Счастливая Женька. Начало

– Какое у вас редкое и красивое имя, – сказал ей помощник режиссера, с трудом отводя взгляд от груди Элеоноры, – Родители так назвали?

Эля, как большинство рыжеволосых, легко краснела и имела белоснежную кожу. Сейчас она решила, что для этого самое подходящее время, потупила глаз, порозовела щечкой и ответила: «Отец. Ему нравилось все такое, – Эля неопределенно помахала в воздухе левой ручкой, – Но вообще так звали первую жену Федора Ивановича Тютчева» – Эле хотелось показать свою осведомленность.Мужчина хмуро кивнул, еще раз быстро скользнул тяжелым взглядом по Элиному декольте и произнес:

– Работать начнете вместе с Соколовским, талантливый художник, но сложный, неорганизованный человек, – он, остановился, внимательнопосмотрел наЭлю и сказал, выстреливая фразы, – Сначала на подхвате. Приглядывайтесь, запоминайте, слушайте. Работа ненормированная. Привыкайте. Жить будете в общежитии, ордер на заселение возьмете в приемной.Он встал, молча глядя на неё, как бы намереваясь что-то ещё добавить, но в последний момент передумал, и просто весьма сухо пожелал удачи и взялся за телефонную трубку, давая понять, что разговор окончен.

– Ах ты мой лысенький пупсик, – заливалась внутренним смехом Эля, когда вышла из кабинета помрежа, – Какие мы важные начальники и серьезные дяди, а сам еле встал, потому что все распухло внизу от вожделения!

Да, этой девушке был совсем не чужд высокопарный стиль даже в весьма пикантных ситуациях, она была «грековкой», выпускницей знаменитой художки, кроме того, Элеонора считала, что ей это идет, и часто использовала подобные выражения в своей речи, не всегда, правда, задумываясь, над темнасколько они уместны. Эля вообще не часто затрудняла себя раздумьями над чем-либо. Но совсем не потому, что была глупа, как можно было бы предположить. Совсем нет. Просто она считала это напрасной тратой времени и сил. Жизнь и без того быстротечна. А женский век и подавно. Молодость проходит, красота увядает. Больше всего Элеонора боялась старости и уродства. Больше всего ценила радость и удовольствия. А из всех радостных удовольствий выделяла чувственное наслаждение. Она была эротична и сладострастна до мозга костей. Бог знает, как случилось, что в глухой казачьей станице, в Ростовской области, у пожилых неграмотных родителей, восьмым по счету, но четвертым выжившим ребенком появилась на свет, ни на кого и близко не похожая девочка с изумрудного цвета глазами, которую назвали неслыханным и претенциозным для тех мест именем Элеонора. Где, и, главное, у кого могла научиться маленькая Эля, медленно и жеманно убирать со лба непослушную рыжую челку, вскидывая на собеседника исподлобья ярко-зеленый взгляд и светиться лукавой, какой-то нездешней улыбкой? Вряд ли кто-то мог вразумительно объяснить, почему её родной отец выходил из себя, не понимая, что происходит, когда ловил этот взгляд на себе и, топая ногами, кричал, как заполошный: «Выйди из-за стола, паршивка! Я те устрою счасгляделки!» Любимым уроком уЭли было рисование, а учителя рисования и черчения – щуплого, поджарого Антона Ивановича, она просто боготворила. Он первый заметил её несомненные художественные способности, а, как мужчина, и, как человек творческий, не мог не отметить превосходной женственной фактуры. В свободное от преподавательской деятельности время, Антон Иванович рисовал пейзажи. О чем и поведал однажды любимой ученице. УЭли загорелись глаза, и она попросила взять её в следующий раз с собой. Примкнуть, так сказать, хотя бы отдаленно прикоснуться к святому искусству…Строго говоря, это Элеонора, как набоковская Лолита соблазнила Антона Ивановича, только Эле было четырнадцать, а не двенадцать. Также как Гумберт у Лолы, бедный учитель отнюдь не был у неё первым. Но в отличие от европейского писателя ГумбертаГумберта, Антон Иванович, находясь в полном отчаянье и ужасе от свершившегося этого даже не заметил.

Как совершенно не помнил тот момент, когда она оказалась у его мольберта, и, втиснувшись между ними Антоном Ивановичем, прижалась всем телом, запустив горячие руки, с ловкими тонкими пальчиками, ему под свитер. Они были на опушке рощицы, которая являлась весьма посещаемым в станице местом, и только благодаря удачному стечению обстоятельств, их тогда никто не заметил. Потом он долго сидел на собственной куртке, раскачиваясь и обхватив голову руками, а Элеонора старательно приводила в порядок себя и своего учителя.

С огорчением рассматривая пятно от травы на юбке, она ласково успокаивала Антона Ивановича, как мать, вынужденная многократно разъяснять своему неразумному отпрыску очевидные вещи:

– Не надо так убиваться, ведь ничего страшного не произошло, я вас с пятого класса люблю, честное слово,– Элеонора, вскочила на ноги и упруго потянулась всем своим юным телом, – Давайте, я вам помогу встать, пора собираться. Она, наклонив голову, смотрела на свой рисунок:

– А здорово у меня эти березы вышли, правда, Антон Иванович?Он медленно поднял голову и долго смотрел на неё снизу вверх, взглядом, в котором читалосьотчаяние, недоумение, раскаяние и страсть.

Полтора года, до самого окончания восьмого класса, они регулярно встречались. Свидания всегда назначала Элеонора. Он не выказывал ни протеста, ни особого желания. Понуро соглашался.Но только до той секунды, пока она не подходила вплотную к нему, не обхватывала его лицо руками и не принималась жадно целовать. После этого у Антона Ивановича наступало какое-то помрачение рассудка, этот уважаемый педагог, сорокалетний женатый человек, отец троих детей, не помня себя, тонул совершенно в объятиях этой девочки, своей ученицы, не испытывая ранее, да и никогда потом, большего наслаждения в жизни.

Окончивший сам художественное училище им. Грекова, будучи истовым «грековцем», Антон Иванович, не только посоветовал это учебное заведение Эле, но и выступил её своеобразным протеже. Его там знали и уважали, помнили по некоторым работам, принимавшим участие в союзных выставках, и считали, что он закапывает свой талант, работая в далекой станичной школе простым учителем рисования. Эля легко поступила и с головой окунулась в бурлящую, многоликую и насыщенную студенческую жизнь в большом городе. Антон Иванович после отъезда Эли дважды приезжал к ней, но оба раза Элеонора выражала искреннее удивление и недовольство его появлением, о чем коротко и жестко сообщила во время их второй, как оказалось, последней встречи:

– Что было, то прошло, у меня теперь своя дорога, незачем вам ездить, – и, глянув, на него кокетливо и лукаво, как умела только она одна, со смехом добавила, – Я ведь не назначала вам свидания, Антон Иванович.

После этой встречи он страшно запил. Однажды в декабре, за пять дней до наступления 1965 года, он на рассвете вышел по нужде, в одном белье и валенках и пропал. Нашли его только на второй день, он сидел насмерть замерзший, привалившись к тоненькой березке, в нескольких метрах от той самой опушки, где два с половиной года назад произошло самое яркое и значительное событие, четко разделившее его жизнь, на «до» и «после», и знаменующее для Антона Ивановича начало конца.

Элеоноратак никогда и не узнала об этом, а если бы ей и стало известно, скорей всего, она пожала бы своими точеными плечиками, как бы отказываясьпонимать, какие только глупости не вытворяют люди из-за форменных пустяков. Незадолго до этого из-за перитонита умерла мать Элеоноры, но у девушки настолько лихо закручивалась жизнь, – сумасшедший роман с иностранным студентом политехакубинцем Алехандро, тайный аборт от него, улетные вечеринки, «травка» и алкоголь в неограниченном количестве, – что о полученной телеграмме, все это время валявшейся на подоконнике в общежитии, она вспомнила только через неделю после похорон. Отец публично отрекся от неё, пообещав собственноручно удавить неблагодарную, пустившуюся во все тяжкие, подколодную гадюку-дочь, если та вздумает появиться в отчем доме. Он запретил сестре и двум братьям Эли, даже упоминать её имя, а в случае ослушания угрожал проклятием. Все это ей пытался рассказать Антон Иванович, когда навещал её в последний раз. Элеонора лишь нетерпеливо и раздраженно фыркнула, в том смысле, что она очень сомневается, что ей когда-нибудь придет в голову тащиться в ту глухомань, к этим серым и забитым людям. Не больно-то и нужно!

Игорь Соколовский, молодой человек 29 лет, который расположился недалеко от театра, на лавочке в парковой аллее, и только что с большим удовольствием выпил бутылку рижского пива (то, что нужно после вчерашней попойки), не мог и предположить, какой сюрприз ожидает его за дверью театральной мастерской.

– Откуда ты, прелестное дитя!? – спросил он, с восхищением разглядывая Элеонору.

– Из Ростова, … работать с вами буду…вот …, – вспыхнула Эля, положив на место эскизы, которые до его прихода с любопытством разглядывала, – Очень здорово! – она кивнула на рисунки.

– Это для «Маскарада», обновить кое-что нужно, в сентябревыходим в новом составе, так что подключайся, – Игорь! – шагнул он навстречу к девушке и протянул руку.

– Очень приятно, Элеонора…, – он держал её руку в своей и, по-видимому, не собирался отпускать, Эля не возражала …

– А уж как мне приятно…, – Игорь, не отрываясь, смотрел на неё.

Эльвире стало неуютно под его взглядом:

– Арлекин бесподобен, но такой зловещий, страшнее Неизвестного – сказала она, чтобы сказать хоть что-нибудь, – А у Нины платье великолепное, но уж очень траурное, вы не находите?!

– Так и нужно, детка, – он помедлил, и добавил тихо, – этого и добивался… – он продолжал разглядывать Элю своими прозрачными, бутылочного цвета глазами и нахально посмеиваться. Для неё ситуация была непривычная, искреннее смущение было для неё чем-то новым и волнующим, – почему, интересно? – думала Эля. Прирожденная актриса Элеонора настолько привыкла к ведущей партии и своей всегда главенствующей роли, что сейчас растерялась и не знала, как себя вести. Что-то, безусловно, было в этом парне, который стоял напротив в мятых джинсах и не самых чистых кедах и похоже, вовсе не собирался падать в обморок от Элиной неземной красоты.

«Это будет интересно, – пронеслось у неё в голове, – Достойный противник.»

– А, уже познакомились, – в мастерскую вошел помощник режиссера, – Соколовский, ты во сколько сегодня явился на работу? – он обошел стол, со сваленными на нем обрывками декораций, бумаги, красок, поднял и водрузил на стол ангела с поломанным крылом, несколько упавших разноцветных масок, затем подойдя ближе к Игорю, шумно потянул носом, – А вчера во сколько ушел?

– Геннадий Харитонович, у меня вообще-то среда – библиотечный день – Игорь, незаметно подмигнул Эле.

– Знаю я твою библиотеку, вот она у меня где, твоя библиотека, – он несколько раз энергично постучал по своему загривку, – В общем, у тебя теперь есть помощница, с 25-го начинаем прогоны, в первых числах сентября – генеральная. Чтоб все было готово через две недели, и смотри у меня… без глупостей…

Элеоноре и Игорю предназначено было встретить друг друга. Эти двое настолько органично и естественно смотрелись вместе, что становилось ясно: здесь целенаправленно действовали высшие силы, встреча их была определена Провидением и не зависела от их собственной воли и желания. Пожалуй, здесь можно было бы говорить и о любви, но лишь в той степени, на которую каждый из них мог быть способен. Но то, что это чувство было не только обоюдным, но и самым ярким в их коротких жизнях – это совершенно точно. Игорь – дитя войны, на которой потерял обоих родителей, воспитывался в детском доме села Александровское Ставропольского края. В 1956 году он окончил образованное из бывшей фабрично-заводской школы ставропольское специальное ремесленное училище, которое, впоследствии, станет профессионально-техническим, а затем модифицируется в политехнический колледж. На этом своё образование Игорь посчитал вполне достаточным и был призван в ряды Вооруженных сил СССР. Именно в армии в полной мере раскрылись его сценические таланты. Он не только из бросовых материалов готовил потрясающие декорации к смотрам художественной самодеятельности, но и сам активно в них участвовал. Как-то ещё в первый год службы Игорь всего с двумя бестолковыми помощниками-новобранцами, подготовил все декорации к смотру-конкурсу, где их постановка «Кремлевских курантов» заняла призовое место. А матрос Рыбаков, в его, конечно же, исполнении, вызвал продолжительные овации.С тех пор, а также с легкой руки капитана, а за ним изамполита, рядовой, а перед увольнением в запас, сержантИгорь Соколовский стал бессменным художественным руководителем, гримером, звукорежиссером, декоратором и актером культурно-массовых мероприятий в рамках отдельной воинской части Вооруженных сил СССР. Ему нравилась эта работа гораздо больше, чем армейская муштра, кроме того, она давала ему некоторые поблажки: он всегда мог рассчитывать на увольнительную, ему прощались какие-то дисциплинарные нарушения и т.д. Например, ротный, которого Соколовский убедил сыграть роль Ленина, и весьма талантливо подготовил его и загримировал, вообще считал Игоря выдающимся человеком, этаким героем своего времени, тем более что в следующей постановке, жена этого командира с энтузиазмом играла Катерину в «Грозе» по А.Островскому, бросая на Игоря страстные взгляды. Так что тяготы и лишения армейской службы не особенно коснулись Игорька, он, лениво покуривая, и тщательно отбирая «актеров» для новых смотров, занимался тем, что ему нравилось, и тем, что умел. В армии он хорошо понял две вещи о себе, вытекающие одна из другой: ему нравится театр, а именно работа поего художественно – декоративному оформлению, и для того, чтобы эта работа была ещё масштабнее и приносила ещё больше экзистенциального удовлетворения и радости, ему необходима «травка».Первым его регулярно снабжало командование, а вторым сослуживецУмар, которому время от времениприходили бандероли из Средней Азии, где в числе прочего бывала странно пахнущая трава. Высокий, смуглый, с оливково-безупречной кожей Умар, хитро улыбался белоснежной улыбкой, и на вопрос Игоря, – что это, – подмигивая ему, как заговорщику, отвечал: – «Цай». Красавец таджик с легкой руки Игоря, уже несколько раз играл самого товарища Дзержинского, в которого моментально перевоплощался, как только, Соколовский его заканчивал гримировать и он надевал шинель.Замполит из-за страшного акцента не разрешал ему разговаривать в инсценировках, поэтому Феликс Эдмундович в воплощении Умара, был чрезвычайно молод, статен, хорош собой, но суров и молчалив до крайности. По ходу пьесы он лишь отделывался, изредка, краткими и односложными репликами, – Но какая фактура! – вздыхала исполнительница роли Забелиной, библиотекарь Клавдия Васильевна. До конца службы за ним так и закрепилась кличка «Феликс», что чрезвычайно льстило его восточному самолюбию. Игоря с тех пор он считал не только своим другом, но и учителем, поэтому к его услугам было все, чем располагал сам Умар-Феликс, в том числе и «травка-цай», которую они весьма активно и безнаказанно употребляли, под видом махорки с ещё двумя-тремя приближенными. Что касается Игоря, нужно сказать, что это семя упало в довольно подготовленную почву. Ранняя и почти мгновенная склонность к зависимости любого рода была включена в саму структуру его личности. Курить он начал с одиннадцати лет ещё в детдоме, в училище регулярно сильно напивался. В октябре 1956 года поехал в Москву на выставку Пабло Пикассо, это было одно из самых пронзительных и ярчайших событий его юности. Игорь был настолько потрясен увиденным, что не находил себе места, дневал и ночевал возле ГМИИ, в декабре поехал за выставкой в Ленинград, и стал одним из самых яростных паломников оппозиционной молодежи. Участвовал в митингах, против соцреализма, за свободу слова, был дважды арестован.

Вернувшись с армии, понял, что гашиш, это игра в бирюльки по сравнению хотя бы с «винтом». Много экспериментировал с транквилизаторами, особенно в сочетании с алкоголем, пока к началу шестидесятых прочно не «подсел» на опиаты. В отличие от многих приятелей-наркоманов, Соколовскому вовсе не были чужды и алкогольные радости. Причем Игорь и сотоварищи не больно-то и прятались. Видимо, в стране Советов, уверенно шагающей в коммунизм, действительно не было ни наркомании, ни секса, ни организованной преступности, ни расстрела в 1962 году трудящихся Новочеркасска, ни советских танков в Праге, ни многого другого.

Элеонора и Игорь расписались в январе 1969 года, а в июле у них родился сын Леонид. Игорь работал днем и ночью. Его картины только что вернулись с Всесоюзной ежегодной выставки, проходившей в 1968 году в Манеже, он снова готовил ряд работ, сразу к двум выставкам: всесоюзной – посвященной 25-летию победы Советского Союза в Великой отечественной войне и краевой – «Советский юг», которая должна была состояться уже через несколько месяцев. Кроме того, он хорошо подрабатывал, выполняя частные заказы. Элеонора в этих мероприятиях не участвовала, пыталась заниматься ребенком, но очень быстро охладела к этому, с легкой грустью констатируя мужу тот факт, что материнство – это не её. Игорь посоветовал не заниматься ерундой и пригласить к младенцу няню. Именно в это время, в небольшой, полученной от театра квартирке Соколовских начинает формироваться усилиями экзальтированной, красивой и скучающей Элеоноры, некое подобие художественно-эпикурейского салона, который становится известным и в узких кругах даже популярным, в городе и окрестностях. Элеонора писала свои милые пейзажи, как она говорила «для души», но именно эти наивные березки и клёны, неожиданно вошли в моду и помогли семье выжить, в поздние застойные времена и сразу после развала Союза.

Поразительно, как два законченных эгоцентрика и наркозависимых человека, таких, как Игорь и Элеонора, вполне мирно сосуществовали друг с другом. Возможно, дело заключалось в том, что они были очень похожи. Каждый видел вдругом отражение себя, отлично знал, что понравится, а что разозлит вторую половину. А потому не лез, и не мешал. Это были, по-своему, очень гармоничные отношения. Семьей, в обычном понимании их назвать было сложно, тут царила анархия и полная свобода нравов. Пятая по счету няня маленького Лёнечки, была сообразительней своих предшественниц. Дабыоградить ребенка от пагубного влияния чересчур раскрепощенных хозяев и гостей дома, и к тому же самой остаться в здравом уме в этом богемном окружении, она, с полного, и, возможно, чересчур торопливого согласия Элеоноры и Игоря, забрала трехлетнего Лёню к себе. Его родители могли видеть своё чадо лишь дважды в месяц, исключительно по утрам, когда эта мудрая и практичная женщина приходила с ним за деньгами.

Когда Лёне было восемь, его няня переехала к дочери в Подмосковье, а мальчик вернулся к родителям. Он как-то удивительно органично вписался в эту среду. Очень быстро прошли стеснение и робость перед такими красивыми и такими неизвестными людьми – его родителями. Ещё быстрее высохли слёзы из-за отъезда любимой няни. Лёне все нравилось в этом доме. Все казалось оригинальным, прекрасным и возможным только у них. Он любовался, унизанной браслетами, тонкой рукой матери с неизменным бокалом в ней. Ему нравилось, что отец говорил с ним серьезно, как с взрослым, и обращался к нему «старик», нравилось, что в этом доме никто не следил за временем, на обед можно было есть, что хочешь, например, пирожное «корзиночка» или зефир. Никто не спрашивал его ничего о школе и уроках, но Лёня сам учился хорошо, потому что учиться плохо было бы стыдно и недостойно его семьи. Друзья родителей тоже очень нравились Лёне. Нравилась смешливая Мила, которая приходила чаще всех, тормошила и целовала Лёню, обдавая его нездешним запахом французских духов, позировала отцу, а потом уединялась с матерью. Нравился толстый профессор, который неизменно обращался к нему со словами – «молодой человек» и угощал шоколадными конфетами. Нравились разноцветные стайки начинающих актрис и матерых театральных работников, нравились веселые и шумные студенты художественного училища и художники-самоучки, приходившие к ним в дом и часто, остававшиеся на неопределенное время. Лёня был в своей среде и чувствовал себя в ней превосходно. Он легко и непринужденно общалсяс совершенно разными людьми, обладал живым умом и наблюдательностью.Элеонора взялась учить его рисованию, к которому у него обнаружился не только вкус, но и способности. Он был счастлив, так как искренне восхищался матерью. В раннем детстве она казалась ему сказочной и недосягаемой принцессой. Ему слабо верилось, что она его мама. Лёня очень долго считал себя недостойным её. Он восторженно ждал этих уроков с Элеонорой: впитывал, вдыхал, наслаждался, – из мастерской часто можнобыло слышать звонкий мальчишеский голос, – тень, полутень, рефлекс. Довольно скоро Леонид выучилне только расположение цветов на цветовом круге, но и все чаще вальяжно рассуждал в гостиной о композиции и цветоведении, о живописи, и осовременном искусстве вообще…Да, он знал, что его мать и отец регулярно употребляют наркотики и алкоголь, но считал это нормой, своего рода издержками профессии. Все изменилось, когда семнадцатилетний Лёня, зашел в мастерскую, потому что услышал странные звуки, доносившиеся оттуда, и увидел отца, лежащего на полу.Изо рта у него шла пена, а лицо с кровавыми белками, отливало неестественным синим цветом. Отец хрипел и был ещё жив, но Лёне тут же стало понятно, что кожа живого человека не может быть такого цвета. Точь в точь, как на старых отцовских эскизах к спектаклю «Маскарад», в сцене за игорным столом, где фронтальная стена окрашена в темно-малиновые тона в переходе к густо-лиловому. Его парализовало от страха, он не мог несколько секунд двинуться, рассматривая не только с нескрываемым ужасом, но и с затаенным мазохистическим любопытством этот чудовищный оттенок. Лишь когда Игорь Никольский протянул к нему руку, пытаясь, что-то сказать, он с криком побежал звать Элеонору. Через несколько дней после похорон, Леонид встал, принял контрастный душ, скромно оделся и пошел в больницу, а точнее к зданию морга, откуда они забирали отца. Тогда он увидел там объявление: требуются санитары. Через два часа рослый, широкоплечий Лёня был принят на работу санитаром, но не в морг, а в приёмный покой. Через три месяца по личной инициативе устроился на эту же работу, но в наркологическийдиспансер. И работал там до самого получения повестки в армию. После этого выбросил свои кисти и краски, во дворе, под ободряющие крики и улюлюканье своих приятелей, время от времени разогреваясь вместе с ними дешевым портвейном, устроил ритуальный демонстративный костер из своих рисунков, набросков, мольберта и прочего, по его выражению, псевдо-художественного дерьма. С матерью почти не разговаривал, но мучился, страдал, любил её и ненавидел, почти с одинаковой силой. Элеонора хранила ледяное молчание, не снисходила до оправданий и разговоров «по душам». Возможно, потому что чувствовала себя уязвлённой, – привычное и безусловное обожание, к которому она привыкла, сменилосьу Лёни довольно внушительным списком претензий, – а возможно, потому что ей было все равно. Как бы она не старалась, уход Игоря подкосил и её. Она заметно потускнела, выкуривала «дури» и пила больше обычного. Перед тем, как идти выполнять интернациональный долг, Леонид сказал матери, что если вернется домой живым и невредимым,будет поступать в медицинский. Только туда. И Элеонора расплакалась, первый раз за много лет. А может и за всю жизнь. По-детски – надрывно, горячо и искренне плакала блистательная Эля на плече своего мальчика, который отправлялся в 1987 году в Афганистан, за два года до окончания этой бессмысленной и кровавой бойни.

Леонид вернулся не только живым и здоровым, но даже без единой царапины.Такое иногда случается и в адском крошеве. Он неуловимо изменился, стал выглядеть мужественнее и взрослее. За всю жизнь никому, даже находясь в сильном подпитии и самым близким друзьям, Леонид Соколовский ничего не рассказывал о службе в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Никогда. Если сильно приставали, отшучивался, особенно настырных – конкретно посылал. В остальном, это был тот же Лёнчик: красивый, стильный, веселый и уверенный. На втором курсе, он разглядел невысокую сероглазую девчушку, с короткой стрижкой и острым язычком: бойкую и жизнерадостную. Он сначала так же, как и Женька, не мог понять, почему ему так хорошо и уютно с ней, почему так тепло и комфортно. А потом понял, – потому что она настоящая. Чистая, живая и естественная, как лесной родник. Абсолютная противоположность его матери и всего их привычного окружения, которое ему когда-то так нравилось, и которое он теперь ненавидел. Видимо смерть отца и последующая армейская служба в горячей точке повлияли на него больше, чем это могло показаться со стороны. Он стал с трудом выносить Элеонорино жеманство, её постоянную игру. Даже если кроме него не было никого, создавалась четкое ощущение, что она актриса, а он вечный зритель и поклонник. Он часто думал о матери, – где она сама, какая она настоящая?

Её друзья своими фальшивыми улыбками и притворными чувствами вызывали отвращение, которое он почти не скрывал. Как-то вернувшись поздно с театра, где отмечали премьеру «Королевы Марго», Элеонора, увлекшись, долго что-то рассказывала сыну, патетически всплескивая руками, в определенном ракурсе откидывая голову и с манерной улыбкой глядя на единственного зрителя строго в нужных местах. Леонид не выдержал:

– Мама, мы здесь одни, зачем этот театр, – и помолчав, добавил, – Ты один раз была настоящей, на вокзале, когда провожала меня…

Элеонора расхохоталась:

– Ах, ты о том случае… Это было всего лишь похмелье, дурачок, к тому же я тогда серьезно поссорилась с Алексом…, – Эля подошлак зеркалу и распустила все еще прекрасные волосы, которые оранжевым, блестящим ливнем тихо накрыли её плечи, – Ты помнишь АлександраЕгорыча? Мы были у него на даче, к нему ещё танцор этот приезжал знаменитый, как его…Марлен, кажется,…помнишь, Леон? Ответом была гулко хлопнувшая входная дверь.

Евгения и Леонид поженились на третьем курсе, в 1990 году. Свадьба была в теплом и солнечном октябре, гуляли всем курсом, так весело и бесшабашно, как можно только в 20 лет. Женька совершенно помирилась с отцом, Зинаида была очень довольна, всплакнула на радостях и сказала, – как хорошо, что женятся они на Покров, это к счастливому браку. И даже почти не заметила, что на почетном (родительском) месте сидела Галина Аркадьевна, а не они с Валерой. Элеонора появилась с сильным опозданием и целой свитой придворных. Их появление вызвало небольшое смятение и шепот. Блистательная Эля это обожала. Она была ослепительна, хотя и сильно «под кайфом». Леонид напрягся, когда она торжественно и неспешно, как будто под прицелом телекамер, шла к невесте, так как,ещё недавно узнав о свадьбе, мать презрительно скривила губы и сказала сыну, что таких «Женек» у него будет миллион,и что же он, намерен на всех жениться?! Но Эля всего лишь поцеловала обалдевшую Женьку и застегнула на её шее колье, с тремя небольшими, но восхитительной чистоты бриллиантами. Смуглый, молодой красавец, который пришел с Элей, протянул огромнейший букет белых роз, который пришлось взять Лёне, так как Женька не смогла бы его удержать. После чего,вновь прибывшие отбыли в том же составе, под тихие и удивленные комментарии потрясенных гостей.

5

Младенец немного пугал Женьку своими тоненькими ручками и ножками, которые двигались у него безостановочно и хаотично, и потому она торопилась поскорее его запеленать. Ей казалось, что так безопаснее и для него и для неё. Димочка родился 23 августа 1991 года, а на следующий день – М. С. Горбачёв распустил ЦК КПСС, подал в отставку как генеральный секретарь партии и распустил все партийные единицы в правительстве.

Молодые родители жили у Галины Аркадьевны, туда же привезли своего новорожденного сына. О том, чтобы снимать жильё или привести жену и сына к Элеоноре, не могло быть и речи. Да она и не звала. Лёня учился и с третьего курса уже подрабатывал на скорой. Вот где пригодилсяего юношеский санитарный опыт. Женя тоже учебу не бросала, даже умудрилась полгода растить Димку на грудном молоке, – сцеживалась, или, если получалось, забегала между парами и кормила ребенка. С малышом сидела Галина Аркадьевна, в свои семьдесят была она полна энергии, отлично справлялась и с хозяйством и с ролью прабабушки-няни. Ведь она опять была востребована. Более того, в ней нуждались! Галина Аркадьевна, как много раз в своей жизни, мобилизовалась, почувствовав невероятный прилив сил, закатила рукаваи принялась за дело. Иногда ночью, жалея измотанных учебой, работой и своим новым социальным положением – родителей-студентов, брала плачущего младенца и уносила к себе, качая и докармливая сцеженным накануне молоком.

Элеонора уже второй раз лежала в наркологии. Официально уже давно нигде не работала. Лёня после учебы и перед сменой, навещал её и поддерживал, как мог. Элеонора, полуприкрыв глаза, сухими губами шептала:

– Я чувствую, как сквозь меня проходит время, понимаешь, Леон, просто чувствую физически, – потом обязательно добавляла – Я не могу стареть, не умею. Эля стала плаксивой и раздражительной. Обвиняла сына, в том, что он так рано сделал её бабушкой, жаловалась, что её никто не любит, плакала, успокаивалась и интересовалась, как она выглядит. Лёня уставал и звал доктора, которого хорошо знал ещё с тех пор, как работал здесь санитаром. Молодой нарколог, которого явно не оставили равнодушным прелести Элеоноры, много с ней возился, советовал остаться на реабилитацию, посещать группы поддержки и завязать хотя бы с наркотиками:

– Сердце измотано, печень увеличена, нервная система расшатана до крайности, – стараясь не смотреть в вырез атласного халатика, повторял врач, – Я ни за что не поручусь, что вы выкарабкаетесь следующий раз.

– Да ты что, док, неграмотный что ли, – искренне удивлялась Эля, – Опиатные нарки тоже бы хотели потягивать сухое вино и курить легкие сигареты с ментолом, – Элеонора перекинула ногу на ногу, выставляя не без удовольствия, из-под гостеприимно распахнувшегося голубого атласа изумительные ноги, – Но это кайф бычий, понимаешь? Настоящий – только в маке, на конце иглы… А то что здоровье малёк потрепалось, это ничего… Жизнь без кайфа – не жизнь, понял, док?

Но потом входил сын, настроение её из игриво-кокетливого, мгновенно становилось плаксиво-жалостным. Лёня говорил какие-то ободряющие слова, комплименты, целовал мать перед уходом, но через пару дней все повторялось снова.

Женька несколько раз порывалась навестить свекровь, но Лёня махал руками и просил этого не делать.

– Ну почему? – не понимала Женя, – Я возьму Димку,куплю фруктов. Ей приятно будет, болеет же человек.

Лёня живо представил, как его матери будет приятно, когда молодая, цветущая Женька войдет в палату к матери во всем блеске своих двадцати лет, свежего, так идущего ей материнства и неуловимой женственности. Ленчик так живо представил, как «счастлива» будет Элеонора, что рассмеялся, замахал руками и попросил этого не делать:

– Просто поверь мне на слово, тем более наркология совсем не место для маленького ребенка, – Лёня глянул на Женьку, опять представил Эличкину реакцию, заржал и вышел из комнаты.