Фиолетовые Письма

Фиолетовые Письма
Лариса Сегида

Новелла-путешествие в мире реальности и фантазии, ведомое чьими-то фиолетовыми письмами. Образованная, самодостаточная, одинокая (по искреннему желанию жить-быть одной) москвичка однажды вспоминает о мексиканском фильме “Центральный вокзал”, героиня которого пишет письма за других, и сама решает писать письма за других: любовные, юридические, любые. Ее онлайн бизнес становится столь востребованным, что дарит ей сладкую свободу “непривязки” к рабочему месту и достаточный доход для путешествий. Однажды отправляется в поездку в город, где ходят вверх ногами и вниз головой по отношению к Москве – в Оттаву. Подает на визу, к своему удивлению, получает ее, едет в посольство за паспортом и находит первое фиолетовое письмо – ее любимый цвет – в почтовом ящике со словами “Улетайте завтра”, хотя планировала поездку через пару месяцев. Из посольства – сразу в Шереметьево в том, в чем вышла из дома: в ботинках, трусах и плаще…

Лариса Сегида

Фиолетовые Письма

Она пишет письма. За других. За тех, кто не может или не умеет искусно складывать слова. Или боится слов. Как собак или змей. Или пауков. Или полицейских. Или уколов. Да чего угодно. А она слова любит. Как трюфели. Как фисташковые орешки. Они то сладкие, то соленые, но всегда желанные. По крайней мере, она складывает из слов вкусные фразы. Строит из писем сказочные города, волшебные замки, кружевные мосты меж берегов непонимания. Люди рассказывают ей свои беды, она помешивает их в старой алюминиевой кастрюльке своей бабушки, в которой та давным-давно готовила варенье из ягод своего сада. Слова трансформируются в чистые ручьи и утекают во все стороны света к тем, кто их ждет очень или не очень или совсем не ждет. Но они все же прибывают к своим адресатам в конвертах, подогретых дыханием надежды на понимание, восстановление, возрождение отношений, чувств или тех тонких мостиков, которые почему-то рассыпались или вовсе и не существовали и теперь перекинуты с одного берега на другой ее фантазиями и умением соединять порой кажущееся несоединимым.

В конце прошлого века она посмотрела бразильский фильм “Центральный вокзал” и в начале нынешнего подумала, а почему бы и мне не попробовать? Ведь училась всю жизнь слаженно писать – должно же количество потраченных лет в качество жизни перерасти. Расклеила объявления по пути из дома до набившей оскомину конторы на другом конце Москвы, где помогала начальнику строить его миллионы и будущий дом в Лондоне своим тонким, неявным таким умением держать в абсолютном порядке его непонятные дела, зудящие телефонные звонки, взбалмошных клиентов, неопустошаемые чайные и кофейные чашки.

“Пишу личные письма”, – гласил постер. Первый интересующийся с сомнением осыпал ее вопросами, словно семечками из пакета “От бабы Нюры”. В итоге сдулся и попросил ее написать письмо своей бывшей, которую не видел пять лет да и не хотел увидеть вновь, но тяжесть расставания все давила, а объяснения бурлили на поверхности его жизни, словно пузыри на прокисшем и перекипевшем борще, который он забыл выключить при подогреве, когда внезапно новая красота пролетела мимо и увлекла его за собою в вечную кофейню. Борщ давно выкипел, кастрюля закоптилась, газовая плита взорвалась, дом сгорел, а он остался с кружкой недопитого холодного кофе, который уже просто не лез в горло.

Она приняла первый заказ легко, словно писала чужие письма годы. Клиент остался доволен. За ним появились другие. Мужчины и женщины. Молодые и зрелые. Захлебывающиеся и сдержанные. Ровные и истрепанные. Запуганные и задымленные. Она никогда не видела, не слышала, не встречала своих клиентов. Ни их, ни тех, кому адресовала письма. Все общение с заказчиками шло по электронной почте, где их голос, внешность и характер лишь угадывались в их подборе и комбинации слов, в ошибках или их отсутствии, в тоне и настроении текста. Автора послания она лишь просила заполнить опросник в отношении будущего адресата “своих” писем: возраст, пол, образование, профессия, темперамент, хобби, любимые книги, фильмы, музыка, все, что было известно, чтобы примерно она могла представить своего молчаливого и невидимого адресата. Одноразовые заказчики больше не возвращались, а какие-то невольно обращали ее в создателя целых произведений. Они присылали ей фотографии или сканы ответов на ее первые письма, и тогда писать далее становилось намного легче. Она была лишь связующим звеном, станцией, тем центральным вокзалом, где останавливались поезда-письма для заполнения своих вагонов новыми мыслями и эмоциями, их мыслями и эмоциями, но прошедшими сквозь ее голову и сердце, словно через депо. Платили пословно, всегда исправно, за исключением редких случаев исчезновения и неблагодарения, будь то финансового или словесного. Она прощала и забывала. Очередь из нуждающихся в ее навыке писать их письма удлинялась. Молва разлеталась, а вместе с тем усиливалась и ее занятость.

Иногда усталость и чужие печали утомляли ее так сильно, что она покупала бутылку игристого сладкого итальянского вина – именно сладкого, потому что от него ей хотелось танцевать и взлетать. Она выпивала бутылку за вечер, выкуривала пару мятных сигарет, а наутро не могла встать с постели из-за давления на ее голову чугунной плиты, отлитой за ночь в ее теле сахаром, алкоголем, углекислым газом и никотином. Таблетка не помогала, она знала, что боль не тронется с места до самого вечера, лежала пластом в затемненной портьерами спальне, в сотый раз клялась себе не пить ни капли и не погружаться глубоко и душевно в истории своих клиентов, хотя этот факт и делал ее работу столь востребованной. Она ничего не делала плохо, потому что плохо означало бы неуважение, в первую очередь, к самой себе, ну и ко всем остальным.

Звонила мама, деликатно осыпала советами, всегда одними и теми же, так как ее головная боль была одной и той же. Ей было не до советов, грубить маме не хотелось – от этого голове бы не полегчало – она просто терпеливо ждала магических шести вечера, когда боль вдруг улетучивалась. Как алкоголь испаряется из рюмки. В такие часы мама затрагивала тему необходимости замужества или хотя бы гражданского брака в ее-то далеко за тридцать, чтобы кто-то был рядом, но в своем близком и дальнем окружении она почему-то не влюблялась. Брезгливая по природе, она избегала чьего-то, даже случайного прикосновения к своему телу.

Подруги меняли парней в поисках своего единственного, делясь своим нарастающим опытом отношений, ощущений, откровений, проникновений и озарений. А она жила, штопая счастье других. Была ли она сама счастлива? Возможно. Ее жизнь была обеспечена, достаточно для того, чтобы чувствовать себя хорошо и уютно в своем мире. Ей казалось, что люди влюбляются, стремясь убежать от своего несчастья к чьему-либо счастью. Или от своего неполного какого-то счастья к чьему-то полному. Влюбляются в чей-то успех, чью-то красоту, чей-то манящий стиль жизни, мечтая запрыгнуть в него через взаимность, которой добиваются всеми усилиями, выпрыгивая из самого себя настоящего в самого себя искусственного. Не потому ли союзы рассыпаются, как песчаные замки от равнодушных к их вычурной красоте волн? Замки сравниваются с прибрежным песком, а волны остаются, и в их размеренном шепоте слышен один и тот же унылый вопрос “Как я могла или мог в него или в нее влюбиться?”

Москва с ее двадцатьюмиллионным населением обнадеживала количеством возможностей для встречи с тем, для кого почему-то, по мнению ее мамы и подруг, родились именно ее сердце, душа и тело. Суетливая, несущаяся, модная, блистающая, многослойная, непредсказуемая столица ее родины таила (или так думалось?) романтические новшества в барах, ресторанах, клубах, концертных залах, театрах, музеях, библиотеках, наконец. Яркая и шумная столичная движуха походила на пузырьки ее любимого шипучего вина. Рожденная на Кутузовском, в одном из тех сталинских домов не на самом проспекте, слитом с транспортным шумом, а спрятанных в тихих интеллигентных дворах в тени столетних деревьев, с квартирами-лабиринтами, где живет эхо, она не представляла себе жизнь в маленьком городке. Такие казались ей лужицами в сравнении со столичным морем, скучной водой в сравнении с ее веселыми винами. Она прожила в этом море уже много лет, своего “человека-амфибию” не встретила, наверное, просто потому, что не искала, потому что была самодостаточна. А может, уплыл он с течениями в иные моря или и не заплыл пока в ее море? Она отмахивалась от аккуратных намеков мамы и напирающих советов подруг, как от гнусов, от которых избавиться все равно невозможно. Она выслушивала истерики тех же подруг, запутавшихся в своих браках и отношениях, отпаивала их ими же принесенным коньяком или водкой, потому как ее шипучку они презирали, и думала, глядя на них, а стоило ли терять свободу, чтобы потом так страдать? Она чувствовала, что они попирают и ее свободу, разъедают ее солью своих слез, тычут ее иголками своих неоспоримых советов и давят железобетонными плитами своих жизненных опытов. Ей захотелось стать письмом-поездом и отчалить от всех их перегруженных вокзалов, сохранив свой “центральный вокзал” мобильным для своих клиентов благодаря интернету.

Мысль о путешествии в какую-нибудь столицу, отличную от Москвы, вкралась в ее сознание в одно из таких распластанных во время посталкогольного мучения состояний. Она перебирала в раскалывающейся от боли голове манящие столицы, пытаясь зацепиться за одну, самую влекущую. Проще было бы начать с ближних, европейских, где уже побывала, но простота исполнения идеи как-то не будоражила. Чего-то посложнее бы, пострессовее, в плане получения визы, да и подальше бы, чтобы нырнуть в противоположное время суток, где ходят вверх ногами. Зачем? Она и сама не знала. Голова любит запутанность. Ее голова особенно. Тем более такая, которая сейчас заставляла ее нешуточно страдать. Из англоязычных столиц – так как говорила и писала она на английском как на родном языке – в ее выборе сияли Канада, Австралия и Штаты. В последней, думала она, каждый с оружием, как дитя с соской, поэтому лихорадочная такая ментальность нации ее не притягивала. Вторая, должно быть, скучна в тотальности своей пустыни и узости прибрежной полоски цивилизации, частично рожденной из тюремной ментальности. Первая слыла замороженной и витиевато вежливой, но в ней родилась Джонни Митчелл, и она остановилась на Канаде и ее столице.

К ее удивлению, штурмовать канадское посольство ради получения визы не пришлось, хотя ее свободный от брачных уз статус, да еще и москвички, сулил возврат паспорта без визового штампа. К одиночкам из глубинки канадские иммиграционные офицеры отчего-то проявляли больше доверия. Но в этот раз последним одарили и ее. Промахнулись? Проглядели? Недоглядели? Перепутали? Это должно было быть невозможным, но оно случилось. Одиноким молодым состоятельным дамам визы в Канаду не давали, дабы не попросили они убежища. Она ехала ради любопытства, не за убежищем, поизучать замороженных и витиевато вежливых. Канадцы спокойны, сдержанны, земные такие, без арт излишеств, down-to-earth, down, очень down to earth, очень-очень. Даже мысль об этом приземляла ее головную боль, утаскивала ее куда-то в пол ее квартиры на восьмом этаже и дальше вниз, возможно, по проводам и стенам в самую землю. Заземленная головная боль. Она мечтала, чтобы эта боль навсегда растворилась в земле и не посещала ее и без того занятую голову, не знающую, как еще расслабиться, если не легким игристым вином всего лишь в семь с половиной градусов… “Дальняя поездка расслабит, – думала она, – климат канадский в целом схож с российским, но это не означает, что и темперамент должен быть близок тоже. Невоинственные мужчины, миролюбивые, стойкие такие семьянины, собирающиеся за рождественским столом со своими бывшими и настоящими в окружении упоенных таким огромным семейным счастьем детей, где уже не имеет значения, кто чей”. Так ей казалось. О таких она читала и слышала. Представляла ли она себя в таком раю, невероятном для нормальной психики мужчин ее народа? Нет. Оттуда веяло пластмассовой повторяемостью и стеклянной скукой, а ментальность ее нации так закручена, так по-достоевски склонна страдать, что еще более и глубже она познала, сочиняя чужие письма, что повторения сотен чужих сценариев, написанных ее родным русским языком, ей совсем не хотелось в ее личной жизни.

Нужно ехать в посольство за паспортом. Три часа дня. Еще пара часов до магического отлета боли из аэродрома ее головы. Можно отложить поездку на завтра, но паспорт хочется держать в руках сегодня. Вдруг ночью посольство сгорит. Раз легко визу дали и чтобы не успели передумать, надо поскорее документ свой забрать.

Она проглотила таблетку, медленно встала, боль пронзила все тело молнией, от макушки до пяток и утекла в пол. Она выпила воды. Облила себя прохладной водой из душевой трубки. Что надеть? Небо плакало, подобно героям ее писем. Моросящим дождем, который вроде есть, а вроде его и нет. Город обратился в сизую акварель. Она накинула плащ прямо поверх трусиков и вышла из квартиры. Из лифта поспешила через слабоосвещенный холл на мокрую улицу. Бросила взгляд на свой почтовый ящик. В дырочках угадывалось присутствие чьего-то послания. “Наверное, опять коммерческий мусор, проверю на обратном пути”, уверила себя. Уже надавила на входную дверь, но остановилась. “Проверю сейчас, вдруг счета, по пути и оплачу”.

Замок ее ящика, как всегда, не желал открываться. Нужно было крутить ключиком влево-вправо, пока какие-то мини-механизмы не срабатывали и почтовая неожиданность не падала ей в руки. Она сгребла разноцветный полиграфический рекламный мусор и бросила его не глядя в общественный синий пластмассовый бак для макулатуры, уже довольно полный. Верхняя часть бумаг скользнула на пол, и тут она увидела маленький фиолетовый конверт, подняла его. Ни надписи, ни штампа; не заклеен. “Новый товар наверняка впухивают”. Вышла в дождь. На ходу вынула из конверта лист грубоватой бумаги топленого цвета. Он намок под дождевыми каплями и чуть съежился. На листе ей предстал текст в одну строчку, написанный разборчивым почерком фиолетовыми чернилами:

“Улетайте завтра”.

Ни подписи, ни даты. Чья это шутка? О ее возможной поездке в декабре знали только мама и пара подруг. Она тут же им позвонила, но все трое подтвердили о сохранности в секрете ее планов.

“Кто-то врет. Ничего не изменишь. Что за манера или полное их отсутствие лезть в мою личную жизнь?”

Так как визовый подарок неожиданно свалился на голову, она и не планировала серьезно это путешествие за океан. Визу просила на декабрь, а сейчас октябрь. Авиабилеты и комнату в центре Оттавы в частной резиденции с завтраком забронировала лишь для подачи на визу и тут же разбронировала, чтобы опять забронировать, но уже с верными датами поездки после получения визы. Почему нужно улетать завтра? Кто этот контролер ее решений?

В посольстве было пусто. В окошечке выдали паспорт, пожелав хорошей поездки с милой улыбкой. Она даже не обратила внимание, мужчина или женщина, но улыбка осветила ее настроение.

“Люди влюбляются в улыбку, – подумала она. – Красивых людей мало, но удача сопутствует умеющим улыбаться, потому что в их улыбки и влюбляются”.

Надавила на педаль газа и поехала домой. Когда в переднее стекло своего старенького мини купера увидела светящиеся буквы “Шереметьево” на крыше аэропорта, то не могла понять, не проделки ли это ее головы, протанцевавшей весь вчерашний вечер в пузырьках Асти. Как ее сюда занесло? Проехала дом в думках о письме?

Припарковала машину, вошла в здание аэропорта и направилась к киоску Аэрофлота.

– У вас есть билет до Оттавы на завтра? – поинтересовалась она с улыбкой.

– Вам повезло. Завтра – последний день, когда мы летим в Канаду.

– Как так?

– Высокие игры. Летим в Торонто. Обратно вам придется лететь через Европу.

– С обратным полетом я определюсь позже. Во сколько самолет?

– Сразу после полуночи.

– А сейчас?

– Шесть вечера.

– Хорошо. Один билет, пожалуйста.

Кроме трусов, плаща и ботинок при ней ничего не было. Она вернулась к машине, переставила ее на долгосрочную стоянку, заплатила за две недели, села в интернет кафе, заказала бокал сухого шампанского, смешанного с апельсиновым соком, и принялась искать жилье в Оттаве в надежде, что та же комната будет в наличии и сейчас. В отелях она не могла находиться – они отвращали ее своей жесткой казенностью, мертвыми запахами хозтоварной химии с цветочной или фруктовой тошнотворной примесью, тотальной фальшью, которую она ощущала во всем, начиная со стойки регистрации. Ее давняя подруга, канадская иммигрантка, поделилась с нею как-то своим опытом работы в отеле по уборке номеров. “В номерах после гостей – тотальный срач. Времени на уборку номера – 15 минут. Что можно успеть? Вбегаешь в номер, бросаешь чистое белье на пол, сдираешь использованное, застилаешь. Подбираешь мусор и тряпкой – по видимой грязи. Какая там тщательность? На нее нужно минимум час на номер!”

Особняки с завтраком в историческом центре Оттавы прельщали больше. Еще при подаче на визу она выбрала скромный, уютный, стильный дом рядом с Парламентом и Риду каналом и комнату “Violet”, свой любимый цвет. Последняя, к ее радости, оказалась свободной. Завтрак, как и утро, был ее самым любимым временем для заправки организма витаминами и минералами. Она любила солнце, свет, пробуждение, новизну дня, просыпающийся город, надежду на что-то неизвестное или ожидаемое в спешащих лицах. Обед и ужин раскручивались как-то сами по себе. Часто ей хватало фруктов, прихваченных с собой в домике с завтраком, на весь день. И вечерний чай, предлагаемый опять же таким домиком, благостно завершал день. Так она привыкла путешествовать по Европе. Другая сторона света, тем более в столице, не должна обмануть в плане ожидаемого сервиса. Так ей хотелось в это верить.

Второй бокал шампанского заказывать не стала – еще свежи были болезненные ощущения прошедшего дня. Чай со специями и молоком пошел хорошо. Она ныряла губами в огромную, низкую и широкую кружку, наслаждаясь горячей ароматной жидкостью. Предстоящее приключение будоражило. Подруги, гоняющиеся за своим счастьем в смене партнеров или же переделывании своего финального избранника, не понимали, как ей может быть всегда хорошо одной. Они советовали найти кого-то, завести семью или хотя бы жить гражданским браком, указывали на ее возраст, который скоро станет совсем невыигрышным для создания союза и рождения ребенка, и просто тыкали ее носом в ущербность ее ночей без секса. Она не спорила, выслушивала и мягко переводила тему в иное русло. Они страдали на ее глазах в битве за свое “я”, настройку его на “я” другого, на улучшение “я” того другого, хотя влюблялись в него такого, каким оно было до их насильственной переделки его. Странно, думала она, почему мужчина, красиво курящий сигарету и томно пьющий виски, потом вдруг попадает под зубья пилы своей дамы, заставляющей его бросить курить и пить. Ведь влюбляются женщины в этот шарм, от которого потом отбеливают своих же мужчин, превращая их в податливое ничто и тем самым убивая в хлорке своих требований все чувства друг к другу. Ей не хотелось никого переделывать. В конце концов, каждый рождается со своей дорогой, своей жизнью, своими прибамбасами. Встретились, понравились, повлекло, насладились, порадовались. Живите дальше, идите своим путем, не перекраивайте чужую карту жизни: швы – это же шрамы, а они, увы, не украшают, даже настоящих, лишь уродуют.

Она проверила электронную почту – пришло сразу три заказа. Прощальная речь уже очень взрослой дочери, посвященная ее очень пожилой матери, ушедшей в мир иной, для публичной панихиды. Письмо зрелого холостяка вдове, которую он любит со школы и, возможно, недавняя смерть ее мужа – это его шанс. И письмо-прошение отца прокурору за обвиняемого сына. Все три, казалось бы, разношерстные заказы должны обернуться в письма любви в самых ее глубинах и бесценных ценностях. Именно присутствие последней в словах, строках и стиле писания могло сделать первое письмо запоминаемым для провожающей пожилую женщину публики, второе могло повлечь за собой надежду для дождавшегося своего момента рыцаря и третье могло спасти парня от решетки. Все ее «чужие» письма требовали от нее полной концентрации, ее «вхождения» в жизнь их героев. Отписки и штамповки бы тут не помогли. Ее востребованность росла, как снежный ком, потому что письма ее работали. Она умела чувствовать других – тех, от имени кого писала, и тех, кому писала. Сама того не ожидая, она стала режиссером, сценаристом и актрисой театра писем. Заказы не прекращались, что означало свободу ее тела: она могла писать где угодно и оплаты за ее писание хватало на то, чтобы ездить куда угодно. Получается, что свобода – это и есть счастье. Ее такая свобода и была ее счастьем. Надо только не пить по целой бутылке Асти или другой сладкой шипучки, уверяла она себя, но уверения хватало лишь до следующей усталости…

В реальность ее вернуло ее имя, прозвучавшее в каждом уголке аэропорта. Посадка на ее рейс заканчивалась. Она помчалась на таможенный осмотр.

– Снимите плащ, – потребовал офицер.

Она начала расстегивать пуговицы, но опомнилась.

– Я не могу… Это моя единственная одежда.

– Плащ снимите, – более металлическим голосом отчеканил таможенник.

– Но… под ним ничего нет… кроме трусов.

– Будете продолжать шутить, никуда не улетите.

Она расстегнула пуговицы, скинула плащ и положила его в контейнер на ленту. Офицеру и его коллегам предстали ее фиолетовые трусы и обнаженное тело вне трусов. Все оторопели.

– Проходите, – после паузы выдавил офицер, и она прошла через электронные ворота почти голышом. Ворота не пикнули.

Он быстро провел искателем по ее в пучок собранным длинным волосам, попросил их распустить и указал рукой, что, мол, свободна.

Плащ до сих пор не вышел из рентгеновского отсека ленты.

– Где ваша ручная кладь? – спросила дама-пограничник.