Неслучайная встреча (сборник)

– Я не спешу, Вадим. Я бегаю. Я совсем забыла, что на сегодняшний вечер была запланирована пробежка, и так как мне показалось невежливым отменять нашу встречу в последний момент, решила потренироваться сейчас, понятно?

– Вполне. – Ну да, ему вполне понятно, что девица, которую он зачем-то пригласил поужинать, – законченная идиотка.

– Это вам.

Я сдержанно киваю:

– Спасибо.

Беру букет роз, улыбаюсь. Дальше все развивается по моему сценарию: вполне приличный ресторан, хорошее меню, свечи, небрежные кивки официанту, томные взгляды, переход на «ты». Я улыбаюсь. Я уже готова писать следующую сцену и даже играть ее. Я томно вздыхаю, вникая в тяготы жизни банковского клерка, качаю головой, закидываю ногу на ногу и… О, нет! Ресторан не такой уж и приличный! Где это видано, чтобы в приличных ресторанах столы рассыпались прямо на глазах?! Из нашего, например, торчит щепка. И из-за этой малюсенькой щепочки на моих колготках теперь красуется длиннющая стрелка. Я замираю и распахиваю глаза от ужаса.

– Что с тобой?

– Все… Все в порядке!

Боже мой! Все просто ужасно! Как я теперь встану? Колготки – мое пятое злоключение. Они всегда, всегда рвутся в самый неподходящий момент, а запасные, как назло, оказываются в другой сумочке. Деревянные стулья, длинные ногти, витиеватые кольца – мои злейшие враги. Теперь я буду ненавидеть этот стол, этот ресторан, этот вечер до конца жизни! Я в компании приятного, образованного, симпатичного, уже почти влюбленного. И я в рваных колготках!

– Лена, ты меня слушаешь?

– Да-да!

Кажется, мне надо в туалет. Нет, только не это! Не сейчас! Как же встать? Загородить ногу сумочкой? И пинать ее коленкой через весь ресторан? Взять с собой салфетку? Нет. Их принято оставлять на стуле.

– Ты со мной согласна?

– Да-да.

Так как же все-таки встать? А может, быстро повернутся к нему задом? Туалет ведь у входа. Я быстренько развернусь и пойду, как ни в чем не бывало. А обратно? Пятясь как рак?

– Ты ничего не ешь!

– Да-да.

– С тобой точно все нормально?

– Да. Нет. То есть, конечно, да.

– Попросить счет?

– Нет. Да. Как хочешь.

Он расплачивается.

– Пойдем?

Я нервно сглатываю и выдавливаю:

– Я, пожалуй, еще посижу.

Мужчина, с которым я мысленно уже успела прожить лет сорок, уходит. Он уходит, а я остаюсь воровато оглядываться и поджидать момента, когда ни один глаз не будет скошен в мою сторону и я смогу наконец подняться. Он ушел, не спросив, когда мы увидимся снова. Конечно, у него есть номер моего телефона, но что-то подсказывает мне, что он вряд ли захочет снова набрать его. А мы ведь могли быть счастливы вместе, нарожать кучу детишек и умереть в один день. Подумать только, мое счастье разбилось из-за двух сшитых по шву кусков нейлона! Жизнь разбилась из-за колготок!

А ваза, кстати, тогда разбилась из-за табуретки. У табуретки, на которую я взгромоздилась, чтобы достать со шкафа запрятанный туда родителями кулек с конфетами, отвалилась ножка. Естественно, я упала. Падая, задела рукой вазу, и она шмякнулась на пол вслед за мной. Видите, все из-за табуретки, точнее, из-за ее ножки, или из-за конфет, убранных так высоко, или из-за мамы (это ведь она убрала конфеты!). Короче, я здесь совершенно ни при чем!

Самый лучший день

Телефон зазвонил еще до того, как она успела почистить зубы. И хотя с ее больными ногами сделать это было довольно трудно, Галина Николаевна с довольной улыбкой на лице почти выбежала из ванной. Она так вчера и загадала: если первый звонок раздастся до завтрака, то ежегодный сюрприз и замечательное настроение ей гарантированы. И вот: пожалуйста.

– Алло? – прокричала она, запыхавшись. – Алло?

В трубке не раздавалось ни звука. Галина Николаевна еще несколько секунд пыталась установить контакт с невидимым собеседником, но никто так и не отозвался. Она постояла какое-то время рядом с аппаратом, надеясь, что перезвонят, но не случилось. Галина Николаевна не стала расстраиваться. Она ведь загадала именно звонок, а не поздравления, так что можно считать, что день начался так, как надо.

День рождения Галина Николаевна Торжкова любила всегда. Рассуждения о том, что этот праздник хорош только в детстве, вызывали у нее искреннее недоумение. Конечно, она понимала и принимала тот факт, что по прошествии лет уже не с таким восторгом и упоением ждет подарков, с каким предвкушала их получение маленькая Галочка. Но, тем не менее, относилась к тем неисправимым оптимистам, которые способны не только глубокомысленно рассуждать о том, что в каждом возрасте есть свои достоинства, но и искренне в это верить.

Возможно, это связано с тем, что первый день рождения, который помнила Галина Николаевна, был скорее грустным, чем веселым. Они с мамой тогда находились в эвакуации и дней за десять до Галочкиного пятилетия получили похоронку на отца. Мама плакала. Галочка тоже, но больше из солидарности, чем от горя. Шел сорок четвертый год, и папу девочка помнила только по фотографиям, поэтому и не могла почувствовать ужаса постигшей ее утраты. Кроме того, без отцов за три года, что они жили в Уфе, остались почти все знакомые ребята, поэтому теперь Галочка ощущала сопричастность к общей беде, и от этого казалась самой себе даже лучше, чем прежде.

– Прости, Галчонок, – сказала мама в тот день с утра, – я хотела устроить тебе сюрприз: позвать ребят, сварить мамалыгу, но просто не могу сейчас, понимаешь?

Галочка кивнула, разглядывая нахмуренное мамино лицо, ввалившиеся от недосыпа и вечной усталости глазницы, бледные осунувшиеся щеки и скорбно сжатые губы. Галочка не расстроилась: ребята и без того были не редкими гостями в их восьмиметровой комнатушке, а мамалыга давно уже не казалась лакомством. Вот если бы мама пообещала еще раз принести те удивительные сушеные абрикосы, которые диковинно пахли кисло-сладким и странно звались курагой, а потом не принесла бы, тогда Галочка бы обиделась и даже, наверное, похныкала. Уж очень вкусным лакомством показалась скудная оранжевая горстка, которую мама вложила ей в ладошку полгода назад, сказав:

– Жуй, Галчонок. Ташкентская. Угостили меня.

Галочка все ждала, что маму угостят еще раз, но больше такой радости не случалось: приходилось довольствоваться мерзлой картошкой, тоненькими кусочками хлеба и остатками кускового сахара, ну и все той же мамалыгой. Так что Галочка не расстроилась. Ну что за сюрприз: ребята и помидорная каша? Есть – есть, а нет – так и не надо. Главное: мама что-то говорила про подарок. Тогда еще, до похоронки, все подмигивала и загадочно поддразнивала:

– Что у меня для тебя есть…

И Галочка все пыталась отыскать: заглядывала в шкаф, под кровать, в скособоченный буфет, но не находила ничего хоть сколько-то похожего на заветное слово «подарок». Воображение рисовало дивные картинки: мама ставит перед ней велосипед, как у Витьки Рыжова. Конечно, у Витьки был здесь комиссованный батя, и хоть вернулся тот с фронта без левой руки, но все же одной правой велосипедик сыну справил. Месяц ковырялся с какими-то железяками и деревяшками, молча выслушивал упреки жены в том, что «зима придет – топить нечем будет», терпел ехидство соседей, которые, не стесняясь, крутили пальцем у виска и перешептывались удивленно: «И ради чего старается?» А потом стоял посреди двора, смотрел, как его восьмилетний сынишка выделывает круги на собранной игрушке и смеется в голос, и все повторял:

– Ради счастья, ради счастья.

И хотелось Галочке такого же счастья. Пусть не велосипед. Она и кататься-то на нем не умеет. Конечно, Витька ей не дает, но даже если бы и дал, она не стала бы пробовать: боязно. А вот куклу, как у Наташки Пыжовой, она бы хотела. У куклы, которую Наташка любовно называла Настенькой, потеряны правая рука и левый глаз, но эти недостатки не делали ее менее привлекательной для Галочки, у которой кукол не было вовсе. Девочка оказалась в эвакуации двухлетней малышкой, и были у нее из игрушек только мячик и старенький зайка с оторванным ухом, поэтому Настенька казалась ей необыкновенной красавицей, которую можно водить за уцелевшую руку, кормить воображаемой едой и даже класть спать: единственный глаз закрывался. Вот и рисовало Галочке воображение, что загадочно улыбающаяся и подмигивающая мама припрятала для нее что-то совершенно необыкновенное и прекрасное. И никакая мамалыга, никакие гости ей не нужны. Она просто хотела получить наконец вожделенный подарок. Но мама не торопилась отдавать его. Она, казалось, вовсе забыла о присутствии Галочки. Все сидела на кровати, держала Галочкину руку и медленно раскачивалась из стороны в сторону, механически повторяя:

– Не могу, понимаешь? Не могу…

– Мам, а подарок? – напомнила девочка.

– Что? – Мама взглянула куда-то сквозь Галочку и вдруг очнулась: по губам даже скользнула легкая тень улыбки: – Ах да! Ну, конечно! Как я могла забыть? – Она вскочила с постели и распахнула дверцы шкафа, зашуршала какими-то вещами на верхней полке, вытащила что-то из-под них, обернулась к дочери и торжественно произнесла:

– Это тебе.

Галочка с любопытством разглядывала кусочек непонятной соломки, повязанный цветными тряпочками. Потом спросила:

– Это веничек? Смешной. – Девочка отложила подарок в сторону. – А что еще у тебя есть?

Теперь по лицу матери пробежала туча. Она взяла непонятный предмет в руки, снова повертела им перед глазами Галочки.

– Разве ты не видишь? Это же куколка.

– Куколка? – Подбородок Галочки обиженно задрожал. Куколка была у Наташки, а этот странный предмет с торчащими в стороны соломенными ручками, соломенным телом, одетым в полинявший лоскуток, и соломенной же головой, покрытой еще одной выцветшей тряпочкой и не имевшей ни намека хотя бы на один, пусть даже и не закрывающийся глаз, – он напоминал, напоминал: – Э-э-то ве-е-еничек, – протянула девочка, сообразившая, что других подарков не предвидится, и расплакалась в голос. Мама обняла ее, притянула к себе, стала целовать в макушку, и Галочка чувствовала, как на ее пробор капают горячие мамины слезы. Мама крепко держала ее и успевала между всхлипами и поцелуями быстро-быстро говорить: