Поворот в никуда. 19 рассказов мастер-курса Анны Гутиевой

– Детям не показывают, как они выглядят на самом деле. Этот рисунок сделал человек-маита. Они видят иллирийцев очень близко.

– У него нос, похожий на твой, – на соседней странице был портрет в профиль, выполненный в том же стиле – среди слипающихся в клубок линий проступали лишь нос, перетекающий прямо изо лба без намека на изгиб, и острые зубы вроде волчьих. – И у меня так, – он провел пальцем меж бровями.

– Не трогай.

– Это плохо? Иметь такой нос?

– Неплохо, но незачем лишний раз обращать внимание.

– Так мы плохие, потому что нос?

Эдвард вдруг посмотрел на Джона в упор:

– Тебя дразнят за это?

– Ян Орт сказал, ты второй в семье иллириец.

– Джон, – Эдвард подался вперед, – это неправда. Моя бабка не была иллирийкой. Это просто рисунок. Рисунок подонка.

Джон не понимал, кто такие подонки, но точно знал, что есть две команды, вроде футбольных, – его родная Неотопия и неприятные подонки, и примирения между ними быть не может.

– За что они нас ненавидят? – спросил он. – Зачем залезли в наш город?

– Зависть. Глупость. Ограниченность. Мы приезжали с миссиями, разрабатывали для них учебные программы, предлагали ресурсы за копейки. Они отказались. Иллирийцы лучше заколют овцу или, того хуже, – съедят ее живьем. Без сочувствия, без сострадания. Они убивают, отбирая чужое. Представь человека, который собственных друзей держит в страхе и ворует у них обеды. Разве это хороший друг, Джон?

Джон уставился в тарелку с хлопьями. Цветные пшеничные фигурки плавно покачивались и сталкивались друг с другом, пока он водил ложкой по дну тарелки, но никак не хотели уцепиться друг за друга. Наверное, так же и люди не могут подружиться? Но у Джона друзей не было, и поэтому он не знал наверняка. Эдвард откинулся на спинку стула и продолжил листать файлы.

В кухню вошла Мэри Лу. Во всем ее существе, в выражении лица, в движениях рук, белых и легких, было что-то новое – порывистое, резкое, пылкое, и Эдварду показалось, будто она окутана непривычным освежающим ароматом.

– Напоминаю: сегодня ужин, – звонко сказала она. – Я жду карпа, джем и филоне, Эдди.

– Я помню, – ответил он.

– Мам, я хочу яичницу, а не хлопья, – выпалил Джон.

– Ты точно просил хлопья. Я заходила десять минут назад – ты просил хлопья.

– Ты путаешь. Я хотел яичницу. Не буду хлопья.

– Не просил ты яичницу. Неправда!

– Просил!

– Вот пусть отец тебе яичницу и жарит! – Мэри Лу прошла в гостиную, даже не взглянув в их сторону.

– Ешь что дают, – буркнул Эдвард.

Джон нахохлился не хуже воробья, купающегося в пыли. Столько раз у него получалась эта шутка, и всегда отец или даже мать соглашались исполнить каприз. Сегодня, похоже, они оба не в духе.

Эдвард положил планшет на стол и потер глаза, под которыми залегли глубокие желтоватые синяки.

– Это шлем? – обрадовался Джон, увидев на экране пестрые схемы.

– Да.

– Будут тесты? Когда?

– Уже идут. Больше ни один прототип не лежит на складе. Все они в деле.

– Значит, мы победим всех иллирийцев! – воскликнул Джон. – Сверхчеловек победит!

– Не нужно расслабляться. Иллирийцы подсылают к нам людей-маита. Надо быть настороже. Ты же их видел?

– Эдди, ну зачем ты пугаешь его. Ему ведь всего девять лет, – откликнулась Мэри Лу из гостиной.

– Если я вас буду всю жизнь отгораживать от правды, это не приведет ни к чему хорошему, – ответил Эдвард, а Джону показалось, что отец хотел сказать другое, но передумал. – Опасность может случиться в любой момент. Они могут напасть. Помнишь, передавали по всем каналам, как один вырвался и рыскал в районе нашей школы?

– Как жаль, что твои камеры дали сбой, – сказала Мэри Лу таким невинным голосом, что Эдвард, сам не зная почему, ощутил укол стыда. – Так было бы безопаснее.

– Мой отеческий долг защищать детей и страну, – твердо сказал он. – И от Джона жду подобного отношения. Он сын офицера.

Джону всегда нравилось сочетание «сын офицера», хоть он и не понимал, какие обязанности накладывает на него это звание. Джон увидел, как лицо его отца стало светлее, будто исполненное вдохновенного торжества. Он вспомнил те самые ангары, где бывал лишь раз и где отец хранил прототипы, – ангары, высотой выше трех домов, где стоят стеллажи, нагруженные полки и коробки с диковинными штуковинами. Некоторые штуковины, обвитые проволокой, светились, другие издавали скрежет, стрекот и гул, похожий на звук пролетающего мимо поезда, приводивший Джона в безусловный восторг. Иногда Эдвард приносил провода и схемы, и Джон пытался сконструировать нечто полезное, чтобы отец увидел и воскликнул: «Надо же, Джон, я и не думал, что такое можно сделать! Это дрон, бросающий на иллирийцев сетки? Уверен, теперь мы изловим их всех!» Но пока Эдвард лишь вздыхал и тер подбородок. Хотя Джон уже готовил новый прототип отслеживающего дрона, который даже мог летать.

– Это не наше желание воевать с кем-то, Джон, – продолжил Эдвард, – просто эти твари бесятся. Не мы выбирали, чтобы они были нашими соседями.

– Почему же так нечестно случилось распределение? Кто так задумал?

– Просто мы должны вытерпеть. Мы должны не посрамить наше лицо перед остальным миром. Раз так сложилось, значит, мы сможем это пережить. В чем смысл любви к своему народу? Чтобы дать людям жить спокойно. Мы столица технологий, как-никак. Будем выкорчевывать заразу, пока не поздно. Кстати, почему ты все еще здесь?

Джон вскочил из-за стола, схватил рюкзак, поднес карточку к сканеру у двери, после чего обоим родителям пришли сообщения о его выходе из дома.

– Родители, я вас люблю! – крикнул Джон и выскочил за порог.

– Эдди, не забудь про магазин.

– Не забуду, – отозвался он.

Мэри Лу поднялась наверх. «Почему ты вернулся так поздно, Эдди? Неужели работал всю ночь?» Но Мэри Лу не задавала вопросов – за одно это ее можно было ценить. Эдвард молча проводил ее взглядом.

Он был обязан семье Мэри Лу всем, что имел. Своим домом. Своей работой. Должностью ведущего инженера. Подобострастным уважением коллег, которого никогда бы не добился, ведь подобные ему не добиваются высот. «Ложь ли это или мне просто повезло?» – думал он. И все же не ранее как позавчера ночью, лежа в кровати рядом с ней, вдыхая медовый аромат ее волос и солоноватый запах распаленного тела, когда Мэри Лу, прижавшись к нему, уже заснула, он осознал, что не любит ее. Ни одна искра не зажигалась в его душе, когда она прикасалась к нему. Ее лицо не притягивало, не манило. Наоборот, ему стало глубоко неприятно, что она находится так близко и он ощущает ее дыхание на своей шее. Ее тело, которое когда-то придавало осмысленности всему, что он делает и к чему стремится, ее глаза, которые никогда не улыбались, даже когда Мэри Лу смеялась, но Эдвард всегда находил в этом нечто очаровательное по своей простоте, – все это стало для него неприятно.

Сегодня утром он проснулся рядом с юной девочкой, которая, несмотря на нечистоту его крови, относилась к Эдварду с незаслуженным, как ему казалось, благоговением. Неожиданно он понял, почему родные стены кажутся ему столь удушающими – просто он никогда не найдет в себе силы простить Мэри Лу. Два дня назад он случайно увидел ее, совершенно счастливую и впервые за долгие годы одетую в платье, на одной из южных камер в объятиях другого мужчины. И даже Глупышка Дженни не поможет ему, Эдварду, опустившемуся до такой же измены, простить жену за прегрешения. Ведь она была чистокровной, и выходит, не такое уж это прегрешение с ее стороны.

* * *

Джон всегда представлял себе иллирийцев как волосатых, ползающих близко к земле, звероподобных существ, чьи глаза посажены так глубоко в череп, что зрачки их едва различимы, зато на лицах обязательно выступает точеный прямой нос. Слипшаяся от грязи и крови одежда, если таковая была, болталась бы на их костлявых, вывернутых плечах, тогда как жители Неотопии непременно носили белое. Портреты иллирийцев печатали в детских электронных журналах и школьных учебниках, и, хотя эти рисунки не походили на фотографии, Джон невольно находил в себе нечто схожее. Однажды он попытался вдавить ту выпирающую часть носа, на которую другие люди с легкостью усаживают очки, но не получилось. Слишком больно. Раскровив нос, он проплакал полчаса, пока Мэри Лу не вернулась домой. «Что ты сделал со своим лицом, паршивец! За что мне это наказание?!» – кричала она, а Джон, уставившись в пол, рукавом размазывал по лицу слезы. Во время ужина Эдвард молчал дольше обычного, будто вместе со слезами Джона ушла и способность отца разговаривать, – и это было для Джона страшнее, чем крики матери. Джон не понимал, как следует себя вести.

Многогласная публика уже наводнила Новую улицу, по которой в рассветной тишине, слушая звуки собственных шагов, одинокий Эдвард возвращался домой.