Чужбина с ангельским ликом

То, что я опишу дальше, не было его рассказом в буквальном смысле. Скорее, я сама прочла то, что увидела в его вдруг распахнувшейся душе. Скорее, он сам был погружён во все эти образы, и они наслаивались друг на друга, то проявляясь, то тая как облака.

– Там, на Земле, у меня долги, и там я их уже никому не верну. Возможно, там и сохранилась та же декорация жизни, почти такая же, ну разве с небольшими изменениями, но там уже нет того времени, в котором страдала и бродила одиноко та девушка, что ожидала моего возвращения к себе каждый день и каждую ночь. Она мерцала своими старомодными вышивками на белой кофточке, пронося своё красивое, как мало у кого и бывает, тело между этими декорациями, всегда одна, потому что не хотела быть занятой, чтобы всегда иметь эту возможность – броситься мне на шею, всё вернуть. А я, зная это, думал, что так будет продолжаться вечно, и стоит мне захотеть, как я приду и верну её в любое время… А эти наши прозрачные перламутровые рассветы… Она жила в Подмосковье. Как они были непереносимы ей, настолько молодой и уже заброшенной в пустых декорациях! Но она продолжала ждать, веря, что каждый очередной такой рассвет одарит её чудом воскрешения нашей любви. Всё это она сама мне рассказала, когда появилась здесь на Паралее в одном странном видении, поскольку сам я и не был никогда способен на такое вот воображение. Таких видений было у меня несколько. Я думал, что тронулся умом, но потом оказалось, тут со многими такое бывает, просто люди стесняются в этом признаться. Как будто некий планетарный дух из милости к нам, пришельцам, даёт возможность выхода на информационные уровни Земли, тогда и посещают эти призраки. Только её, прежней, уже нет, как и того времени, и никогда не будет…

– У тебя нет передо мной никаких долгов. И о каких декорациях ты печалишься? Из маминого театра? Почему они на твоих звёздах, если мама жила здесь? – Я не нуждалась в его долгах, что он значил для меня теперь? Когда с ним рядом не было моей мамы. Я впервые вдруг подумала о том, насколько мужчины преувеличивают свою значимость для детей в то время, как без них можно прекрасно и обходиться. Мне он был не нужен никогда. Я тосковала только о маме. А вместо него у меня был дедушка. Он и был моим отцом.

– О каких декорациях ты спросила? О чьих долгах? – изумился он моему вопросу и потёр свои виски, что было у него знаком растерянности. – Разве я что-то говорил? Твоё поведение пугает меня.

– Чем же?

– Хотя бы тем, что ты так стремительно повзрослела. А я, оказывается, всё ещё живу в иллюзии, что ты совсем маленькая.

Я промолчала, сползла с его коленей и стала ворошить короба с диковинной едой, которую он привёз. Они стояли на траве у крыльца. Я зарылась в них так самозабвенно, что и забыла о его страдании. В коробах было много всего вкусного, особенно деликатесов, о которых тут никто и не подозревал, а я привыкла к ним с детства.

– Принеси мне воды, – попросил он, не вставая сам.

– Пить или просто? – Для питья воду мы брали из подземного источника, скрытого в колодце, бывшего тут единственным на всю улицу. Воду из этого источника приносил дедушка в огромных бутылях. Часто ему подвозил их и лесник, его друг и вечный должник, на своей тележке, запряжённой той самой лесной лошадкой – персонажем моих детских грёз. А умывались мы, беря воду из бассейна, который наполняли дожди в осенний период и те, которые периодически шли летом. Дедушка знал секрет очистки дождевой воды, в которой я купалась в тёплую погоду.

Отец встал и сам пошёл к садовому бассейну, где и умыл лицо. Я на его глазах, не стыдясь его ничуть, стащила тунику и полезла купаться. Так мне захотелось.

– Ты становишься очень красивой. Нереально хороша! – он изучал меня, так же не стыдясь, не видя в моей наготе ничего предосудительного. – Но ты будешь, всё же, другая чем мама.

– Лучше? – спросила я.

– Другая совсем. Не похожа ты на неё.

– Конечно. Все говорят, что твоё порождение. Ноги длинные как у болотной птицы.

– Кто же так говорит?

– Бабушка, кто же ещё.

– А говоришь все.

– Ну и соседи. Говорят, что я не местная.

– Мама, что ли, их местная была? Или Инэлия из их породы? Как она, кстати, пережила всё? Я так ни разу и не увидел её после. Она прячется от меня.

– А чего ей переживать? Если она и прежде видела маму редко.

– То есть? Хочешь сказать, что и ты не переживаешь особенно-то?

– Мои переживания принадлежат только мне. У тебя и своих мучений довольно, чтобы я добавляла тебе своих.

– Всё же ты мало похожа на ребёнка.

– О каком ребёнке ты всё время говоришь?

Он засмеялся, оценив мои слова как своеобразный юмор. Я купалась и с визгом стала его брызгать, может быть, желая его отвлечь от явных и острых переживаний. Всё же я не могла его не жалеть, даже не любя, как себя уверяла. Понимая его тоску по маме, я не понимала, чего он хотел от неё при жизни, столь странно и жестоко относясь к ней, если верить дедушке. А дедушке я верила. Он никогда не обманывал меня.

Отец рвал цветы с делянок бабушки и бросал их в воду, стараясь в меня попасть, и радовался, если ему это удавалось. Я тоже вошла во внезапную и милую игру и ловко увёртывалась, даже забыв на мгновение о нашем общем горе. Вот бабушка будет рада, думала я, увидев, что он творит с её любимыми цветами. Маленький бассейн вскоре весь был усыпан белыми и розовыми лепестками, а клумбы бабушки являли печальное зрелище растительного побоища. Он стащил висевшую на металлической проволоке сохнувшую и выстиранную белую штору, отделяющую обычно комнату дедушки от того закутка, где спала бабушка, и закутал меня, вытирая воду. И в этот момент его ласковой заботы я ощутила почти родное чувство к нему, к человеку умеющему, оказывается, быть и заботливым и мягким, только где были эти его проявления раньше?

– Моя малышка, ты одна у меня тут и есть, – сказал он, растирая мне спину. После чего небрежно бросил штору на траву, мокрую после дождя.

– Вот бабушка порадуется ещё и шторе вдобавок к погубленным цветам, – и я засмеялась.

Он тоже заулыбался и стал целовать мою макушку после того, как натянул мне хламиду через голову, одевая меня как маленькую. Хотя с ним рядом я и была маленькая. У меня возникло желание прижаться к нему, что я и сделала и, прижавшись, опять заплакала, жалея, что мамы нет рядом, и она не увидит его столь трогательной заботы обо мне. Того, чего ей всегда хотелось. Его любви ко мне, в чём она меня уверяла, но чего я никогда не наблюдала с его стороны. Он никогда не ласкал меня. А сейчас, поймав себя на этих мыслях, я сразу почувствовала прежнее отчуждение от него с горькой обидой за прошлое и за утраченную маму, будто это он виноват в том, что её нет. Но он был виноват, она была обречена и без той катастрофы в столичном центре. И жить она давно уже не хотела. Даже ради меня. Самое непонятное во всей истории заключалось в том, что её не должно там было быть. Но её вызвали туда. Кто? Зачем?

– Паук это, – шептал мне дедушка, казавшийся безумным, что всегда происходило, когда он со страхом говорил о Пауке, также казавшемся мне выдумкой его больного сознания.

– Он Гелию погубил, чтобы ударить мне в сердце, заманил её туда умышленно…

Отец же со своей стороны был уверен, что в гибели мамы никто не виновен, поскольку ужасный взрыв был вызван причиной, скрытой за пределами самой планеты. Хотя оба знали, и дедушка, и отец, что в тот день маму увёз в Телецентр некий Тон-Ат, который также там погиб, как считалось. Кажется, он консультировал одну из телепрограмм, в которой мама была ведущей, зачитывая малоинтересные большинству народа тексты о загадочных явлениях окружающего мира. Поскольку прозябало это большинство в сущем невежестве и потрясающем безразличии к этим самым тайнам мироздания.

После гибели мамы дедушка старался не встречаться с отцом. Заранее предчувствуя его неожиданные визиты, дед исчезал всегда, говоря, что видеть моего отца ему невозможно. Нет сил. Саму катастрофу как умышленное злодеяние дедушка приписывал тому, кого считал наделённым сверхъестественными способностями, то есть Пауку. Зачем тому Тон-Ату понадобилось в тот день увлечь туда маму, дедушка не знал, но не исключал того, что Тон-Ат только маскировался под врача, используя для своих целей и маму. «Зачем она была ему? Актриса и пустышка»? – спрашивал отец у дедушки, – «или они в своём Архипелаге решили освоить театральное мастерство для услаждения досуга»? «Да ты и тупой»! – злорадно восклицал дедушка, – «Как же её доступ в самые сокровенные глубины вашего подземного города? Её использовали втёмную, это если не травмировать тебя ещё больше. Или же она сознательно вам, землянам, вредила, мстя уже персонально тебе, это в случае, если тебя не щадить. Она была шпионкой, и в то время, как вы отлавливали пустяшных диверсантов в горах, только и способных нанести вам ущерб, сопоставимый с укусом летающей пещерной собаки, по вашим лабиринтам бродила та, кого все считали твоей женой, и скрадывала ваши самые важные секреты беспрепятственно! И никто уже не проверит, был ли Тон-Ат сам в числе погибших или успел заблаговременно удрать оттуда. Гелия была уже не важна, а может и опасна. Она знала те загадочные тоннели, что выводили в Архипелаг, также хорошо, как и дорогу до своего дома. А догадайся ты обо всём»? – И поскольку дедушка весьма часто противоречил сам себе, говоря то так, то этак об одном и том же событии, отец презрел его версию событий. Повзрослев, я стала скептически относиться к его рассказам, невольно веря отцу, уверявшего некогда маму, а потом и меня, что дедушка страдает серьёзным умственным недугом, сочиняя новеллы на ходу и не отличая сон от яви.

Мы сидели с отцом на скамейке, и он, обняв меня, и от того смягчённый и успокоенный по сравнению с тем, каким приехал, целовал мои волосы, руки и называл розовым бутончиком, говоря, что я буду красавицей. И уже красавица. Он добьётся, чтобы меня пустили на их Землю, где он даст мне сказочные возможности для моего счастья и моей реализации. Сколько бы детей у него не появилось впоследствии, я останусь его любимой дочерью. Самой любимой.

Наверное, и я начинала любить его, гладя в ответ рукав его рубашки и затрагивая кисть руки, и возможно, смогла бы полюбить и простить в дальнейшем. Но в «Садах Гора», как называли город в лесу земляне, я узнала о его отношениях с Нэей, там возникшей, и опять возненавидела его, не простив ему того, что он так быстро утешился и забыл маму. Но это было уже много позже.

Поняв, что мужчины не способны на долгую любовь и на длинную скорбь, я изменилась отчасти и к тебе, мой любимый и утраченный, и вообще к вам, людям. И это ведь тоже причина, почему я выбрала то, что я и выбрала. Свой путь, уводящий меня из мира человеческой, скоро меняющейся суеты в мир, куда не смогла в своё время вернуться бабушка, не захотела отчего-то мама, но куда ушла я, в своё Созвездие Рай. Хотя никакого Рая там и не оказалось. Но об этом я узнала тогда, когда возврата уже быть не могло. В прошлое нет дверей, как говорил мой отец.

– Мне его было жалко, – сказала я дедушке, – он плакал. От одиночества.

– А кто его породил, его личное одиночество? Не хочу я нырять в тёмные глубины этого человека, но кому прощение, кому и воздаяние. И не думаю я, что горе станет его очищением. Он легко это горе отринет и вряд ли изменится. Или думаешь, что, проявив проблеск чувства к сироте, он стал и святым? Тем более, что эта сирота его родная дочь! Святая ты, моё дитя, потому что тебя мутная слеза его ввергла в сострадание. И ты уже дала ему своё прощение. Ибо раскрыла сердце для любви ему. И не Гелию ему жаль, а себя только, дорогого себе и неоценённого ею. Но лишнее говорю я тебе, дитя моё чистое, и низок этим сам. Хочу отнять у него даже самый слабый блик любви. Но не жалей его в том, что якобы не любит его никто. Напротив, чрезмерно уж любят, и многие такие находятся. Это он не любит никого. Не умеет.

– И меня? – спросила я огорчённо.

– Дурочка ты, – и дедушка ласково, как и отец перед этим, погладил мои волосы. – Погладил по головке, ты и растаяла. Вот и подумай при этом, как мало надо человеку, чтобы вызвать в нём ответное доброе чувство, но и этого малого как жаль большинству для других, себе подобных. Доброго слова. Лёгкой ласки, приветливой улыбки, и вот душа согрета. Им этого жаль, а сколько же энергии и силы затрачивают они на взаимное зло и щедры в этом, с затратами не считаются. Накормить голодного им жаль и лишней чёрствой лепешкой, а истратить гигантский ресурс на взаимное истребление не жаль.

– Он не жадный, – оправдывала я отца. – Он местным побирушкам сколько денег давал и даёт, когда они его отлавливают. Да и не истребляет он никого. О чём ты?

– Да я отвлёкся. Стоит мне увлечься, и уж несёт меня поток словес. Что же. Хочешь любить, так люби, хочешь жалеть – жалей. На добрые чувства скупиться не стоит. Они безграничны и восполнение их идёт Свыше. А на зло человек тратит себя, чем себя и разоряет до позорной уже скудости в себе человеческого.

– Дедушка, расскажи ему, где живёт Нэя. Ты ведь знаешь.

– Зачем она ему?

– Он сказал, что она полюбит меня вместо мамы.

Дедушка долго смотрел в розовую и пунцовую листву, слушая голубых птичек, похожих на плоды, которые усеяли ближайшее дерево. Следил за их забавным юрким перемещением. Иногда две птицы тёрлись друг о друга клювиками, слетаясь вдруг вместе и трепеща крылышками, являя их жёлто-зелёную изнанку. Он улыбался, забыв о моём вопросе.

– Он причинил ей столько горя. Даже в её детстве, ещё не зная, он уже стал виновником её сиротства, – ответил дедушка, не переставая следить за игрой пернатых существ. – И поэтому Тон-Ат скрыл её от него. Но не успел раньше. Этот скорпион сумел ужалить её лоно, войдя туда первым и внеся свою информационную печать во всё её существо, став уже её частью. Она не сможет его забыть, и думаю, сама будет искать его. Чего мне-то в это вмешиваться. Но отчего- то мне кажется, что всё повторится, и он будет только мучить её. Хотя, как и знать. До чего же милы и как заботятся друг о дружке. Видишь, самец сует в клювик самочке маленькую мошку в знак расположения, – и дедушка радостно смеялся, наблюдая их мельтешение, такое же неуловимое, как игра света на листьях.

– Пойду я, – сказал он, вставая. – Надо и мне питать своих птах, маленькую и старенькую.

Дедушка был всем для нас с бабушкой. И слугой, и поваром, и прачкой, и экономом, заведуя деньгами и всегда зная, что купить на рынке в городке, или же в столице, где часто бывал, привозя оттуда то, чего не находил здесь. Последнее время он часто уже брал в столицу и меня. И я полюбила поезда, удивляясь тому, как оказывается велик мир за пределами нашего, будто навечно уснувшего, места обитания.

Дневник Нэи. Уход – или же изгнание? – из царства Тон-Ата