запустила себя. Ношу мою бесполезную руку перед собой, как трофей. Как предвестник конца. Белый флаг моей жизни.

Гости шумят. Пьют шампанское, шутят, переходят из комнаты в кухню и обратно. Создают надоедливый фон, призванный отвлечь меня от грусти.