Русские Истории

– Прощай того, по чьей милости ты тут оказалась. Меньше слов, а лучше вообще молчите, что мне надо, сама спрошу.

Начальница как-то горестно вздохнула, что выдало все-таки ее принадлежность к женщине, призванной мироустроителями страдать с первой минуты рождения, то есть рождения именно как женщины, когда вдруг еще чистая и непорочная девственность начинает исторгать из себя кровавые сгустки с упрямой ежемесячной периодичностью и сопутствующими на долгие годы страхами попасть в подобное заведение на презираемую человечеством операцию.

Женщины не сопровождали очерёдное прозябание привычным трепом или склоками. Никто не рвался вперед, хотя каждая мерзла от холода и унижения, что давило извне, но еще сильнее и болезненнее изнутри, и мечтала поскорее пережить предстоящее и упрятать его в самые дальние чуланы своей памяти.

«Боже, ну почему любовь реализует себя через это? Как после такого путешествия в преисподнюю найти в себе силы снова любить, расслабляться, мечтать, быть балованным, нежным, трепетным ребенком в объятиях любимого мужчины, когда здесь из тебя вместе с кусками мяса выхолащивают, выгребают, выскабливают Алису, Ассоль, Гретхен, Герду, Фрези Грант, тебя саму, наконец. Я уже дважды чучело, затоптанный фантик, размазанная по асфальту банановая шкурка. Кем же я буду после третьего раза металлического вторжения в мою плоть, в ту ее часть, где спят мои тайны?…»

- Недоспала что ль? Чо молчишь, когда вопрос задаю? Рубаху-то проще не могла найти? Что ты сюда в кружевах причапала? Врачам головы кружить? Ишь сказочка голубая, прозрачная, шелковая да на бретелях. Ты ж в этом на стол операционный полезешь, они не о деле, а о сорочке твоей думать будут, плохо вычистят, страдать потом будешь. Им тут женщины не нужны. Вы все – пациентки, направленные консультацией на аборт. И все. Возьмешь у сестры-хозяйки больничную сорочку, а свою сейчас снимай и – в камеру хранения.

«Главное – ни на что не реагировать. Надо переодеться в больничное тряпье – переоденусь. Тело все вытерпит, отмоюсь дома, а душу беречь нужно. Она уже раненая дважды и без надежды на изначальное восстановление. Тело – это клетки. Их вкусненько подкормить можно, витаминами, таблетками, они все дыры и залатают, все рубцы рассосут, а с душой сложнее. Она не лечится с ходом времени, только калечится, переделывается в уродливое нечто, способное лишь к самопоеданию, пожизненой тоске и страданию. Не хочу становиться душевным уродом даже после трехкратного обретения такого жестокого, нецивилизованного опыта…»

- Они, эти тетки заграничные, да, впрочем, и мужики тоже, в обморок падают, бледнеют, сереют, охают, ахают, глаза округляют с мои линзы, когда им статистику нашу выдаешь. Восемь абортов за жизнь для нашей бабоньки норма, что восемь пирогов спечь и съесть. Для них один-то поход на такую операцию – это трагедия, а потом за несчастной – врачебный контроль и прочая лабуда. Ну, что скисла? Завтра к милому в ручки бросишься и все забудешь. Так, всем сейчас облегчиться в туалете, ничего в рот не брать, в смысле жратвы и питья, а не того, что вы подумали, ха-ха, шутка, здесь ведь этого и нет. По койкам, на укол вызовем!

Палата схожа с казармой, на двадцать коек по пять в четырех рядах, темная, с тусклым светом сквозь запыленные плафоны, с крашеными охрой стенами, с потеками под серым потолком, с одной металлической заржавленной раковиной-умывальником и цинковым ведром под ним. Кровати не застелены. На полосатых красно-бежевых матрацах – подушка, тонкое полушерстяное одеяло темного цвета, стопка сложенного чистого белья. Женщины понуро разбредаются, бесстрастно избирая свое временное лежбище. Кто-то педантично разглядывает серое, в пятнах и дырах, больничное белье, кто-то падает, не брезгуя, на неподготовленное ложе. Ожидание мучительно.

«Опять вколют сэкономленную дозу новокаина, остальное спустят налево, и я буду чувствовать и слышать морозный хруст своего мяса. Хоть бы спирта давали выпить, чтоб сознание затуманить и боль притупить. Как они, должно быть, нас ненавидят. Свинью, которую режут, уважают больше, потому как насытит она своей плотью их чрево. А мы что? Для циников – грязные банки, которые они вынуждены отмыть и очистить, но не для себя опять же, а для чужого пользования. Для моралистов – детоубийцы. Для «синих чулок» – блудницы, развратницы с бешеной маткой. Для большинства мужей и любовников – мы в данном состоянии что-то чуждое, непонятное им, нежеланное, которого они хотели бы не знать, залить пивом и забить футбольными мячами телевизионного матча. Лучше пойти первой, чтобы не видеть полумертвых возвращающихся тел. Зрелище жуткое, особенно в первый раз. Неужели я такая же приползаю? Некоторых вносят под мышки, как после пыток: ноги волочатся, руки плетьми висят, голова на груди болтается. И как застонут, заревут! Нет, лучше первой, чтоб не видеть чужих мучений…»

Очередь на укол, но вызывают строго по списку. Все оголяют левое плечо. Уколотые садятся на деревянную лавку в коридоре перед операционной.

«Слава богу, на этот раз не смухлевали. Вкачали, сколько полагается, или я совсем ослабла. Голова поплыла. Все задвигалось вокруг меня. Пол поехал. Скорее бы вызвали, иначе не дойду, свалюсь прямо здесь. Интересно, инструменты одноразовые или хотя бы достаточно простерилизованные? Никакой инфекции не хочется. И вообще, захочется ли мне после всего этого? Вряд ли. Боже, скорее… В ушах шумит, так я не услышу своей фамилии, просижу на этой доске свою очередь. Тошнит. Муторно, и вся я какая-то не своя…»

– Алё! Красавица! Ты, что ль, Щепка? Ну и фамильица! Сама, как щепка, что ж тебя любимый-то не кормит? Иди, уж зазвались тебя, щепка-щепочка.

Операционная такая же мрачная, мертвенно-бурых тонов, как ванная в коммунальной квартире. Окно большое, с тусклыми стеклами и маленькими шторками, закрывающими лишь треть улицы. Голые деревья качаются на ветру и жалобно скребутся ветвями о рамы. Возле самого неуютного в мире железного кресла стоят три мясника в медицинских костюмах и фартуках. Один – благо, мужчина, потому как гинекологи-женщины в такой атмосфере и на таком поприще всегда грубеют – руководит, то есть оперирует, двое других, юная и пожилая женщины, ассистируют. Они о чем-то весело болтают, смеются, еще не уставшие в начале дня и пока что капельку чувствительные к чужой боли. Пациентка под воздействием новокаина уже двигается, как сомнамбула, расслабленная и отяжелевшая, беспрекословно пытается вскарабкаться на холодное кресло с подпорками в виде костылей для колен. При желании всякий любопытный прохожий может через окно лицезреть ее интимности и весь ход антигуманной по мнению миллионов операции.

Хирурга дамские прелести ничуть не возбуждают. Он хладнокровно вставляет в ее нутро инструменты, ныряет в открывшийся проход, вторгается в первую обитель человеческой жизни и бесстрастно выскабливает ее дочиста.

«Господи, хоть бы мне хватило этой новокаиновой дозы, пока они скребут, ведь больше не добавят, даже если выть начну. Они крики вообще не выносят, будут специально время тянуть и измываться, еще привяжут к этой железюке. Пока хорошо, несусь на дно какого-то колодца, как Алиса, правда, полок с банками варенья и апельсинового мармелада не вижу, но хоть боли не чувствую. Скорей бы климакс нагрянул, чтобы избавиться от страхов, но это еще лет тридцать ждать. Всё бешено кружится. Краски вокруг потрясающие! Оранжевый, лазорево-синий, и всё в искрах, блестках, огнях! Классно! Может, наркотик какой влупили, может, медицина наша на миллиметр шагнула вдогонку цивилизации? Скрежет, хруст слышу, где-то внутри, будто сосед за стеной жену на куски разделывает, ему хорошо, а меня его проблемы не трогают. Дивный полет! Правда, отчего-то не вверх, где небеса и чисто, а вниз. Не божеское это дело, аборт, потому, видно, вниз и лечу…»

– Вставай, детка, хватит кайфовать, сама-сама, своими ножками, здесь носильщиков нет, да не туда, куда ж ты прешь, влево заворачивай! Женщины! Быстро-быстро, помогаем! Ведите ее в палату! А то грохнется. Освобождаем коридор! Следующая!

Ожидающие своей очереди бегут на подмогу. Молчаливое братство – так же поступят и с тобой. Медсестры до койки не провожают – им за это не платят. Им вообще ни за что не платят, учитывая размер их неосязаемых зарплат. Они фактически задарма отдают свои жизни больницам по непонятным даже им самим причинам. Либо из-за повышенной сердобольности, либо, напротив, из-за естественной тяги наслаждаться чужим страданием. И первых, и вторых, как правило, изначально поровну, но больничные опыт, стаж и нищета меняют первых и пополняют ими, модифицированными, почти что лоботомированными, многочисленный отряд последних. Сострадание в больницах утекает в мусорные контейнеры вместе с кровью и отчлененными органами человеческих тел.

Полусознательную девушку волокут под руки подруги по несчастью, доводят до койки и бережно укладывают, укрывая не одним ее одеялом, но и своими, пока им не нужными. С маленькой завистью переживают ее мучения, уже укатившиеся для нее в прошлое, и с тревогой ожидают собственную пытку.

– Молчала, ни разу не пикнула.

– Так она худая какая, ей на такое тельце дозы обезболивающей предостаточно, а в мою сотню килограммов вольют наверняка столько же. Как тут не поорешь? А они, нет чтоб добавить укольчик, будут еще дольше ковыряться, упиваясь моим матом. Я всегда матькаюсь, иначе не могу на боль реагировать.

– Ладно, девочки, выдержим, чай, не первый раз.

– Первый? Насмешила! Я тут шестой. У меня уж вся матка изрезана да выскоблена, как там только что-то еще зарождаться может?

– Что ж вы, не предохраняетесь совсем? Не каменный век-то на дворе!

– Поживи с моё, милочка, мою матку никакими таблетками, мазями, колпачками и спиралями от сперматозоидов не упрячешь. Она их глотает, как прорва голодная. Сколько просила мне трубы перетянуть! Ни в какую! Пока, говорят, тридцать пять не стукнет да чтоб еще с тремя детьми при этом была, по закону не полагается. Сколько ж еще мучиться и ходить под знаком вопроса: залечу – не залечу?

– А я вот таблетки гормональные начала принимать и меня развезло, как кабаниху. Грудь с первого до четвертого размера раздулась, а зад с десять моих голов стал, ни во что не влазит. И все равно сюда попала. Сколько денег ухнула и здоровья, а финал тот же, что у деревенской простушки с ее молитвами и подсчетами деньков.

– Хоть бы один мужик когда подлетел, чтоб пострадал здесь и мужикам всего мира рассказал, каково это – абортироваться.

– Мой ко мне, как к сифиличке относится, когда беременею, чурается, не пристает, не замечает, нос воротит, будто я не его сперму оплодотворенную в себе ношу, а заразу какую.

– А я вообще своему не говорю – сразу убьет. Не поверит, что от него. Считает, раз я предохраняюсь и веду праведный образ жизни, то залететь не могу. А коли случилось это – значит, нагрешила, гульнула. Так что вру, что к матери поехала, сама сюда, придется сразу после аборта сбегать – ночевку вне дома ничем не оправдаю.

– Во кошмар! У меня так все понимает, переживает, нервничает, что из-за него, печется за мое здоровье, будто я больная.

«Все, мамочки мои, какое счастье! Гоняешься за ним вечность, а оно – в каждом кусочке твоей жизни. Такую же легкость я ощущала после родов. Лежала на каталке в коридоре десять часов, мерзла, зубы стучали, живот урчал, но был он такой плоский, только мой и ничей больше! Это были последние часы, когда я принадлежала лишь самой себе, на время превратилась в девочку перед пожизненным прыжком в материнство. Сейчас меня освободили от зародыша, который никогда уже не станет моим детенышем и не будет ткать полотно своей жизни из нитей моей жизни. Мне хватит одного, на большее у меня нет ни сил, ни нервов, ни энергии, ни денег. Почему же мое тело не слушает мою голову и в третий раз без моей воли порождает чью-то жизнь? На этот раз все обошлось без боли. Правда, быть может, уже через час-два взвою, поджав ноги, как в прошлый раз, когда двое суток просидела на унитазе с грелкой на животе. Ничего из меня не текло, куски мяса не вываливались, но на унитазе, да запершись от всех, почему-то было легче. Сегодня сбегать не буду, отлежусь, отдохну от всех. Пусто, физически и душевно, и я жажду этой пустоты, ее прохладных объятий и больше пока ничьих. Уткнусь в эту затхлую казенную подушку, сольюсь с пропитанным кровью и мочой матрацем, укутаюсь в хиленькое одеялко и забуду о мире на два дня. Побуду сама с собой, без мыслей и проблем, со своим вакуумом. Он наполнит меня покоем и силой. Для новых подвигов, для нового истязания, для нового помола в мясорубке жизни…»

***

ПАКЕТ

Вале приходилось постоянно бегать, как большинству женщин ее города и страны в целом. Чтобы успеть на работу, домой, в магазин, на рынок, в детсад, школу, к маме с гостевым визитом, к мужу в постель, к детям за письменный стол, к плите минимум дважды в сутки, в ванную раз в неделю смыть усталость, в туалет облегчиться, к зеркалу на мгновение убедиться, что существует она, Валя, коли отражается. Чаще с сумками, авоськами, кульками, сетками, рюкзаком, нежели порожняком, и всегда набитыми до отказа, чтоб семья ела перманентно и не испытывала нервозных переживаний по поводу временной приостановки такого жизненно важного процесса. Валя ежесекундно думала обо всех своих близких, служила им, измельчая, искрошивая собственную жизнь в труху. В ее самопожертвовании никто не усматривал ничего необычного или героического. Она таяла, сгорала, обезвоживалась во благо своей семьи и была счастлива ее сытостью, покоем, свободой от бытовых проблем, которые Валя просто скромно перла на себе.

Свои детские мечты, тайные девичьи иллюзии, фантазии, кареты, всех фей с волшебными тыквами и орешками, аристократических принцев с умными королями Валя давно утрамбовала на дно своей стиральной машины «Вятка», которая почти сломалась много лет назад, то есть, перестала быть автоматом, всего лишь после полгода эксплуатации, но осталась все же способна молоть вещи в порошковой воде без отжима и полоскания. Это приходилось делать женским ручкам. Каждый день семья заваливала Валины невидимые и неосязаемые придуманные ею драгоценности использованными трусами, майками, рубашками, колготами, носками, брюками, юбками, пиджаками, постельным бельем, и они под тяжестью человеческой грязи совсем переставали волновать её головку, и Валя из чуточку мечтающей женщины превращалась в женоподобное чучело-автомат на период генеральной стирки и уборки, по времени на девяносто девять процентов эквивалентный женской жизни.

Валя успевала мечтать только по дороге на работу и с работы, которая, к счастью, длилась целый час, а в совокупности аж два. Валя старалась не пользоваться общественным транспортом, чтобы оградить свой внутренний мир, принадлежащий ей только два часа в сутки, не считая времени сна, от посягательств чужой брани, недовольства, препирательств, от чужого дыхания и запаха. Чтобы успеть на работу, она вставала пораньше, всех кормила, умывала, причесывала, одевала, напутствовала добрым словом и поцелуем, снабжала бутербродами и, успокоившаяся покоем и сытостью всех домочадцев, выпархивала из дому сама с цветным кулечком своих мыслительных превращений. Мерзшие в холодное время года и перетаптывающиеся на остановке горожане считали Валю, ежедневно шагающей несколько километров до работы, странной. А она благодарила Бога за подаренные ей два часа свободы от работы, семьи и магазинов.

Она болтала сама с собой, вернее, с кем-то, кто оживал в ее сознании, кокетничала, соблазнительно строила глазки, надувала щёчки и губки, танцевала на балу, грациозно выделывала затейливые реверансы, обмахивала кружевным веером вспотевшую грудь. Видевшие Валю со стороны дивились, она же дивилась миру, открывавшемуся ей среди облезлых каменных домов и тротуарных выбоин.

Вечером мечталось труднее, потому как худенькое тельце Вали было обвешено сумками и пакетами с провизией. Пальцы горели от трения, вызываемого безжалостными ручками переполненных авосек, плечи и спина ныли, но Валя продолжала мечтать, вопреки страданиям, что доставляла ей её женская участь.

Больше всего Валя не любила железнодорожный мост, который была вынуждена переходить дважды в день. Он всегда был переполнен и грубо возвращал ее в реальность сотнями чьих-то прикосновений, толчков, окриков. Иногда ее просто хватали какие-то руки и отставляли в сторону, как пластмассовый мусорный бак, мешающий проходу. Валя не сопротивлялась, не отстаивала свое ущемленное достоинство, потому как давно осознала бесполезность вежливых и деликатных доказательств собственной правоты. Она просто вываливалась из своего розового шара, как лотошный бочонок из барабана, как нещадно отрезают подплесневевший ломоть от каравая, ошеломленная, по чьей-то воле вырванная из одного целого. Ей становилось одиноко и зябко втройне, хуже, чем в родной семье и рабочем коллективе.

Со временем она приучилась быстро возвращаться в реальность при подходе к этому злополучному мосту, шаг в шаг, нога в ногу, спина в спину, каблук в каблук переходила его вместе с толпой невыспавшихся, но подкрепленных бутербродами и кофе по утрам, или уставших после работы и голодных по вечерам.

В тот раз Валя тащила овощи. Много овощей, последних осенних овощей, цена за которые еще была по карману Вале. Помидоры, перец, баклажаны, кабачки, огурцы. Каждый овощ маленький, аккуратненький – такими она выбирала их на рынке. Продавцы ворчали, но Валя доплачивала за право выбора, и они замолкали.

Толпа поднималась на мост хмурая, угрюмая, беззвучная, шеренгами по пять человек. Любое чье-то неловкое движение могло стать причиной взрыва и прилива хамской перебранки. Валя съежилась, скукожилась, сжалась, втянулась в свое маленькое, короткое черное полупальто. Пакет старалась держать на весу перед собой, чуть прижав к груди, чтобы не занимать места больше, чем положено. Руки немели. Валя считала ступеньки до конца адской лестницы.

И вдруг рукам стало легко. Совсем. Валя на секунду обрадовалась, что адаптировалась к тяжести, будто открылось второе дыхание. Но в следующую секунду обомлела. Ручки ее пакета не выдержали, лопнули, и красные, зеленые, фиолетовые шарики и овальчики запрыгали по залитым лужами ступенькам вниз, под сотни механических ног. Валю охватил ужас. Она испугалась не за пропавшие овощи, не за себя, что через секунду станет таким же грязным овощем для толпы, грозно вышагивающей позади нее. Валя оцепенела в ожидании ругани, что сконцентрируется вокруг нее и выбьет ее из колеи ее призрачного счастья на несколько дней. Она буквально вросла в бетонные ступени бесконечной лестницы, воткнула взгляд в мокрые ботинки и ждала первого словесного или физического удара.

Но никто не тронул, не обозвал, не проронил ни звука. Серые, печальные люди молча расступались, бережно перешагивая через яркие овощи, поднимали их, грязные, со ступеней и аккуратно подкладывали в одну кучу возле Валиных ботинок. Она недоуменно следила за их наклонами, дружелюбными движениями и не могла понять причину таких действий.

Овощная куча выросла и растеклась по всей длине ступени. Люди перешагивали, а Валя не знала, что ей делать. Лучше бы они их раздавили, она бы ушла обиженная, как всегда, на весь мир и продолжала бы считать злыми и его, и город, и всех населяющих его жителей. Валя растрогалась. Слезы потекли, не увлекая с собой тушь, потому как косметикой она почти не пользовалась. Теперь Валя была похожа на ее любимую английскую куклу, что безуспешно продавалась уже больше двух лет в местном магазине по причине своей дороговизны под ярлыком «Девочка со слезами». Она находилась как бы в собственности Вали, потому что та заходила смотреть на нее каждый день после работы, даже нагруженная авоськами. Кукла была похожа на Валю не из реального мира, а из Валиных фантазий: с рыжими кудрявыми длинными локонами, в бархатном темно-синем платье с тончайшими кружевами, в белом передничке, изящных черных лакированных туфлях с большими золотыми пряжками, с плюшевым медведем в правой руке и с блестящими тоненькими полосками, имитирующими слезы под глазами.

Целые, нераздавленные, к тому же собранные десятками рук овощи Валя бросить не могла. Она набрала часть в охапку, измазала грязью пальто, но проблему не решила. Пять килограммов в ее охапку не вмещались. Можно сходить купить пакет, но кто последит за овощами? Тогда их точно разотрут по асфальту ботами и сапогами, и Валя этого не выдержит.

Сверху через головы к ней потянулась рука с чем-то темным и шуршащим.

– Возьмите, – неизвестный и невидимый произнес сухо и учтиво, и его рука исчезла.

– Спасибо, – прошептала Валя, – большое спасибо. Спасибо… спасибо… спасибо…

Валя шептала «спасибо» как стихи, как молитву, перемалывала его во рту как кусочки своих драгоценных фантазий. Слезы капали на овощи, что скатывались с ее рук в черный пакет, на котором белела фраза «Аристократия сердца – это способность ощущать боль растений, по которым мы ступаем».

***