Русские Истории

МАМА

У меня одна мама. И у вас одна. И у него. И у той девочки, что бежит с папочкой нот. У мусорщика, кто выскабливает с непонятной самоотверженностью баки по утрам, когда все понуро-сонно спешат в четыре стороны света. У продавщицы с глазками-мушками, уже не знающими куда спрятаться от стыда за собственную перманентную ложь. У шофера дряхлого «ПАЗика», который медленно умирает под тяжестью тысяч недовольных ботинок и сапог, стоптанных, разбитых, извлекаемых из пыльных шкафов уже не первый сезон. Иные, новые, в «ПАЗиках» не ездят, а больше в дешевых автомобильчиках и дорогих. Но и у водителей последних, и их благоухающих пассажиров и пассажирок тоже есть мама. Каждому по одной, не больше. Природа не дала больше. Братьев дала, сестер дала, бабушек-дедушек по паре, даже пап, в зависимости от частоты повторных браков мамы, а вот саму ее, маму, – только в одном экземпляре. Как жизнь. Значит, мама – это почти то же самое, что жизнь. Не можешь ее заменить ни на какую другую, не можешь выклянчить еще одну или отказаться, от зависти заглядевшись на чужую.

Мама растворяется в твоей жизни и повелевает ею недолго, от силы шестнадцать лет. Потом уходишь из-под «надоедливой» опеки в мнимо-свободный мир, диктуешь себе все сам, заставляешь себя сам, придумываешь себе мир и себя любимого сам, перенасыщаешься этой относительной вольностью, ныряешь в перепутанные человеческие связи, вязнешь в них и распластываешься перед катком общественных обязанностей. Устаешь, задыхаешься до судорог, а порой и желания суицида, плачешь от обид, которых всегда больше, чем любви, и вспоминаешь ее, единственную, ту, которая только одна, с ее божественным всепрощением, с ее патологической, болезненной невозможностью предать тебя, кинуть, бросить, изменить, отомстить, проучить, унизить. Все с точностью наоборот.

Она все время ждет. Звонка, прихода, приезда, слова, звука, подтверждающих твою жизнь, пока жива она. Дите для мамы должно жить, сколько – неизвестно. Но долго, как можно долго, и для нее самое важное, чтобы это длилось хотя бы чуть дольше ее жизни. Потому что противное для нее, единственной из всего человечества, – невыносимо и перечеркивает ее жизнь.

Мы обожаем своих детей, которые, бывает, тоже рождаются по одному. Мы молимся на них, вымаливаем у небес счастья для них, большего, чем наше собственное. Мы становимся для них теми единственными мамами и вытесняем из своего сердца наших собственных мам. Они стареют молча, не переставая отказывать себе во всем ради нас и нашего потомства, они прощают больше и чаще нашу забывчивость, озабоченную взрослость, потому как их матери прощали их самих. Все движется по кругу, по спирали, следующий виток которой на самую малость поднимается над предыдущим. Наши детки кусают наши души, потому что самым близким обычно мстят более всего за собственные глупости и неудачи. Мы вздрагиваем от боли, озаряясь осознанием своих гадостей, оставшихся уже в далеком прошлом. И только тогда мы начинаем видеть их уродливые следы в паутине тропочек и овражков, изрезавших лица наших мам.

Просыпаясь в день своего рождения, мы млеем в постели в предвкушении возбужденных звонков, повышенного внимания коллег и домашних, подарков и витиеватых слов в сравнительной и превосходной степени. Наше «я» разбухает раз в год до невероятного самолюбования. Волнительная пичужка бьется в сердечке, а голова решает, кто же будет первым поздравителем. Всякий ли осознает, что этим первым должны быть мы сами? И слова любви адресовать маме. Ей первой в день нашего рождения. И не верьте ей, когда она смущенно, отмахиваясь, говорит, что забыла муки вашего рождения. Она помнит все запахи и цвета, что окружали ее пузатое, бесформенное тело, боровшееся за вашу жизнь, тогда, в ее прошлом, которого вы еще не знали. Дом, где рождаются дети, знаком всем. А дом, где рождаются мамы?

Однажды в детстве я вдруг поняла, что раз мама старше меня на двадцать лет, то и жить мне, возможно, придется целых двадцать лет без нее. Я будто провалилась в сырую, темную шахту, начиненную ужасами. Словно кто-то схватил меня за шиворот и грубо перекинул из плюсовой бесконечности, которая мне нравилась на алгебраических графиках и как-то успокаивала, в беспросветную, печальную минусовую бесконечность. Я не хотела даже представлять мира без мамы – все мое существование было в конечном счете сфокусировано на ней. Она советовала, учила, ругала, мы обе жили собственными интересами, друзьями, делами, которые все же соприкасались на окружной линии экватора, что склеивал два полушария. Тогда еще жива была моя чудесная бабушка, Екатерина Петровна, мама моей мамы, красивая, кудрявая шатенка, полная и аппетитная, как свежая сдобная булочка, которые она изумительно пекла по выходным – шаньги со сметаной, крендели с сахаром, с маком, с творожком, кральки, «дружную семейку» с карамельками, пирожки с черемухой, малиной, щавелем. А какие душистые пироги с мясом, рыбой, картошкой! Слава о ее «Наполеоне» ходила по всему городку. Почти сорок слоев, что таяли во рту, и тебя уносило куда-то вместе с наслаждением. Я бывала у бабушки чаще ее дочери, во всем помогала ей по дому, дарила подарочки по всем праздникам. А мама вела себя прохладнее, вся в бегах, заботах, увлеченная своей жизнью, в которой уже бабушке отводилась лишь роль стороннего наблюдателя. Я переживала с бабушкой ее беспокойство, тревоги, переживания за мамину жизнь, но они были напрасны – бабушкина материнская роль созидательницы счастья своей дочери уже утекла в прошлое. Я деликатно корила маму за недостаточное внимание к бабушке, случающуюся резкость, быть может, даже грубость в ответ на ее советы или сердобольность, на что мама отвечала, что когда, мол, у тебя родятся дети, они тоже вытеснят меня из твоего сердца.

И это действительно так. Дети оттеняют не только наших матерей, но и безжалостно перекраивают наши жизни по своему усмотрению. Они болеют, и мы задвигаем дела и работу. Первые покупки – им, и к нашему сознанию прилипает, присасывается словечко «обойдусь». Теперь пьедестал ценностей украшают они, далее мы что-то отщипляем себе, друзьям, начальству. А мама становится просто мамой, скорее, бабушкой-сиделкой, которая все поймет, простит забывчивость, невнимательность, дешевенький подарочек или вовсе отсутствие оного. Я часто замираю с опухшими от желания расплакаться глазами при виде беспомощных, униженных матерей, что молча проглатывают дерзость, высокомерие или мат, источаемые их чадами в любом возрасте, малом и великом. Осознание, что им не ответят тем же и не отомстят, раздувает их гадливость.

В родившей женщине любовь к своему плоду поселилась до конца ее жизни. Она слышит, видит, чувствует, воспринимает, верит только в хорошее в отношении своих детей. Она никогда не обижается на них, но даже если такое состояние близко, она начинает так дотошно копаться в своей душе, отыскивая оправдание своему потомку и обвинение самой себе, что в конце концов перетаскивает всю тяжесть на свое истрепанное годами тело.

Мама одна. У всякого. У того и этого. И боли, что мы причиняем ей, складываются, спрессовываются в одну большую гору. Она все выдюжит, выдержит, дотащит ее на себе до последнего дня своей жизни и унесет с собою в вечность, чтобы только нам, ее детям, было хорошо, легко, радостно. Вспомните об этом завтра, светлым утром, когда проснетесь, не забудьте это в день своего рождения, подумайте об этом сейчас.

***

СОИТИЕ

Первым Лючиной наслаждался магнитофон. По ее же воле, с вечера запрограммировшей его на семичасовую трель. Она благодарила технический прогресс за предоставленную ей в конце века возможность просыпаться под любимую мелодию, а не истошное бурчание будильника, и в то же время ненавидела его, сделавшего бешеным время. Музыка лезла к Лючине под теплое одеяло, кусала уши, щекотала ноздри, дергала волосы по одному, чтоб еще противней было. Магнитофон не выключался с пульта, приходилось резко складываться пополам, чтобы дотянуться до кнопки. Но с этим буратинным жестом сон улетучивался, и обмануть себя, чтобы еще оттянуться в утренней неге, не получалось. Наличие же пульта, наверное, поспособствовало бы краткому постельному наслаждению, за коим последовали бы проблемы. Их Лючина избегала. Потому вставала, чертыхаясь, отдаваясь необходимости и не удовлетворяясь, конечно, при этом.

Второй ее донимала древняя тетушка, которая терзала девушку маразмомладенческими прихотями уже десяток лет. Ночью она гремела кастрюлькой-горшком, вставляя железку меж дряблых ног и заклиная себя: «Пс-пс, пыс-пыс, давай, лей, милая, пс-пс, ну, пыс-пыс». И если из милой не лилось, она недовольно бросала кастрюлю на пол, ворчала, крутясь в кроватном тряпье, призывала всю жидкость тела прибежать в самый низ ее живота, выхлебывала стакан, а то и другой, сладкой воды, не спала, а, гудя и бубня, ждала, чтобы через час повторить волшебное пысканье. К утру она так ослабевала выжимать из милой почти литр мочи, что шумно пыхтела и сопела за стеной в ожидании, когда Лючина сотворит ей обильный завтрак из миски каши, пяти бутербродов, двух кружек чая и смоется на работу.

Лючина выполняла этот дурацкий родственный долг, презирая себя за эту жалостливость к старческой немощности, которой, она чувствовала, и не было в восьмидесятилетней старой деве, судя по количеству калорий, что та забрасывала в свою утробу за день. Иногда кипение взрывало девушку, она отказывалась прислуживать, завтракала и утекала в суету. Родственное существо выкатывалось в кухню, расстроенное отсутствием привычных запахов еды, обнаруживало чистоту стола и пустоту плиты и взрывалось:

– У, з-з-змея, у-у, змеиное отродье, чтоб ты сгнила раньше меня. Поесть мне, сука, не оставила. Змеище! Говно! Сдохнешь, знаю! А-а-а!

Она перебирала ногами к холодильнику, хватала масло и, впиваясь в него на ходу остатками зубов, продолжала из-рыгать проклятия. Отрывала ломти батона, запихивала их в рот, откусывала масло и все это запивала холодной водой. Ей было не до разогрева еды, когда утроба просила наполнения. Пачка масла ублажала ее и успокаивала. Она рыгала, глядя белесыми глазами в окно и пела уже по-другому:

– Ладно, хорошая, я не сержусь, приходи скорее, мне одной так тоскливо!

Масло давило на кишечник, и она гребла к туалету. Но простое испражнение ее не удовлетворяло. Она вымазывала своей переваренной пищей стены уборной, дверь, наличники, ручку, унитаз и смывной бачок.

– Уберет, змея, поскандалит и уберет, никуда не денется эта чистоплюйка. Мое ж говно, что хочу с ним, то и делаю.

Лючина слышала ее хриплую брань, пинаемая сумками и портфелями склеенных пассажиров автобуса. Мужские бедра всегда выбирали почему-то именно ее худой зад, прижимались к нему и терлись на дорожных ухабах, отчего Лючину мутило. Словесная самозащита выставила бы ее дурой, и она молчала, втягивая ягодицы, по миллиметрику удаляясь от насильника, но тут же грудью и животом наталкивалась на другого любителя. Зимой было проще, летом в тонкой юбке – сложнее. Однажды что-то жесткое буквально влипло в Лючину, обожгло ее и без того потную попку, а к концу поездки увлажнило ее липким. Ей хотелось разрыдаться от отчаяния и бессилия что-либо сделать. Давка была невозможной, погода невыносимо жаркой, а маршрут бесконечным.

В метро она пропускала поезд за поездом в ожидании более-менее свободного, пряталась в нем в самый угол, огораживалась пакетом и книжкой. Вагон всасывал и выплевывал кратковременных пассажиров с баулами, тюками, дипломатами, папочками, с достоинством и интеллектом или же их отсутствием на лицах. Лючина пыталась ехать, будто не присутствуя в вагоне, и ее и не замечали – давили, месили, мяли, выбивали книжицу из рук. Она закрывала глаза – и слышала теткину брань; открывала – тонула в перебранке незнакомцев. Иногда она вспоминала о своем выходе слишком поздно, вежливо интересовалась у двадцати загораживающих ей проход к дверям:

– Простите, вы не выходите?

– Нет, – получала в ответ и ни малейшего шевеления телом, чтобы дать ей протиснуться.

– Извините, а может, впереди вас выходят?

– Нет, – унылое и невыразительное.

– Боюсь, что следующая моя остановка.

– Это ваши проблемы, девушка.

Лючина в те минуты желала быть затиснутой меж чужих мужских бедер, лишь бы выбраться вместе с ними на свободу.

– Вы ж так со своим благородием тута и останетесь, – кто-то мычал ей в ухо. – Лезьте, не то поздно будет.

И Лючина лезла, пробивая грудкой, животиком, ручками, личиком щелочку к свободе. Порой фортуна так и не помогала ей, не утраивала ее силы и не выталкивала ее из вагона. Тогда Лючина вздыхала, переживая очередное опоздание на работу, ехала бездумно до любой станции, покуда не представлялась ей возможность вылететь из вагона. На платформе разворачивалась и пилила в обратном направлении, моля бога не пролететь свою станцию дважды. Для этого она уже не забивалась в укромный уголок, а тусовалась в центре, ближе к выходу, отбрасываемая вправо-влево входящими и выходящими.

На эскалаторе левые все время куда-то мчались. Лючине было смешно смотреть на них, потому что чуть позже она замечала их же курточки рядом с собою на платформе в ожидании поезда. Но левые верили в свою способность обогнать время и с высокомерием деловых людей скакали по ступенькам движущейся лестницы мимо стоящих правых. Они отхватывали себе секунды здесь, чтобы потом уничтожить тысячи их где-нибудь в болтовне по телефону или трескотне на совещаниях.

Как-то сойдя с эскалатора, Лючина испугалась криков и возни на соседней линии. Тучная пожилая женщина поскользнулась и плюхнулась у подножия бегущей лестницы, неуклюже раскинув ноги и руки, словно покалеченная брошенная кукла, загородив своей большой массой проход. Люди, что спускались сверху в подземелье, перекатывались через нее, перепрыгивали, забирались на перила эскалатора, чтобы успеть хоть таким образом сойти со ступенек. Они ругались, кричали, изрыгали проклятия, задевали женщину частями своих возбужденных тел, но она лишь молчаливо принимала все удары, испуганно смотрела в никуда и в этой сутолоке и свалке не могла подняться.

А лестница все бежала и бежала, и новые люди все валились и валились, а женщину все мяли и мяли. Ее голова тряслась, как у китайского болванчика, на ее ладони наступали, ее распухшие ноги давили каблуками, в ее глазах стояли слезы, но она лишь лопотала: «Подождите, миленькие, обождите, хорошие, остановите же машину, не убивайте меня».

Лючина втянула голову в воротник, шарфом закрыла лицо и расплакалась, удаляясь и не оглядываясь.

– Ну, старая ведьма, – цедили вокруг нее пассажиры той злополучной линии.

– Сидела бы дома, черт ее утром куда-то тащит!

– Кобыла жирная! Сапог из-за нее поцарапала.

– А я все ногти пообломала.

Лючине было страшно это слышать, она больше не могла находиться под землей и помчалась вместе с левыми бежать по лестнице вверх, к воздуху, пусть изгаженному городом, к свету, пусть даже серому от смога. На работу она все равно опоздала, и начальник, не спрашивая ее оправданий, прилепит ей выговор, как автобусный мужик свое орудие к ее ягодицам.

На улице Лючина купила пол-литра пива, осилила только половину, другую подарила бомжу вместе с бутылкой. Он обнаглел и выклянчивал еще денег на сигареты. Она выслушивала его песню с терпением мазохистки, затем купила сигареты, одну оставила себе, пачку швырнула ему под ноги. Дым втягивала без удовольствия и думала о бесконечном насилии над собой этого бомжа, этого мира, который все время чего-то требовал от нее – жратвы для тетки, ее теплых ягодиц для пассажира, ее терпения, ее жизни, которую можно перетирать в труху, не боясь мести по причине ее патологического благородства, что уже невыносимо и раздражает окружающих, всех этих спешащих и несущихся.

– Может, выпьете со мной еще? – бомж грязными пальцами в рваной перчатке тряс ее за плечо. – Я угощаю.

Перед глазами Лючины раскачивалась бутылка «Мартини». Бомж смущенно улыбался, и его изрытое язвами лицо светилось тем достоинством и интеллектом, которые все реже и реже Лючина встречала на улице. Может, она просто ходила не по тем маршрутам, а может, она сама давно потеряла их в своем вечном испуге перед миром, который, ей всегда казалось, насиловал ее.

Она обхватила замерзшими ладонями бутылку и коснулась теплой руки бомжа, но не отдернулась брезгливо, а, напротив, обрадовалась его прикосновению. Он открыл бутылку, наполнил пластиковый стаканчик сладкой влагой.

– Спасибо, – прошептала Лючина. – Я желаю вам счастья.

Она помолчала, проглотила последние капли:

– И любви. Много любви. Больше, чем у меня.

Бомж почти не пил, заботливо наполняя ее стаканчик.

– Я как-то больше пивко да водочку. Этим только в юности баловал себя. Вы пейте, легче станет. И сигаретку берите.

Он протянул девушке ею же купленную пачку.