ЛюГоль

ЛюГоль
Лариса Сегида

Повесть “ЛюГоль” – экзистенциальный экскурс в жизнь девочки, девушки, женщины по имени Ая. Ее мысли и чувства рисуют полотно ушедшего времени, пронизанного Любовью и пропитанного алкоГолем. Удивительные простые люди появляются, как звезды на ночном небе, тут и там на протяжении 22 глав повести. А читателю дается шанс заглянуть в их неповторимые жизненные капсулы, приоткрывшиеся на страницах этой книги, которые дышат их дыханием. Что есть эти магические силы: ЛЮбовь и АлкоГОЛЬ, которые перемалывают людские жизни? Почему они приносят счастье и несчастье? Почему люди не могут жить без любви и алкоголя? Эта повесть – глубоко трогательное, психологическое и философское путешествие к истокам этих вечных вопросов человеческого бытия.

Содержит нецензурную брань.

Лариса Сегида

ЛюГоль

Пролог

Однажды все оно открывается, пусть даже и в тысячный раз, и ты внезапно понимаешь, что ЛЮГОЛЬ – что-то странное в твоей жизни. Не спишь ночь, в непонятном настроении просыпаешься утром и видишь, что и в этот раз утро не оказалось мудренее вечера ни на йоту, что все мысли, посетившие тебя в полночь, остались теми же. Значит, надо следовать им. Значит, они настоящие. Значит, не спорят меж собой разум и сердце в этот раз.

ЛюГоль рядом.

ЛЮ-бовь и алко-ГОЛЬ.

На спирали всей твоей жизни, прошитой грубыми нитями тех, кого ты любишь и кто любил и любит тебя, но в той же степени любят алкоголь. Наряду с тобой он делает их и тебя счастливыми. Наравне с тобой дарует им и тебе радость. В нем – смысл какой-то раздвоенной их и твоей жизни, насыщенной и в то же время опустошённой, в их и твоем присутствии тут, но с последующим погружением в иную, иллюзорную полноту своего бытия, временно созданную спиртовыми литрами. Их подспудное желание отключить разум, утопив его в градусном колодце, сильнее любой мотивации или вдохновения.

Одни, как правило, молчат трезвыми, привлекательны в своём кажущемся немногословии, которое взрывается мириадами фраз после определенной дозы выпитого.

Одни пьют до конца все имеющееся в наличии зелье, с трудом добираются до постели либо засыпают смердящим сном прямо на месте пития, если его оказалось больше того количества, при котором ходьба ещё возможна.

Одни просыпаются в туче отравленного своим дыханием воздуха, с бравурным или подавленным чувством вины, без обычного желания завтракать, а только с неуёмной жаждой влаги, стараясь как можно скорее забыть разгуляево прошлой ночи, с опухшим лицом, постаревшим от нескольких литров любимого ими яда.

Как жить с ними? Как верить такому кратковременному взрывному счастью, искристому трёпу и обещаниям, что разноцветными бабочками вылетают из возбужденных ртов во время их счастливого соития с желаемым питием? В этом плавании они – мастера воздушных замков, дизайнеры радужных мостов, создатели невоплощаемых идей. Напиваясь, они погружаются в своё темное «я», непонятное окружающим и им самим, разбрызгивают его поначалу вокруг с неукротимым восторгом, а позднее, после достаточного количества выпитого вытаскивают наружу свои подспудные слои, уже неподвластные укрощению, как оно ещё происходит в их трезвом состоянии сильнейшего самоконтроля.

Все любившие и любящие, бывшие и настоящие, ушедшие и присутствующие, позабытые и будоражащие, все они были и есть в нашем бытии, жизни, движении, дыхании, пропитанном колдовством Эроса и Дионисия. В большей или меньшей степени. С полным погружением или лишь легким прикосновением, подобным шлепанию по лужам после грибного дождя, целованного солнцем. Ая вспоминает лица, звуки, жесты, слова, больные и искрящиеся, всех тех, кого притянуло, словно магнитом, ее временное существование, изрешеченное тропинками ее любви и их любовей.

Лица счастливые – в брызгах шампанского.

Лица печальные – в рюмках водки.

Лица философствующие – в реках вина.

Лица романтические – в аромате коньяка.

Лица беспечные – в литрах пива.

Ни одного трезвенника. Ни одного праведника. Человеки. Настоящие, раздираемые проблемами, сражающиеся с самими собой и другими, ныряющими в алкогольные воды в беге от самих себя и других, в приближении и ином познании самих себя и других. ЛюГоль всюду. Снаружи и внутри. Получается, человеческая жизнь невозможна без алкоголя. Получается, Дионисий и Эрос вдохнули жизнь в них вместе с другими богами в момент их зачатий и рождений. Такие не могут жить без любви. И не могут жить без алкоголя. Значит, ЛюГоль – это и есть жизнь, противоречивая и гармоничная, простая и сложная, грустная и веселая, дождливая и радужная, трезвая и пьяная.

Многих уже нет. Рядом или вообще, в той физической оболочке, в которой Aе довелось их встретить, живя. Одни ушли, унесённые алкогольными водами. Пути иных свернули, усыпив или терзая их памяти. Миллиарды не встретились. Ая не знает их. Но те, кто мог встретиться, наверняка рисуют холсты своих жизней кистями, смоченными в алкогольных водах, малых или больших, слабых или крепких, осчастливливающих или же удручающих.

ЛюГоль – это воздух, которым пропитана Аина жизнь и тех, кто любил ее или был причастен к ней. ЛюГоль – это эликсир жизни тех, кто не может жить не любя и не орошая свои тропы алкоголем: любым – крепким или слабым, сладким или сухим, в литрах или каплях, но обязательно присутствующим. Почему? Нет ответа, как нет его на извечный вопрос «В чем смысл жизни?». Смысл – в ней самой, в жизни, и в нем самом, алкоголе. Люголь сталкивает людей со счастьем и вновь разводит с ним, чтобы был жив тот нерв, что заставляет всех живых просыпаться, двигаться, творить, создавать, мыслить и мечтать. Когда время истекает, такие уходят, оставляя искорки света, возможно, видимого в ночи, подобно светлячкам, для тех, кто зачат детьми ЛюГоля и рождён в его радужной реке. ЛюГоль – то, что отличает человека от всех других особей планеты. Он делает двуногое мыслящее существо Человеком любящим, чувствующим, творящим, созидающим и разрушающим. Так было тысячелетия назад, так есть, и так будет.

Всякий раз Ая говорит себе – это никогда не изменится, потому что люди не меняются, они взрослеют, матереют, стареют, но их генный код остается прежним и лишь продолжает раскручиваться, как свернутая в тугой клубок пружина. Ая заставляет себя смириться, замкнуться в себе на период их радужных возлияний, но что-то взрывается в ней, трезвой, вновь и вновь при виде всех существ, влюбленных в штабеля выстроившихся в холодильнике бутылок и желающих хотя бы временного погружения в их содержимое.

Она говорит себе: «Все, хочу не видеть этого, не иметь его в облаке своей жизни, не переживать эти часы с видом незамечания, хочу свободы от алкогольной магии рядом, хочу свободы, живой, свеже-дышащей, искренне смеющейся, свободы, ликующей без допингов, светящейся как солнце каждый день, свободы своих духа и тела, хочу любви, а не ЛюГоля». Ая плачет, кричит, заламывает в бессилии ру-ки, хрипит небу: «Всё-о-о-о», а оно не отслаивается, как на солнце сгоревшая кожа, оно там, глубоко, в самой ее крови и кормит ее изнутри.

Тогда она начинает бежать вовнутрь, ищет укромные уголки своей самости, где пытается «спрятаться» от ЛюГоля и жить в себе, не открываясь, накручивает прозрачный слюдяной кокон вокруг себя, чтобы сохранить хотя бы что-то в себе, что ещё сможет верить, чувствовать, любить и творить. Оно там, глубоко внутри, в каплях Аиного детства, которые воспроизводят ее ежедневно. Они дышат, пока дышит она. Они умрут только вместе с нею. Надо только услышать их хрустальное пение в сундучке своей уставшей кожи. Они – это и есть Ая. Ее бесконечная Любовь вместе с перебродившей примесью тысячелетнего ЛюГоля.

***

Глава 1. Ая

Ая слишком долго жила этим, чтобы решиться однажды облечь его в словесные символы. И так мало дышала им, чтобы позволить себе такую наглость, как написание об этом рассказа, повести или романа. Пережившие подобное не захотят еще раз окунуться в этот омут и отшвырнут сей опус. Несведущие, а потому счастливые тем романтическим счастьем, которое живет только в книгах, картинах и фильмах, побоятся замарать белое полотно своей удачливости, а потому брезгливо щелкнут пальчиком в перчатке по бумажной корочке, укрывшей Аины воспоминания.

Пестовало ли их, ее воспоминания, счастье? Да. Но иное. Не то, которое ищут, а то, которое не замечают, не чувствуют его запаха, не слышат его дыхания. Ая не искала его. Оно всегда было с нею. С первой секунды зарождения в этом мире. Она приняла его таким, каким оно ей явилось в виде её судьбы, нашпигованной плюсами и минусами, впрочем, наверное, как и у всех.

Ая сильная, самостоятельная, стремительная, живая, упорная и в достижении чего-то упрямая. Она строит свою жизнь сама, своими клетками, нервами, мозгами, без помощи кого бы то ни было. Она всегда все выбирает сама в том минимуме, которым может распоряжаться. Родители не дали ей никакой материальной стартовой площадки. Никакой. Ни жилищной, ни денежной. Но их хромосомы породили в ее теле патологическую тягу к любви, не к акту сношения, а именно любви.

Ая не росла печальной, страдающей по принцу дурнушкой. Напротив, ухажеры донимали ее с детского сада, и свой первый поцелуй с мальчиком она помнила. И вкус его, и место, и время дня. Ее первый избранник был шестилетним донжуанчиком, хорошеньким, белобрысым, лопоухим и диковатым. По нему сохли девчонки, и это было важно для неe. Она могла влюбиться лишь в того, кого нужно было завоевать, отвоевать, но не физическими усилиями, не лобовой атакой, а искусной женственной и интеллектуальной игрой, если об интеллекте того возраста можно говорить серьезно. Он походил на ее отца на детских фотографиях последнего. А папу она обожала, возможно, скорее того человека, кого придумала в своем воображении, потому как отцом на протяжении ее жизни он был скорее номинально.

Аю зачал красивый, хамоватый, развращенный женским вниманием алкоголик. Так рассказывала ее мама. Обычно заносчивый, презирающий люд, кроме, в первую очередь, своей персоны, а затем уже жены и Аи. Ая наблюдала эту больную любовь, тонущую в вино-водочной реке, словно со стороны. Семья, дышащая перегарными испарениями, – весьма странная ячейка общества. Ая просыпалась, умывалась, завтракала, училась, росла среди почти ежедневных родительских скандалов, шарахалась от ползущего папиного тела, перешагивала через него же, но уже тяжело сопящего на полу по утрам.

Взбешенная перманентным пьянством мама Аи прыгала вокруг нетранспортабельного отца Аи, учительскими коготками царапала его красивое лицо, так любимое Аей, в кровь. Мама плакала, бессильная что-либо изменить, кричала, проклиная свою несчастную жизнь, променянную на водку любовь, хватала сигареты, которые обычно тщательно скрывала от Аи, а они высыпались из ее дрожащих рук. Ая смотрела на их падение затуманенными от слез глазами, и ее юному сознанию представлялся белопенный, бесконечно длинный водопад. Не вино-водочный. С маминых рук стекала чистая, свежая вода, которую Ая так ждала в своем доме.

Ая безумно любила родителей, как можно любить просто красивых людей, начиненных душами, скорее придуманными их созерцателем, нежели действительно таковыми. Всякий раз перед сном девочка клала под подушку какую-нибудь заколдованную ею вещицу: листочек клена или василек, куриный божок или раздавленную трамваем монетку, чью-то старомодную пуговицу или стертую обувную набойку. Ая нашептывала им свои желания, целовала и, зажав в кулачке, засыпала с безразмерной надеждой, что наутро алкогольные оргии закончатся, как страшный спектакль в театре ужасов. Она слышала, как долго плакала, нет, уже просто скулила мама в кухне, уже без слов, а только с чуть слышным, холодным, мертвым воем. Девочке хотелось обнять ее, успокоить, но она понимала тщетность своих устремлений – ее бы выгнали спать. Детскую открытую мудрость взрослые редко принимают всерьез.

Ая лежала, уставившись в потолок, чувствовала холод в грудной клетке и животе, придумывала какие-то заклинания, молила луну, звезды, небо, что заглядывали в ее окно, вылечить папочку, избавить его от злого духа. Почему она так любила его? Почему? Не по зову родства. Нет. В нем было нечто от того мужчины, которого она искала потом всю свою жизнь. Взгляд в никуда раскосых, серых, вечно печальных глаз будоражил ее маленькое сердце, откапывал в нем истины, по которым впоследствии она шагала из минуты в минуту, из года в год. Она не помнила задушевных вечеров с книгой у отца на коленях, не помнила походов в цирк или зоопарк ладошка в ладошку, как это случается у благополучных дочек правильных пап. Всего этого благостного не было в ее детстве. Но в ней пульсировала особая любовь, и ею Ая была богата и счастлива.

Она уходила с большим черным с двумя золотыми пряжками портфелем в школу, провожая взглядом спящих в обнимку родителей. Их опухшие лица, заплаканное мамино и исцарапанное папино, излучали в муках обретенное умиротворение и снежное счастье, способное жить лишь в прохладе ночи.

Девочка выпархивала из подъезда, летела над дворовыми тропками, тротуаром, дорогой, над людьми и машинами, целовала солнце, небо, ветер и дождь за то, что они услышали ее молитвы, блестяще отвечала на уроках, запихивала в дневник пятерки, всегда только одни пятерки, и мчалась домой, прощая свое прошлое за его печаль. Она верила, она так неистово верила до раскалывания головы, до зуда кожи, до свиста в ушах, до колючей рези в глазах, что та чистая вода с белого водопада вымыла наконец-то за ночь ее дом, ее квартирку, омыла ее семью в святой купели любви и счастья. Ая начищала полы, посуду, творила неумелыми семилетними руками ужин, чтобы только не рухнула эта хрустальная башенка меж троих.

Родители возвращались вместе, снова влюбленные, очарованные друг другом, молодые, красивые, с покупками, подарками, подмигивая, перешептываясь, целуясь. Ая не лезла за их вниманием и лаской, которых ей так не хватало, она просто была счастлива их счастьем и тихонько удалялась в детскую, ощущая детьми их, а не себя.

Но ее языческая магия действовала недолго. Через два-три дня, максимум неделю, отец не возвращался в привычный час, мама начинала нервничать, хватать без надобности телефонную трубку, подбегать к двери без звонка, выглядывать в окно, пока вдруг квартира не сотрясалась от ее вопля. Раздавался долгий, пьяный звонок, после чего в коридор падало папино тело. И все крутилось по-новому. Мама кричала и царапала, папа мычал и прятал любимое Аей лицо в воротник пальто или пиджака, карликовый пинчер Чарлик скулил, забившись в угол прихожей, а Ая кусала губы до крови, зажав уши ладошками.

Эту боль, это бессилие перед алкогольным чудовищем, что пожирало ее семью, невозможно описать, рассказать, нарисовать, это невозможно пережить, пропустить через органы чувств, но Ая прошла сквозь ту адскую трубу, и ежели ад именно таков, то она молила небеса не проклинать ее более и не подвергать ее душу очередной алкогольной пытке в ее призрачном будущем. Но не вымолила.

Отец ушел по воле мамы, что истекала не из ее сердца, а исключительно из разума, когда Ае исполнилось восемь лет, а ее сестренке только десять месяцев. Даже новая жизнь, порожденная им, не смогла перевесить в его сознании уродливую страсть к алкоголю. Он пил с той же частотой, к вечерним скандалам примешивался еще орущий, хриплый плач маленькой девочки, это было столь невыносимо, что Ая выскакивала в окно, благо, квартира располагалась на первом этаже, добегала до качелей и раскачивалась на них с неистовостью неудержимой сумасшедшей. Ее слезы слизывал ветер, он осушал ее лицо и вместе с ним и сердце, приучая его к молчанию и терпению.

Это было странное время всеобщего доверия и спокойствия. Без железных дверей и решеток на окнах, с открытыми форточками ночью и днем, с ключами от квартир под ковриками и наивными записками, указующими любому, где ключ. И люди были столь же странными, открытыми, как окна, доверчивыми и услужливыми, как бесхозные дворняги. Куда все ушло? Отчего время лишило плюс вертикальной палочки?

Ая долго помнила один период великого родительского перемирия. Он светился в ее памяти, как доказательство веры и надежды на могущественную силу любви. Как часто случается, что люди отдают себя во власть горькой под гнетом несчастья – смерти близкого, несостоявшейся карьеры, неразделенной любви, неудачного брака и, как следствие, непонимания. Их можно понять, простить, вывести из этого состояния на тропинку света, ведь жизнь богаче горя – она диалектична, а беда статична. Жизнь еще может многое, а горе, сделав свое дело, уже никуда не развивается, только способно уничтожить поддавшуюся жертву. Но трагедия ее родителей выросла на их взаимопонимании, на безумной любви, на родстве душ, характеров, вкусов, интересов, при удачном социальном и материальном росте обоих. Они обожали веселье, компании, путешествия, танцевали твист и шейк на вечеринках. Этой парой восхищались и ей завидовали. Их чувства друг к другу и к миру излучали нечто такое, что волновало даже фригидных пенсионерок, сплетничающих на дворовых лавочках.

Была одна из тех бесконечных, унылых ночей с заплаканным маминым одиночеством в кровати и пьяным отцовским в коридоре на полу. Ае не спалось. Она вытащила ступни из-под теплого верблюжьего одеяла в прохладу октябрьской ночи, когда центральное отопление еще не согревало город и прозрачный, промозглый воздух равно царствовал как на улице, так и в жилище. В темноте не нащупала тапочек и босая, в застиранной фланелевой пижаме в клубничку, из которой давно выросла, пошлепала к маме.

Она лежала на левом боку, отвернувшись лицом к стене, чуть слышно дышала.

– Мамочка, – прошептала Ая, – можно к тебе? Мне так холодно. И грустно капельку. Не могу уснуть.

Мама всегда спала с папой или одна, обычно дочери отвечала отказом. На этот раз она промолчала. Ая осторожно, боясь скрипом пружин разбудить ее, легла рядом без одеяла – лишь бы мама не проснулась и не выгнала. Но холод кусался и заставлял девочку непроизвольно придвигаться к теплой маме, пока Ая, наконец, не прилипла к маминому телу. Сразу стало уютно и потянуло в сон. Ладошкой Ая доставала до большой, мягкой маминой груди, которую так любила, и завидовала папе, что ей она принадлежала только несколько месяцев после рождения, а у него есть драгоценная возможность прикасаться к этой груди каждую ночь, и он так глупо не воспользуется этим, валяясь на жестком полу в коридоре.

Ая проснулась, ощутив на голове и щеках что-то теплое и пушистое. На неe смотрел отец полупьяным взором, он плакал беззвучно, и эти вино-водочные ручьи не безобразили его лицо, не умаляли его мужественности. Его самость проявлялась в сентиментальности, чувственности, плаксивой реакции на любое движение мира. Он, радуясь, плакал и, печалясь, плакал.

– С праздником, родные, – хлюпнул он носом.