Мелодия встреч и разлук

– Послушай, милая, не упрямься! Знаю, гордость и все такое, но вот что я тебе скажу: когда человек что-то получает, значит, он достоин этого, и не стоит отказываться.

Алина нерешительно смотрит на деньги. Да, их с лихвой хватит на билет до Вашингтона. Хватит как раз на то, чтобы сбежать, никому ничего не объясняя, не придумывая существенных оправданий своему поступку, не показывая своей слабости. Алина неожиданно вспоминает притчу, что услышала на одной из воскресных проповедей, куда таскал ее бывший муж – благочестивый христианин и настоящий тиран. Пастор рассказывал о каком-то пустыннике, которого неожиданно избрали архиереем. Тот долго отказывался, считая себя недостойным этого звания, но, в конце концов, не удержался и поддался на уговоры родственников. Чуть погодя, размышляя о таком даре судьбы, он решил, что, по всей видимости, действительно достоин этой должности, возомнил себя лучшим из лучших, но явившийся ангел не замедлил спустить его с небес на землю, объяснив, что избрание пустынника архиереем есть не что иное, как наказание людям за их прегрешения. «Верно, я настолько отвратительна, что некто решил наказать меня, заставляя принять помощь той, от кого я меньше всего хочу ее принимать». И, словно прочитав ее мысли, гостья засовывает Алине в нагрудный карман рубашки смятые купюры.

– Не переживай. Ты же знаешь, для меня это сущий пустяк. Ну, все, моя хорошая, надо разбегаться, а то мы превратимся в двух мокрых куриц. Дай хоть обниму тебя, а то как чужие, – она порывисто прижимает Алину к груди, чмокает по-матерински в макушку (а куда еще, она выше Алины на целую голову). – Милая! Я так соскучилась! Ладно, надо взять себя в руки. Увидимся дома, – она таким же сильным рывком отталкивает девушку и стремительно удаляется к машине, резко вскакивает за руль, газует и уносится прочь, оставив Алине нервный, прощальный взмах руки, клубы пыли, прибиваемые к земле нарастающим дождем, и запах своих духов с еле уловимым ароматом ландышей.

Алина смотрит вслед удаляющейся машине. Все произошло так быстро, будто и не было вовсе. В этом вся она: в бесконечном движении, в вихре эмоций, в постоянной череде событий, в кружении людей и мелодий. И играла она всегда так же, как жила: быстро, нервно, виртуозно, на последнем дыхании, играла так, что весь зал наполнялся ее энергией, ее полетом, ее напряжением, завороженно следил за каждым взмахом смычка, впитывал поток звуков, вырывающихся из скрипки с бешеной скоростью, чтобы после внезапного, резкого торможения, еще несколько секунд приходить в себя, прежде чем разразиться овациями простых смертных, удивленных и благодарных за то, что им позволили прикоснуться к чуду.

Черный джип уменьшается, превращается в еле различимую точку и, наконец, исчезает совсем. Алина разворачивается и медленно бредет к палатке, не замечая воды, стекающей с нее ручьями, хлещущей по плечам, рукам, ногам. Если бы кто-то сказал ей, что она совершенно промокла, она бы не удивилась, но не поверила бы, что причина этому – обычный тропический ливень. Алина знает – она утопает в безвольных, отчаянных слезах, струящихся из ее широко раскрытых, немигающих глаз.

8

Влад Гальперин начинал читать свой курс «Особенности детской психологии» уже пятый год подряд, но волновался перед первой встречей со студентами всегда одинаково: лоб покрывался испариной, ладони – красными пятнами, голос предательски дрожал. Все это длилось несколько минут, до тех пор, пока он не включал проектор, не запускал слайд и не принимался с неизменным юмором комментировать возникающие на экране схемы, таблицы и фотографии. Он умел приковывать к себе внимание аудитории, вот и сейчас его слова звучали в полной тишине, не нарушаемой ни шуршанием, ни скрипом. Он заканчивал лекцию, а заканчивать все свои дела он любил на высокой ноте.

– Вы должны запомнить: ребенок рождается со всей иерархией потребностей Маслоу, а вот какая из частей индивидуальной пирамиды окажется превалирующей, сказать не может никто. И наша задача – сделать так, чтобы люди, именуемые родителями, осознали, что каждодневное общение с ребенком – это не просто удовольствие, а огромный труд по выращиванию полноценной, не обремененной комплексами личности. Многие ученые писали о парадоксах детского развития. Среди них Штерн, Соколянский, Эльконин, который утверждал, что парадоксы в детской психологии – это загадки развития. И вы – детские психологи, как педиатры, следящие за физическим здоровьем ребенка, должны следить за правильным развитием и функционированием его психики. Но отличным результатом вашей работы станет отнюдь не выявление каких-либо отклонений, а четкие, грамотные рекомендации по их устранению. Все это можно сделать только на основе глубокого, длительного исследования, зачастую сопряженного с полным погружением в ту среду, в которой и происходит динамика развития ваших маленьких пациентов.

Влад замолчал, послышались первые, робкие аплодисменты, тут же подхваченные более сильными и уверенными хлопками. Гальперин покидал аудиторию с заметно повысившейся самооценкой. Он, против обыкновения, даже не донес до своего кабинета те несколько записок, что неизменно передавались ему на первой лекции самыми отчаянными и, по его мнению, бестолковыми студентками. Выбросил бумажки в мусорную корзину, едва выйдя в коридор. Читать записки не хотелось, к тому же содержание их было до тошноты одинаковым: имя, фамилия, номер телефона. Разница, согласно слухам, была лишь, как все в этой жизни, в цене: некоторые рассчитывали исключительно на пятерку, других устроила бы и тройка. Владу все это было противно и чуждо, хотя, зная о том, что некоторые из коллег не брезгуют вступать в подобные «деловые» отношения, неприязни к ним не испытывал и закладывать их не собирался. Каждый выбирает по себе. К тому же и сам он оступился однажды. Это было в самом начале его карьеры преподавателя. Автора «сочинения» звали Катей, и она была поразительно похожа на его жену, которая ушла от него за месяц до этих событий, заявив, что он решительно ничего собой не представляет ни как муж, ни как мужчина, ни как специалист, потому что, в противном случае, ему не составило бы труда понять все ее претензии и наладить их разваливающиеся отношения. Она, возможно, была права. Отношения можно было бы наладить при наличии желания и некоторых усилий с обеих сторон. Но почему-то после этих слов у Влада и желание испарилось, и сил в резерве тоже не осталось. Не осталось ничего, кроме посеянного в подсознании зернышка собственной неполноценности, которое отчаянно захотелось вырвать, как сорняк, тут же после получения записки. Влад был не юн, но все же не слишком опытен, он позволил себе решить, что произвел на девушку неизгладимое впечатление, если не своей внешностью, хотя ничего откровенно отталкивающего в нем не было, то своим умом, в наличии которого никто не мог заставить его усомниться. Усомнился он сам в конце семестра, когда после заслуженной отправки на пересдачу его воздыхательница, которая сочла нужным не готовиться к экзамену, откровенно высказала ему все, что думает по поводу такого отношения человека к «своим долгам». Гальперин был неприятно поражен неожиданным открытием, он и не подозревал, что был кому-то должен, а так как одалживаться он не любил, то и записки подобного содержания с тех пор читать перестал.

Сегодня к тому же на чтение у Влада и вовсе не было времени. Он вернулся в Москву ночью после пяти часов ожидания стыковочного рейса в Цюрихе, торопливо смыл с себя все следы трехдневного мотания в самолетах, совершенного ради короткого, не слишком приятного, но, очевидно, небесполезного разговора. Влад принял душ и рухнул в постель как убитый. Думать не было сил. Поэтому теперь он почти бежал по коридору, стараясь поскорее оказаться в своем кабинете. По дороге он успел договориться о встрече с двумя аспирантами, отклонить предложение прочитать лекции в конкурирующем университете и согласиться сделать доклад на следующей конференции какого-то научного общества, название которого он забыл, захлопнув за собой дверь кабинета. Гальперин буквально бросился к своему портфелю, бережно достал из него диктофон и включил его. Послышалось тихое шуршание, затем зазвучал его голос:

– Ваше имя...

– По-моему, представляться здесь должны вы.

– Простите, такая форма записи на диктофон...

Неожиданный стук в дверь заставил мужчину выключить запись. В щель просовывается курчавая голова коллеги с отделения клинической психологии.

– Начало через пятнадцать минут. Ты идешь?

– Да. Сейчас. Только закончу. Займи мне, пожалуйста, место.

– Не думаю, что доклад на тему «Как определить лучший возраст для профориентации?» соберет аншлаг, – пытается шутить курчавая голова, – мы все здесь уже безнадежно профессионально сориентировались.

Влад нервно дергает головой, он не любит отвлекаться, еще больше не любит, когда его отвлекают. Дверь бесшумно закрывается.

– Думаете, о моей жизни нельзя мечтать? Или в ней нет романтики?

Влад прослушивает этот кусок пленки снова и снова, задумчиво грызет карандаш, делает пометки в тетради, записывает несколько слов с вопросительными знаками: «Гордость? Вызов? Гонор? Презрение? Зависть?» Мужчина прокручивает пленку до конца, слушает истошные, наполненные желчью выкрики «Уходите!», вскакивает, ходит по кабинету, останавливается возле окна, несколько секунд размышляет, разглядывая и не видя уже заметно пожелтевшие листья деревьев, а затем решительно возвращается к столу и, зачеркнув все написанное, выводит единственное, четкое: «Обида!»

9

Зинка на судьбу не обижалась, Господу Богу не жаловалась и даже слезы лить перестала. Было некогда. Тамара нуждалась в уходе, Маня во внимании, бригадир в перевыполнении плана, а в чем нуждалась Зина – она и сама не помнила. Все ее мысли были заняты беспросветной чередой глаголов, глаголов домашних: разбудить, помыть, причесать, обтереть, подтереть, достать, принести, приготовить, накормить, снова помыть, уложить и еще глаголов фабричных, точнее одного, что не позволял расслабиться ни на секунду, отстукивая в голове монотонный ритм: работать, работать, работать. Работать, чтобы получить возможность достать, принести, приготовить, накормить. И так без начала и конца, с утра до вечера, с весны до осени, от зноя до стужи.

– Устроила здесь богадельню, – беззлобно, даже сочувственно упрекала Фрося. – Чего маешься? И без того ни кожи, ни рожи не было, а теперь и вовсе словно тень по квартире мечешься.

– Мечусь, теть Фрось, – соглашалась Зина. – А как не метаться? Правда ваша, забот невпроворот.

– Тьфу на тебя. Устроила себе не жизнь, а черт-те что! А делов-то было: одну в дом инвалидов, другую в приют.

– А потом? – спрашивала без вызова, но с прищуром.

– Потом жила бы спокойно. Ноги на танцах, руки на станке, голова в шляпке.

– А душа где?..

Зина не злилась. Фрося была незаменима. Утром она убирала двор и возвращалась домой писать бесконечные письма в различные инстанции с просьбой «предоставить проживающему в их квартире инвалиду полагающуюся по закону отдельную жилплощадь», а в перерывах между ЖЭКом, Минздравом и ЦК КПСС кормила Тамару обедом и иногда, будучи в хорошем настроении, когда получала ежемесячное письмо от сына, живущего с семьей где-то на Севере, даже выносила судно. Зинка возвращалась домой, заходила к Тамаре и, не почувствовав привычного запаха мочи, отправлялась к Фросе благодарить и целоваться.

– Дура ты блаженная! – сердилась Фрося. – Себя загнала в клетку и меня с панталыку сбиваешь.

Но Зинка уже не слышала: приготовить, помыть, убрать, уложить...

– Зиночка, – заводила аккуратные правильные речи Антонина Степановна, – ты, конечно, поступай как знаешь, но и в нормальных семьях случается так, что дети попадают в интернат.

Зина хмурилась, отворачивалась.

– Я понимаю, – доктор дотрагивалась до плеча девушки, – это, конечно, крайняя мера, но тебе все же легче будет. Я могу узнать по своим каналам, какой интернат самый лучший, помогу устроить. А на каникулы будешь забирать Маню. Знаешь, наверняка есть и специальные учреждения для детей с музыкальными способностями, и Машенька...

– А у вас правда есть связи?

– Какие-то есть.

– Антонина Степановна, миленькая, мне врачи сказали, одно лекарство новое появилось, можно для Тамары попробовать. Вдруг поможет? Достаньте, а?

Антонина достала. Не помогло.

– Твоя жизнь, Зиночка, – вздыхала Галина, – это какой-то бесконечный поздний Куинджи: сплошной серо-фиолетовый тон и ни одного просвета.

– Мама, я не помню, что там у Куинджи, ни у раннего, ни у позднего.

– Как? А «Ночь на Днепре», а...

– Сходи лучше в детский сад за просветом.

Маша влетала в квартиру, и жизнь наполнялась смыслом.

– Иглай, – протягивала она Зине скрипку. Галина усаживалась на диван, Маня устраивалась на матрасе, переехавшем вместе с ней и занявшем место Зининой кровати, на которую уложили Тамару. Зина играла, Маня слушала, Галина вздыхала – досуг разнообразием не отличался.

– Пойдем посмотрим, как там мама, – скрипка возвращалась в футляр.

– Пойдем, – маленькая ладошка цепко хваталась за руку.

Они шли. Машенька поправляла подушку, выстраивала по ранжиру батарею баночек и скляночек на прикроватной тумбочке, целовала по Зининому требованию бледную щеку лежащей неподвижно женщины и спешила уйти.

– Почему не ты моя мама? – тоскливо спрашивает она в коридоре.

– Не я, – разводит руками Зина и улыбается. – Ты не думай, твоя мама, знаешь, какая была: веселая, добрая, говорливая.

– Правда?