Любовь есть. Ясно?

– Мадам, – обращаюсь к Наде. – Я готов сопроводить вас до самого дома. Как вам моё предложение?

– Да я тут рядом живу, через дом, – разулыбалась та.

«Какая прелесть, – подумал я. – Далеко не переться», – но вслух сказал:

– С вами хоть на Луну! А уж через дом – и вовсе пустяки.

Главное, я опередил Женька, и Надя с этим согласилась. Не знаю, что для меня важнее: благосклонность девушки или обскакать Воробья? Реализован – значит, востребован. Наверное, я пробовал когти.

Оказавшись в Надином подъезде, предусмотрительно интересуюсь:

– И на каком этаже мы живём?

– На пятом, – отвечает она и, стараясь не казаться навязчивой, добавляет: – Дальше не провожай, я сама.

Но я ослушался.

Последний этаж, подъезд без лифта. Высоковато, конечно. Но так даже лучше. Надо найти укромное местечко. Я молча беру Надю за руку, веду по ступенькам вверх. Моя собственная рука с этого момента начинает работать независимо от головы, переплетая и сжимая наши пальцы. Девушка опустила голову и в миг покраснела, но всё-таки позволила ласкать свои пальцы, ладошку. Мы поднимаемся на четвёртый этаж и – удача! Потухшая лампочка. Темнота – друг молодёжи. На лестничной площадке между этажами я останавливаюсь.

– У тебя предки строгие? – спрашиваю.

– Вообще-то… да, – кивает Надя.

– Тогда прощаемся здесь, – говорю я этак жёстко и чмокаю Надю в щёку. Она ойкает и прикрывает щёку рукой, будто я укусил её. Не сдаюсь и чмокаю в другую. – Это для симметрии, – поясняю и прижимаюсь к Надежде. Вопреки моим опасениям, она не противится, и я, не дожидаясь, когда припёртая к стене дама передумает, позволяю себе большее: мои страстные губы впиваются в безвольные уста, а трепещущая рука расстёгивает пуговицы её пальто и хватает вожделенную грудь.

Она отталкивает меня неожиданно резко и решительно. Пожалуй, тут я переборщил. Откуда мне знать, с кем из них что можно и чего нельзя! Но я не сдаюсь. Вскользь бросаю «извини!» и неуклюже, насколько позволяет наша зимняя одежда, вновь прижимаю Надю к себе, присасываясь к её безучастным губам. Вскоре такая пассивность моей пассии начинает нервировать, и я шепчу:

– Поцелуй меня… Ну? – и пытаюсь просунуть свои губы в её рот. Наконец мне удаётся это сделать, но рот остаётся неподвижным. – Ну?.. – почти требую раздражённо, опять проникая в её рот, который вдруг на секунду оживает и лепечет:

– Я не умею.

– Ты ещё ни с кем не целовалась? – я почти искренне изумляюсь.

– Нет… – она мотает головой и отводит взгляд.

Я понимающе киваю и, уже в большей степени изображая страсть, чем испытывая её, опять впиваюсь в безответные губы. Сейчас, казалось бы, в самый раз включить мачо или искушённого учителя, но вместо этого моя чувственность угасает с каждой секундой, поскольку я не ощущаю себя ни жаждущим взаимности возлюбленным, ни тем более – опытным учителем.

– Боюсь твоих строгих родителей, – говорю я как можно мягче. – Выглянут сейчас, а тут я, соблазнитель. – И с трудом оттянув рукав толстой куртки, смотрю на часы. – Ой-ой-ой! – сокрушаюсь, – времени-то сколько! А мне ещё реферат дописывать. Жаль, но надо идти. После сессии увидимся?

На прощание целую Надю в обе щеки, чмокаю в губы, поправляю её белую вязаную шапочку, жду, когда она поднимется на пятый этаж и, помахав «пока», исчезаю.

По дороге домой размышляю: наверное, я ещё неопытный, неуверенный в себе кент, если меня не вдохновляют нецелованные девушки. Ведь находит же в них что-то Женька Воробьёв. Зачем я увёл у него эту подругу? Знаю теперь наверняка, что не встречусь с ней. А Надя останется с надеждой. Однако не всё так плохо: я успешно самоутвердился, стал опытнее и избежал случайной связи. «Стакан наполовину полон!»

3

Итак, последним в первом семестре экзаменом по матанализу закрыл сессию с очередным «отлично», в соответствии с тактическими и стратегическими задачами – вперёд, к аспирантуре! Я чётко понимаю, зачем сюда пришёл и чего хочу.

Каникулы! Грандиозных планов – никаких. Общества девчонок не ищу. Осознаю, что вроде бы, не бабник, а вот Светку Ковалёву часто вспоминаю. Может, приедет на каникулы? Расстались мы с ней на не очень-то дружественной волне. Она укатила в Москву через пару дней после нашей размолвки. Перед отъездом позвонила, бодреньким, но извиняющимся тоном пожелала всех благ. Между тем, из Москвы до сих пор ни одного «ау!» Ну и я навязываться не стал, во многом благодаря делам текущим, захлестнувшим с головой. Сейчас, свободного и беззаботного, меня какая-то неведомая сила потащила назад. Я не удержался и набрал номер домашнего телефона Ковалёвых. Трубку взяла мама Светланы.

– Здравствуйте, Елена Владимировна, – как можно вежливее говорю. – Вас беспокоит Герман. Фомин.

– Ох, Герочка! – восклицает она. – Рада тебя слышать. Я бы и не узнала тебя по голосу. Вроде, взрослее стал, солиднее.

Ободрённый таким началом я осмелел:

– Вот и я полгода Светлану не видел – не слышал. Боюсь, и её трудно узнать. Как она поживает?

– Мы с папой частенько навещаем её. Всё хорошо. Скоро каникулы. Приедет!

Мама Светы – терапевт. Странным образом, она и разговаривает, будто лечит. На редкость доброжелательный, мягкий человек. Дочь её всё-таки уродилась в отца и статью, и обличием, и всем прочим, за что я влюбился в неё так пылко и безответно. Сейчас, плюнув на все свои обиды, первым стучу в её двери. Наконец-то у меня есть московский номер телефона – его дала Елена Владимировна вместе с предупреждением о высоконравственных устоях и твёрдости характера хозяйки этого телефона Ольги Николаевны, одинокой тётушки Светкиного папы.

Я тут же, не долго думая, дрожащей рукой набираю её номер.

– Слушаю вас, – голос из трубки звучит ровно и бесстрастно.

– Здравствуйте, – говорю мягким, почти извиняющимся тоном. – А могу ли я услышать Светлану?

– Во-первых, вы не представились. Врываетесь в чужой дом, не назвав себя. Это некоррэктно. – Слово «некорректно» она произносит особенно жёстко, с чётко обозначенным звуком «Э».

– Извините. – Теперь мне остаётся только на самом деле выразить сожаление, соглашаясь с замечанием по сути, но не по форме. Называю своё имя, фамилию, кто я, откуда.

В ответ суровый голос выдаёт новый залп поучений:

– Звонить молодой девушке в столь позднее время – значит, компрометировать её. Вы так не считаете… Герман?

– Я не считаю восемь тридцать вечера поздним временем, – говорю, максимально сдерживая себя, чтобы не взорваться. В ответ слышу тираду с зарядом вежливого оскорбления:

– Это говорит об уровне вашей воспитанности, молодой человек!

– Рад, что он не соответствует вашему, – отвечаю с издёвкой и чувствую, что меня уже понесло. Если бы оскорблённая бабка не бросила трубку, я наверняка сказал бы ей, что она тупая зануда. Таким образом, я лишился Светкиного телефона, и в доме злобной старухи я теперь persona non grata.

Зато уже на следующий день своим звонком осчастливила Светлана!

– Гэ Фэ, ты не обижайся на бабу Олю, – уговаривает Светка меня. – Она вообще-то нормальная старушка, но со своими принципами и старомодным воспитанием. Она очень одинокая.

– Потому и одинокая, что принципы дурацкие. Кому она нужна с ними!

– Гера, не говори так. У неё был муж, но вскоре после свадьбы началась война, и он погиб. Баба Оля очень любила его, до сих пор хранит верность.

– Ёлки-палки! – я аж присвистнул. – Может у неё тогда и того, крыша поехала?

– Ничего у неё не поехало. – В Светкином голосе послышалась обида, но она продолжала защищать бабку. – Бабуля ушла в партию, как в монастырь: всю жизнь в системе КПСС проработала. Только до войны в школе математику преподавала.

– Теперь понятно, откуда у неё этот учительский зуд… – ворчу я, уже готовый сдаться.

– Да у неё всего-то три требования ко мне: не знакомиться со случайными встречными, тем более на улице, не давать малознакомым парням номер телефона и приходить домой не позже девяти вечера (без особых причин).

– И ты всё это терпишь? – возмущаюсь я.