Горечь сердца (сборник)

– Ренегат, – важно щегольнул новым словечком Берл. Он считался очень образованным. Ему первому разрешалось читать приходившие в местечко газеты.

Со стуком распахнулось окно, и из него раздался визгливый голос Фрумы:

– Соня, куда путь держишь? Да почему ты молчишь, не отвечаешь? Посмотрите-ка, соседушки, на эту гордячку.

– А ты не лезь со своими расспросами, – быстро отбрила Фруму одна из женщин.

– Ах так? – задетая за живое Фрума выскочила из дверей и широким жестом выплеснула помои под ноги Сони. Орава босоногой чумазой малышни, радостно вопя, помчалась вдоль улицы.

Соня шла сквозь эти взгляды, словно на казнь, словно с неё живой сдирали кожу. Она ёжилась и молчала, и опускала глаза. Хотя и знала, что не со зла всё это, – просто люди любопытны, просто чужие дела занимают их порой больше, чем свои.

Стыдно, ох как стыдно идти за мужем в корчму, где пропивает он деньги, полученные за работу. Но чем же будет она справлять субботнюю трапезу? В доме хоть шаром покати. Что ж ей, приличной женщине, словно нищей, идти к синагоге? Там у входа все скамьи заняты нищими и попрошайками. После молитвы их пригласят к семейным столам, всех по домам разберут, никого не забудут, никого голодным не оставят. Но я скорей умру от голода, чем пойду просить подаяния. Я-то умру, а дети как же? Ой, горе мне, горе. Ой, стыд-то какой!

Несчастье произошло прошлой осенью. Умер средний сын. И с его смертью пришло в дом разорение. Муж не мог простить Всевышнему эту смерть. Он обращался к Богу не с мольбой, а с претензией, с негодующем воплем, жалуясь на его суровость.

– Как ты мог быть таким жестоким? – громко вопрошал Соломон Бога. – Отнять такого сына! Как самостоятельно «плавал он по морю Талмуда». Он достиг бы высокого уровня учёности, он бы возвысил себя, и отца, и семью. Сердце моё разрывается на части. О, добрый сын мой, почему так быстро скрылся ты с глаз моих?

Горе снедало Соломона, и он запил. Пропивал всё, что зарабатывал. Семье доставались лишь гроши, которые Соня находила в его карманах. Рухнуло и без того шаткое благополучие семьи.

Соня не обладала бурным темпераментом многих местечковых дам и их безостановочной речью, сыпавшей на головы своих мужей вороха проклятий. Она была скорей молчальницей.

– Тем хуже для неё, – прозорливо сказала как-то Зелда.

Соня не проклинала мужа и всё надеялась, что тот образумится и вновь возьмёт на себя заботы о пропитании семьи. И будут жить они тихо, скромно, но прилично, довольствуясь скудным достатком. Она не давала безнадёжности овладеть ею. Она не сдавалась.

Корчма стояла в стороне от дороги. Приземистое широкое здание из толстых досок, небрежно поставленное на фундамент из камней. Соня присела на пень. Её грудь от усталости часто вздымалась. Женщина словно не могла надышаться.

– Иди, Иосик, найди отца. Скажи, я жду его здесь.

Мальчик повернулся, нерешительно пошёл к двери корчмы. Взобрался на затоптанный порожек. За дверью раздавался гул от десятков голосов. Иосик повернулся, взглянул на мать, словно спросил: «Ты и вправду хочешь, чтобы я вошёл туда?»

Соня утвердительно кивнула головой. Мальчик толкнул дверь. На секунду голоса усилились.

Войдя в помещение с низким потолком и закопчёнными стенами, Иосик едва не задохнулся от удушливого смрада. Пахло сивухой и пивом, тяжёлым мужским потом, разлагающимся конским навозом. Под ногами на затоптанном полу валялись окурки, яичная скорлупа. Сквозь густую махорочную синеву перед глазами ребёнка замелькали распаренные припухшие физиономии посетителей, закоптелые лица снующих половых. Грязь и убожество.

Мальчика затошнило, в глазах у него потемнело. Он судорожно втянул в себя нечистый воздух и, справившись с тошнотой, побрёл по корчме, заглядывая в лица.

Одни пьющие тянули напитки с лицами безжизненно-равнодушными, другие были нервными, дёргаными, крикливыми, дымили папиросами, сосали глиняные трубки.

Соломона Иосиф отыскал в дальнем углу. Отец сидел за столом, покрытым грязной скатертью неопределённого цвета. Концы скатерти были засморканы. На столе среди пустых и полных бутылок горела свеча. Соломон обеими руками колотил себя в грудь и всхлипывал.

– Пойдём. Пойдём. Там мама, – задёргал Иосик край рубахи отца.

Выпивая, Соломон знал, что ему будет очень плохо. Что он будет страдать и физически, и нравственно, бесконечно укоряя себя в своей слабости. Но то состояние, которое он испытывал после трёх стаканов вина – состояние облегчённой радости, даже эйфории, когда всё кажется не тяжело и не страшно, состояние пьяного восторга, пусть недолгое – тянуло и притягивало к себе. Отказаться от него у Соломона не было сил.

Держа сына за руку, Соломон неверной походкой вышел из корчмы. Его мягкая физиономия заискивающе улыбалась. Голова приятно кружилась. Горе временно утонуло в пьяном тумане.

Лицо Сони раздваивалось. Усилием воли Соломон пытался удержать раздвоение Сони, но вторая Соня мягко отъезжала и отъезжала в сторону. Соломон напрягал зрение. Соня возвращалась, сливалась в единое целое и вновь раздваивалась. Соломон ухмыльнулся пьяно и глупо. Хотел что-то сказать, но качнулся и, продолжая нелепо улыбаться, опёрся на худенькое плечо Иосика.

Сумрачное лицо жены тревожило и раздражало. Соломону не хотелось возвращения в сумрак. Он пьяно таращил глаза, переступал с ноги на ногу.

– Зачем ты здесь, жена? Позоришь меня перед людями.

– Всю неделю дети не видели мяса, всю неделю ели чёрный хлеб с луком. Завтра суббота, мне нужны деньги.

Соня протянула ладонь, словно за подаянием. Соломон пожевал губами, неуверенно принялся искать по карманам. Протянул несколько грошей. Соня посмотрела на монетки и тихо заплакала. Морщинки её лица пришли в движение, задёргался подбородок, и крупные капли неслышно потекли по ложбинкам искривлённых губ, срываясь и падая в пыль дороги.

Соломон продолжал стоять, опираясь всей тяжестью своего тела на щуплое плечо мальчика. Эта тяжесть мешала Иосифу рвануться к матери, уткнуть лицо в подол её платья, согреть своими хрупкими руками зябкие её колени. Он не мог шевельнуться, он лишь открыл рот, словно намеревался зарыдать, но молчал.

Косые лучи заходящего солнца окрасили золотом соломенные крыши. Тишина постепенно разливалась над местечком. С лугов, окружавших штетл, долетел сладкий запах сена. На пруду важно заквакали лягушки. Назойливо застрекотали кузнечики. Неприютно прозвучал одинокий крик неведомой птицы.

На безбрежном небе стали проявляться звёзды. И странное чувство охватило Соню. Словно она уже осталась одна под этими холодными, ледяными звёздами. Слёзы её высохли. По бледному лицу разлилось равнодушие. Глаза приобрели нездешний блеск.

Через месяц Соня слегла. Евреи народ жалостливый, сердобольный. Её навещали, приносили еду, гладили по щекам бедных деток, совали им то яблоко, то пряник. Соломон вяло топтался в комнате, не зная, чем помочь больной. Все в доме со страхом предчувствовали беду.

Прикованная к постели, медленно угасая, Соня сжимала в руках окровавленный платок, смотрела тоскующим взглядом на детей, на свой дом, приходящий в полный упадок.

Пока она могла ходить, эта мужественная женщина сражалась с бедностью, как с главным своим врагом. Не жалея себя, она мыла, стирала, скребла полы, заколачивала дыры в старом полу, и бедность не так бросалась в глаза, но теперь, когда Соня слегла, разорение полезло из всех углов дома. Оно наполнило углы комнаты мелким сором, шевелило усами чёрных тараканов из щелей стены, высовывалось мордочками мышей из прогрызаемых в полу дыр, пахло грязным бельём, селёдкой, луком, керосином, помоями, запустением, болезнью.

Забившись в угол, Иосик смотрел на мать испуганными глазами. Ему ещё было не дано постичь всю тяжесть надвигающегося на него несчастья. Но когда он изредка встречался глазами с лихорадочным взором матери, на его светлые глазки навёртывались слёзы. И тогда Соня говорила:

– Иди, иди, погуляй, Иоселе. Что тебе здесь делать?

Иосик убегал на улицу.

Ещё через месяц больной стало совсем плохо. Она перестала разговаривать, и теперь даже участь детей, их будущее не могли заставить её выйти из тяжкого раздумья. На старой перине, комковатой подушке, прикрытая лоскутным одеялом, ещё более похудевшая, она смотрела ввалившимися глазами в потолок. Лицо приобрело восковую бледность, губы превратились в две бледные полоски. Навещающие Соломона соседи шептали:

– Глаза стали уходить под лоб. Это конец.

Соня умерла на исходе холодной октябрьской ночи. Лениво занимался мутный рассвет. Дождь то накрапывал, то унимался, то моросил опять. Со всех концов городка люди пришли проститься с Соней. Битком набились в маленькую комнату. Слышались женские рыдания. Тяжко вздыхала толстая Зелда.

В полном людей доме детей задвинули в угол. И они сидели там, несчастные, брошенные, держались за руки. Не плакали, не вполне осознавая, что происходит.

Соломон, казалось, и вовсе отупел. Семь дней он просидел на полу, сам окаменевший и безучастный, уставившись застывшим взглядом в одинокую тусклую сальную свечу, горящую перед кривым обмазанным глиной окном. Медленно стекал жир на засаленный медный подсвечник. Сквозь окно глядел серый вечер, и жуткая тоска вползала во все углы комнаты. Плечи Соломона были сгорблены, руки дрожали, тело высохло, щёки глубоко ввалились. «Всё кончено!» – думал Соломон, окончательно отделённый от остальных тяжкой мукой великой вины и тоски. В душе его было пусто и глухо. Дети боялись его отчуждения и не подходили к нему.

После смерти жены Соломон вновь запил. Как-то февральским вечером, выйдя из корчмы, он заблудился, долго бродил, не находя дороги. Промёрз. Добравшись до дома, слёг, и вскоре его не стало.

Четыре еврея почти бегом отнесли умершего на кладбище. Десять стариков прочли заупокойную молитву: «Боже всемилостивый, обитающий в горних высях! Даруй блаженный покой под крылами величия Твоего, на ступенях святых, пречистых, сияющих небесным лучезарным светом, душе, отошедшей в твой мир».

И вновь дети уныло сидели у холодной печи. Они знали, что их разлучат. Раю забирала старшая сестра Минда, а Иосика должен был забрать брат Пиня. Так, во всяком случае, думали соседки, обсуждая между собой судьбу сирот.

– Копель Зорах богат. Владеет продуктовой лавкой.

– Магазин у него, магазин колбасный.

– Будет сирота как сыр в масле кататься.

– Ну, хоть в этом ему повезло.