Одно солнце на всех

Находящаяся теперь в шаговой доступности, Лилечка была к его услугам в рабочее и не только время. Когда появлялась такая возможность, они ездили на семинары и конференции, где очень здорово проводили время.

Что называется с чувством, толком и расстановкой. Помимо этого, доцент Волков снимал квартиру посуточно, в которой тоже чувствовал себя весьма комфортно, находясь в обществе миловидной и приятной на ощупь Лилечки. Ему импонировало, как умело она совмещала в себе сразу несколько образов. Она была одновременно и восторженной поклонницей его таланта, и умелой искусительницей, и наивной простушкой и роковой женщиной, которая однако, признаёт превосходство мужчины и отдаёт должное его власти и силе. Словом, за те несколько лет, что длился их роман, острота чувств и свежесть восприятия друг другом нисколько не утратилась. Правда, все выходные и праздники, он проводил в семье. Так было нужно. Дети на него смотрели, равнялись и брали пример. Никита Львович ни за что не допустил бы, что б его авторитет и репутация пошатнулись. Поэтому никаких левых закидонов, приходов под утро и боже упаси, шумных разборок. Это всё для тех, кто там, внизу. И хотя он не слишком представлял о чём ему говорить со своей законной супругой, видимость идеальной семьи и нерушимого брака, сохранялась из года в год в первозданной целостности.

Слава богу, что у жены, кажется, хватало ума понять это и нечасто навязывать своё общество. Варвара Петровна в свои сорок три года, действительно напоминала забытый на даче и постепенно засыхающий без воды цветок в пыльном и треснутом вазоне. Бледная, худая, и словно слегка вылинявшая, она с первых лет супружества считала себя недостойной своего блистательного мужа. Ну, кто она рядом с ним? Он представительный, статный эрудит с благообразной, интеллигентной внешностью, источающий аромат дорогого парфюма, купающийся в волнах собственного обаяния и остроумия. И рядом с ним она: бледная, худая и совершенно неинтересная школьная учительница, похоронившая недавно тяжело и долго болевшую мать. Сама с тремя, как минимум, хроническими заболеваниями, заезженная нервной работой, детьми с непростыми характерами и домашними обязанностями, которые лежали исключительно на её, всегда уже опущенных и не то, чтобы худых, а скорее костлявых плечах.

Несмотря на загруженность в школе и то, что там не вмещалось и приносилось домой, – написание планов, несколько партий тетрадей, требующих проверки, – в доме у них всегда было чисто, уютно и сытно. Ни муж, ни дети особенно не задумывались, каким же образом удаётся Варваре Петровне, их жене и матери совмещать на первый взгляд несовместимое. Адскую нагрузку (36 часов в неделю, это ни много, ни мало – две рабочие ставки в школе), плюс ежедневный обед из трёх блюд, плюс проверка итоговых сочинений да двух часов ночи, плюс вымытые накануне окна с развевающимися на них только что ею собственноручно подшитыми новенькими занавесками, плюс ухоженные и развитые дети, занимающиеся с ранних лет языками, плаванием и музыкой, плюс свежеприготовленный ужин для любимого мужа и так далее до бесконечности и с множественными вариациями.

Хотя обвинять детей или того же Никиту Львовича в том, что они этого не замечали, вряд ли стоит. Не замечали, потому что это было всегда. Изначально. Ведь не слишком часто обращает внимание человек на воздух, которым дышит. Потому что он есть, он такой удобный и неприметный. Другое дело, если бы он вдруг исчез, то тогда, наверное, это было бы труднее не заметить.

Варвара считала, что это то малое, что она может сделать для своего выдающегося мужа и замечательных детей, так сильно на него похожих и имеющих такие искромётные задатки, которых у неё, например, никогда не было и в помине.

Хотя учителем она была, что называется, по призванию. Преподавала этот противный и сложнейший русский язык легко и интересно, а о поэтах серебряного века, о Бунине или Лескове рассказывала так, что хотелось немедленно найти их произведения и не просто прочитать, а попытаться увидеть и услышать то, что видела и слышала в них она.

У неё уже учились дети её бывших учеников, которым она тоже читала стихи и у многих, особенно чувствительных, щемило сердце. А ей так нравилось, когда современные дети интересовались и начинали читать, что-то понимать и даже спорить. Хотя да, они были другие, не хуже и не лучше, просто другие и это в них тоже было симпатично и даже привлекало, может быть, сильнее и больше, чем в прежних.

Ученики, окончив школу, её не забывали, поздравляли с праздниками, забегали в школу, и иногда даже домой, но только, когда Никиты Львовича не было, потому что он этого не понимал и не приветствовал. И она ставила на плиту сразу два чайника, нарезала нежнейшую, приготовленную на скорую руку шарлотку, доставала пряники и конфеты, и они говорили обо всём. Взрослые дети рассказывали о том, что у кого происходит, делились сомнениями и планами, пока кто-нибудь не спохватывался, заметив свет фонарей за окном, и за ним не поднимались остальные.

Надо сказать, что муж её, светским, благородным львом выглядел большей частью на публике. Там да, он блистал, сыпал остротами и делал иногда двусмысленные, но отлично принимаемые комплименты дамам. А дома, рядом с женой, был, в основном, молчалив и холодно сдержан. Она знала, что скучна ему и мучилась от осознания несоответствия, собственного несовершенства и постоянного чувства вины.

Конечно, рядом с её Никитой должна быть совсем другая женщина. Яркая, смелая, красивая… Она это понимала. И её единственным оправданием для самой себя в этом случае была любовь к нему. Всепоглощающая, безусловная, не признающая разумных доводов. И это притом, что с детьми своими она была строга и требовательна.

В отличие от неё, Никита Львович детей баловал, часто разрешая то, что запрещала она. Любил их лёгкой, не слишком обременительной любовью, в радости и в здравии. Детских болезней, повышенных температур, школьных проблем и слёз, равно как и женских истерик не выносил и всегда от этого дистанцировался. В своём снисходительно-великодушном общении с собственным сыном и дочкой напоминал доброго барина, не видящего ничего дурного в том, чтобы снизойти иногда с высоты своего положения и пообщаться запросто с простым народом, сдабривая свою лаконичную и безукоризненно правильную речь хорошей порцией шуток, прибауток и забавных примеров из насыщенной и цветистой биографии. Своей собственной или многочисленных знакомых.

Гости любили приходить в их дом, а ему нравилось сидеть во главе стола, быть весёлым и остроумным, знающим толк и в хорошем вине, и в отличной шутке, и в женской красоте. Варвара Петровна готовила виртуозно, и люди отдавали должное её кулинарным талантам и превосходным человеческим качествам. Из которых в первую очередь называлась скромность. Его жена действительно в основном, готовила, накрывала и убирала, а в остальное время сидела тихо и не сильно отсвечивала. Одета была хоть и аккуратно, но в самое неброское, дешёвое и откровенно старомодное. Не то, чтобы он запрещал тратить на себя, а просто это как-то не приходило ей в голову. Как всегда экономила на себе. В их кругу это называлось «одеваться скромно и со вкусом».

Он никогда не стеснялся её. Боже упаси. За все двадцать с лишним лет их брака, он и голоса-то на неё не повысил ни разу. А просто, как-то с самого начала повелось – он король, а она… просто жена, хранительница очага, который горит и греет благодаря ему. Она всегда не то чтобы рядом, и уж точно не вместе, но где-то недалеко.

Дети как-то незаметно переняли этот немного покровительственный и снисходительный тон в отношении матери. Хотя это были хорошие дети, умные, разносторонние, отлично воспитанные. И уже почти взрослые. Но всё же иногда, совсем немного, нет-нет и проскакивало, когда она, бывало, что-то уточняла или переспрашивала: «Ой, мам, да тебе это неинтересно будет», «Я лучше папу дождусь, ладно?», «Прости, мамочка, я не думала, что ты тоже захочешь пойти с нами».

И вот с тех пор, как похоронил тёщу, Никита Львович стал ждать ухода жены. Не ухода из дома, понятное дело. Он бы этого не допустил, это не просто сломало бы, а до неузнаваемости исковеркало идеальную картинку его жизни, выстроенную с таким трудом. По этой же причине он не стал бы никогда разводиться. Его не поняли бы, наверное, даже собственные дети, и в их глазах, и в глазах окружающих он тут же слетел бы с высокого пьедестала, воздвигнутого собственными руками.

– А, – если бы не сказали, так подумали те, кто его знал, – так ты, дружок, никакой не особенный, ты такой же, как мы, ты – такой же, как все!

Поэтому он просто ждал, когда жены не станет, и он спустя положенное время сможет привести Лилечку, уютную, ласковую, тёплую Лилечку и представить её детям, которые всё равно, не сегодня-завтра покинут гнездо. И они поймут, и примут, и обрадуются даже. Потому что Лилечку с её ямочками и мягкой улыбкой невозможно не полюбить. Он в это верил и просто ждал. Как будто хотел, чтобы эта черновая, ненастоящая жизнь поскорее закончилась и началась другая, сверкающая, праздничная, полная любви и взаимного обожания.

Тем более что и Лилечка уже слегка утомилась и стала проявлять некоторые признаки неудовольствия. Ей надоело встречаться на чужих квартирах с обтрёпанными диванами и прокуренными кухнями. А полноценную ночь с любимым человеком проводить только в командировках. Ей хотелось семьи, домашнего уюта и какой-никакой стабильности. Она пространно намекала своему доценту о настойчивых ухаживаниях некоего поклонника, о своём приближающемся тридцатилетнем рубеже, за которым постепенно начнёт исчезать молодость и красота, об отсутствии детей, и всём остальном, о чём говорят женщины, находящиеся в таком же положении.

Так прошёл ещё один год или около того. Никита Львович надежды и уверенности не терял. Что такое сорок пять лет для мужчины! Был он всё так же остроумен, находчив и великолепен. И только если присмотреться чуть более внимательно, можно было заметить, что сверкающий лоск его личности несколько потускнел и поистёрся, и сыпался, как перхоть с поредевшей, некогда роскошной гривы старого льва.

Но эти две женщины всё также любили его. Законная жена – Варвара Петровна, самозабвенно и болезненно, по-прежнему принижая себя и возвеличивая мужа и Лилечка, отказавшая молодому человеку, безнадёжно влюблённому и не однажды просившему её руки. Первая – молчаливо и безропотно, а вторая – со злыми слезами, оттираемыми пухлой ладошкой и требованием решиться уже на что-нибудь, в конце концов.

Он принимал всю эту любовь, не то, чтобы как должное, а со спокойной уверенностью в том, что по-другому и быть не может, собственно. Это естественно. Потому что вот он такой, как есть. Умный, красивый, благородный и великодушный. Он принимал любовь большими порциями, отдавал куда меньше, не потому, что ему было жалко, а просто больше не было. Успокаивал, обещал и строил планы.

Однажды ранней весной почти произошло то, чего он так долго ждал. И на что не переставал надеяться. У Варвары Петровны случился инсульт. Прямо в школе, на шестом уроке. Дети заметили, что у учительницы рот вдруг взял и сместился на сторону, а речь стала труднораспознаваемой. Это было дико интересно, но довольно страшно. Скорая подъехала прямо к школе. И Варвару Петровну положили на носилки, потому что идти сама она уже не могла, просто сидела на стуле и время от времени подёргивалась всем телом, как от холода. Когда её понесли, завуч быстро поправила на Варваре Петровне задравшуюся юбку, но многие всё равно заметили несколько аккуратно зашитых дорожек на давно ношеных капроновых колготках.

Первые сутки Никита Львович ещё ничего не понял. Доходить до него стало не сразу, а постепенно, день за днём, небольшими порциями. И дело было даже не в отсутствии каждодневного обеда из трёх блюд, и свежеприготовленного ужина. С этим как раз он неожиданно легко смирился. Тем более что аппетита всё равно не было. Дело было в… ней. В его жене. Вернее в том, что её не было здесь, в этом доме, который он так любил и который стал чужим и холодным без неё. Словно душа его покинула вместе с той, кого он почти не замечал. Он смотрел на своих взрослых детей, приехавших заботиться о нём в это чёрное время и понимал, что такими их вырастила именно она. Это не он своими байками и сытым красноречием, а она воспитала в них сознание того, что он, отец – единственный глава семьи, тот герой, на которого стоит равняться и чей авторитет непререкаем.

Ещё он вдруг понял, что если и горел огонь в их очаге, то благодаря её усилиям. Она и была тем центром притяжения, той самой планетой вокруг которой всё и кружилось, и жило…

Какой пустой и смехотворной показалось ему всё то о чём он думал, о чём мечтал, на что надеялся до этого страшного дня, разделившего их жизнь на до и после. Он сидел оглушённый и придавленный грузом невероятных открытий, которые то и дело сыпались на него.

Лилечка, как выяснилось очень скоро, была такой притягательной и недосягаемо желанной лишь при наличии пусть не рядом, не вместе, но где-то недалеко Варвары Петровны. Вари… Его Вареньки… Та, что жила для того, чтобы быть максимально удобной и незаметной. Чтобы сделать его жизнь комфортной и безопасной средой обитания.

Боже, как же он был слеп, как безнадёжно туп и жалок. Он закрыл глаза и вспомнил это бледное, ещё более исхудавшее лицо и вытянутые поверх больничного покрывала руки, на которые смотрел сегодня в больнице. Сколько же силы было в этой маленькой женщине, если она столько лет всё делала для того, чтобы он считал себя непередаваемо значимой и исключительно важной персоной. Лучшим на свете мужем, прекрасным отцом, блестящим учёным, отличным другом, любимцем женщин, душой компании и бог его знает кем ещё… Но как же он не видел этого?! Как не замечал? Нет ответа… И наверное уже не будет…

За всю жизнь он так и не сказал ей, что любит её. Ни единого раза. Только кивал с достоинством своей красивой, благородной головой в ответ на её смущённые признания, мол, я знаю, милая, спасибо… Ещё гордился этим, ну как же, порядочный человек не может позволить себе обманывать женщину!

Его такая нарядная, такая праздничная, как выходной костюм любовь к Лилечке почти на глазах сдулась, съёжилась и превратилась в надуманный, показной фарс, точно также напоминающий чистое, искреннее чувство, как напоминает небрежно намалёванная Эйфелева башня на наспех сколоченных, дешёвых декорациях настоящий Париж.

Варвара Петровна вернулась домой сухонькой, почти прозрачной старушкой. Она всё время улыбалась левой стороной рта и подрагивала на весу левой, истончившейся, как птичья лапка ручкой. Наверное, ей было непривычно и неловко, что все вокруг неё так суетятся. Она пыталась что-то сказать, но из кривого рта вылетали только гласные.

Вечером, когда они остались одни, Никита Львович взял худую, желтоватую ладонь жены и поднёс к губам:

– Я люблю тебя, Варя, слышишь? Мне никто больше не нужен в целом свете, моя родная, моя любимая…

Из правого глаза женщины выкатилась большая и прозрачная слеза, оставив мокрый след на тонкой, сухой коже. Она улыбнулась одной стороной рта, мелко закивала и её пальцы в руке мужа слабо шевельнулись.

Она меня слышит! – сердце Никиты Львовича радостно забилось.

Вообще-то после того, что случилось, такое происходило с ней довольно часто. Один глаз Варвары Петровны регулярно наполнялся слезами, голова вместе с рукой мелко тряслись, а левый угол рта постоянно «улыбался». Но её муж был уверен в другом.

Он гладил её за подрагивающие плечи, говорил о своей любви и не замечал, как на сплетённые руки капают их тёплые слёзы искреннего раскаяния, разливающейся нежности и всепрощающе-необъятной, такой чистой и настоящей, хотя и сильно запоздавшей любви.

Сквозь призму нищеты

Рита привыкла к экономии. Во всём и с самого детства. Её с братом так воспитывали. И было это естественно и даже в порядке вещей. Возможно, ещё и поэтому долгое время она вполне себе спокойно жила и ни о чём таком не задумывалась. А с чего ей об этом размышлять? Практически все так жили.

Берегли, экономили, растягивали, ужимались. Одежду латали, перекраивали и донашивали. Обувь ремонтировали и раз в сезон меняли набойки. Под капотом и под днищем своих «копеек», «шестёрок» или «москвичей» проводили треть жизни. Если, конечно выпадало семье это редкое счастье – личный автомобиль. За шкафом обоев, разумеется, не клеили. А зачем? Там же всё равно не видно, а значит полрулона точно можно сэкономить…

Ритина семья жила точно также. Они с братом ходили в вывязываемых матерью с неукротимой настойчивостью свитерах и безрукавках. Справедливости ради следует заметить, что одевались они вполне сносно и даже более того, потому что шила мама очень хорошо. Но азы экономии, в первую очередь на себе, Рита впитала, видимо, с тем самым пресловутым молоком матери, имея перед глазами в её лице живое, практическое руководство.

Рита и сейчас, например, с некоторым напряжением выбрасывает ручки, в которых закончилась паста. Её же мама, более сорока лет проработавшая школьным учителем, до сих пор меняет лишь стержни. Иногда Рита думает, что хуже всего то, что ей это всё ещё не кажется чем-то странным или нелогичным. Хотя её и привели в некоторое замешательство найденные недавно в квартире у матери несколько объёмных коробок со старыми карандашами и наполовину сломанными авторучками с давно пересохшими чернилами.

Конечно, такая бережливость и экономия вполне объяснима ещё и с точки зрения тотального дефицита, в котором жили тогда все гомо советикус, но нельзя же во всём винить только этот факт? Да, её детство пришлось на семидесятые, а юность и молодость, соответственно на восьмидесятые и девяностые, когда последовательно, меняя октябрятскую звёздочку на пионерский галстук и комсомольский значок, она вместе с многомиллионной армией таких же свято верующих в нерушимый союз и линию партии стала свидетелем падения старого строя и рождения нового. И это тоже, конечно, не могло не оставить своего следа.

Но ведь с тех пор, как канула в лету вместе со страной советов эпоха двухканального телевидения и югославских сапог, которые носились лет десять – пятнадцать, прошло довольно много времени. Но Ритин воз и ныне там. Он плотно застрял в том времени, когда круглые батарейки укладывались на тёплый радиатор с целью продления срока их службы. Когда одноразовые пакеты неизменно становились многоразовыми, а женские гигиенические средства изготавливались самостоятельно при помощи старых тряпок, а если повезёт, то марли и ваты. А появившееся в семье мясо, перед отправкой в морозилку обязательно разделывалось и раскладывалось по трём, а то и четырём пакетикам. Это на суп, это будет жаркое на завтра и послезавтра, а в выходные – плов, виртуозно исполненный матерью в скороварке.

А какие котлеты получаются из куриных спинок! Вкусно, просто и дешево. При добавлении овсяных хлопьев, размоченного хлеба, тёртой картошки и лука – десять – двенадцать штук выходит всего из пяти-шести спинок!

Рите было уже за тридцать, когда она, будучи в гостях у своей тётки с удивлением наблюдала, как та сварила огромную курицу с домашней лапшой и затем выложила её всю на тарелку – ешьте! Целая курица на один обед, это ведь настоящее расточительство! Рита подобным образом поступала лишь по большим праздникам. Например, на Новый год или 8 марта. Вот тогда можно приготовить буженину или запечь утку. Це-ли-ком! Но в обычной жизни? Ей такое сложно представить…

Колготки и носки она, конечно, в отличие от матери не штопала, но только потому, что ни в малейшей степени её талантами в этой области не обладала. Предательская стрела на капроне останавливалась Ритой с помощью бесцветного лака для ногтей или клея ПВА. Но такая она была далеко не одна. Вспомнилась приятельница, с которой они когда-то стояли на рынке, продавая чай и кофе. Тогда их лаборатория в середине девяностых билась в предсмертной агонии перед полнейшей своей ликвидацией.

Однажды вздохнув, коллега доверительно шепнула ей:

– Нужно колготки срочно купить… А то вдруг в обморок хлопнусь, который день голова кружится, заберут в больницу, а у меня там… мама дорогая… Ритка тогда, поправляя завитые на сахарной воде кудельки, понимающе кивнула головой.

Но тогда все так жили… Иной раз ей казалось, что они всей страной пьют, не просыхая, и торгуют, чем только можно. После проданных с грехом пополам за полдня пары-тройки банок с паршивым, растворимым кофе, Рита плелась домой с большой челночной сумкой. Она оттягивала руки и била по ногам не проданными чайными коробками и жестяными банками. В «хороший» день она могла купить для маленькой дочки молока и что-нибудь из самых простых и дешёвых продуктов.