Дневник замужней женщины

– Мое чувство к Андрею не стиралось, не сглаживалось повседневностью и бытом. Видно за мной с небес всегда наблюдал мой ангел-хранитель, не позволявший делать глупости, – пошутила Лена, смущенная своей излишней откровенностью.

«Однолюбы существуют? Андрей был для нее тем нервом или той артерией, без питания из которой ее тело омертвело бы для любви? Придумала идеальную любовь и тешит себя. А сама даже не задумывалась, откуда у него такие знания в вопросах секса. Хотя… наверное, считала, что все мужчины в этом плане одинаковые. С ее-то неопытностью… Скрывает от самой себя правду, миф поддерживает? Неколебима и тверда, как гранитные ступени перед бывшим обкомом. Жить без мужчины – вредно для здоровья женщины. К чему ей такая идеалистическая, лебединая верность?» – сочувственно подумала Инна и вспомнила, как Лена «отшивала» обожателей. Она говорила: «Я ценю вас за то, что вы уважаете меня и не предлагаете того, что осмеливаются предлагать неумные и неадекватные мужчины».

Инна остановила поток своих размышлений и заметила небрежно, но с некоторой грустинкой:

– Как же, неподражаемый Андрей!

Лена уловила настроение подруги, но не поняла его причины, и поэтому промолчала.

– Как ты сумела не возненавидеть Андрея? Я бы не смогла.

– У него слишком много достоинств, они не позволяли.

– Вот что я тебе скажу: ангел-хранитель у тебя внутри, в голове. Может, тогда и Федька – Эммино трудное счастье, раз несмотря ни на что она не вымещает на нем свои обиды?.. Нет, нет и нет! – возмутилась Инна и вдруг добавила зло и горько:

– Я была слишком жестоко наказана судьбой-злодейкой за единственную, сломавшую всю мою жизнь ошибку юности. Она «благословила» меня ударом в самое сердце. И это решило мою участь. С тех пор все хорошее, попадающееся на моем пути, доставалось другим. Я любила жизнь, а она меня – нет. Я мечтала, но жизнь по-своему прорастала во мне и утверждала свою правду бытия. Другое дело ты…

«Тысячу первый раз это слышу. С чего это сегодня, на ночь глядя, Инна взялась исповедоваться? И меня провоцирует. Могла бы на завтра отложить, – удивилась Лена. – Обычно она так говорит о себе, находясь в состоянии депрессии».

– Инна, ты заточила себя в пространство обид и сгораешь в его костре. Понимаю, труднее всего хранить тайны и прощать обиды. Но ведь надо.

– Я летела на яркий огонь. Тлеющие не привлекали. Он как-то сразу мне глянулся. Его слова звучали для меня прекрасной музыкой любви. Он открыл мне мир счастья, я была в раю… Остерегала меня мама: «По краю ходишь». А я ей: «Ты слишком старомодна». А она: «Это никому не мешает жить». Мне приходилось выслушивать её истерики, ей – мою незрелую логику. Потом разразился скандал и наступил мой черный день. Беда к беде льнет. Почему судьба уберегла его от заслуженного возмездия? А говорят, она и за печкой найдет. Да шут с ним… С тех пор я стала критичной, категоричной, подверженной мрачным мыслям… И если бы не ты…

Побыть хотя бы один день на том свете, в раю, чтобы узнать, стоит ли он того, чтобы убиваться о своих бедах на земле? Может, лучше радоваться тому, что есть?.. И тебе я там попридержала бы местечко, – Инна покривила в усмешке губы.

– Куда тебя понесло… Ну если только по мановению волшебной палочки. Добавить колоритных деталей?

– И сказал дьявол: «Перебьешься»… Моим миром уже правят галлюцинации. Я терпеливо жду своего часа, – пустым голосом сообщила Инна. – Что, неподходящий момент для исповеди?

Лена вздрогнула и как-то пришибленно пробормотала:

– Ничего подобного.

Страх за подругу перехватил ей дыхание. Тревога и боль угадывались в лице Лены. «Опять болезнь вернулась? Не может быть! Давно не напоминала о себе», – возражало ее доброе слабое сердце. И она, отвлекая и отвлекаясь, сказала:

– Во всех нас уживается несочетаемое. Все мы продвигаемся к истине через свою боль и чужую грязь, а иногда через трансформацию романтизма в цинизм. Человек – самая сложная из природных «стихий», из живых единиц, потому что к нему прикладывается сознание и социальная составляющая.

И чтобы окончательно уйти от больно задевших ее откровений подруги, Лена заговорила о себе:

– Ты любила, и я не обделена любовью. Я была счастлива до такой степени, что думала: «Так не бывает, это слишком прекрасно, чтобы быть правдой». Я знала, что значит любить, жертвовать собой, верить, надеяться… Уступить естеству, с кем угодно искать успокоения в нехитрых удовольствиях плоти? И все ради статуса замужней дамы, чтобы злые языки не трепали мое доброе имя, ради дополнительной брони от «набегов» мужчин? Да никогда! Сама со всем справлялась.

Хотя, что мешает подонкам натравливать друг на друга хороших людей, выпускать жало без причины, если их сжирает пламя зависти, если они переполнены горячей сладострастной любовью к сплетням? Невозможно противостоять этой напасти. Они ни за что от себя не откажутся, хотя бы на том основании, что оболгав кого-то, чувствуют себя выше, значимее. Как много «интересного» у них можно узнать о себе!.. Как нам бывает больно! Как трудно защищаться от этого мира. Какая нужна огромная сила духа… Иногда хочется закричать: «Господа-товарищи, будьте милосердны! Не забывайте, что вы люди!»

– Я аплодирую тебе! Трудно быть красивой и талантливой. Скажешь, убийственная логика? Опустить человека совсем не трудно. Ох, я бы с ними потягалась! Оттянулась бы на славу, расставила бы всех их по ранжиру, – разразилась Инна тихим презрительным смехом. И затихла, вдруг поняв, что Лена нарочно увела ее мысли в другом направлении, чтобы не продлять трудный разговор о ее болезни.

– У кого в семьях всё хорошо, те помалкивают, – спустя минуту, сказала Инна уже совершенно спокойно.

– Ты о наших девчонках?

– И о них тоже.

– Не грусти. Жизнь продолжается. Еще неизвестно кому в чем больше повезет, кто и что может сократить или удлинить чью-то дистанцию, – утешила подругу Лена.

Она замолчала. Обе думали об одном. Инна знала, что Лена понимает ее, как никто другой на всем белом свете. И от этого ей становилось легче.

Галя

Наверное, Кира уже спала, когда ее чуткий сон нарушил вскрик Инны за стеной. Она разобрала только имя Галя. И полетели воспоминания.

Василина Шлосс, ее давняя подруга, узнав, что Галя после МГУ училась в одной группе с Кирой, по секрету поведала ей печальную историю ее бегства из Москвы.

Василина жила с Галей в одной комнате общежития на Воробьевых (Ленинских) горах. (Как мир тесен!) Собственное трудное детство с отцом-деспотом воспитало в ней человека сочувствующего. В устах Василины рассказ прозвучал искренно и грустно.

Их было пятеро, увлеченных идеей поступить в университет. Василий был из Белгородской области. Ему двадцать один год, он цыганской внешности, зеленоглазый, коренастый штангист, беззаботный весельчак и гитарист. Валера – двадцатидвухлетний украинец из Винницы: темно-русый, худой, скуластый, раздражительный, вот уж четыре года подряд каждое лето живший у бабушки своего друга. Одноклассницы Галина, Лена и Лариса учились в одной школе с Василием. Лариса смешливая, кареглазая, с пушистыми, золотисто-рыжими волосами в длинных косах. Лена – светловолосая, подростково-угловатая и очень серьезная. Она даже свою прелестную улыбку – этот важный для любой девчонки «реквизит» – всегда прятала.

А Галина – высокая, темноволосая и голубоглазая. В своем запоздалом физическом развитии, в шестнадцать лет она выглядела на тринадцать. Крупные кисти рук с широкими мозолистыми ладонями и длинными сильными, словно железными, пальцами, противоестественно контрастировали с худенькими плечами, и узкими бедрами. Галя, очевидно, понимая эту несоразмерность, по возможности, на людях старалась прятать их за спину.

Не гармонировали руки и с нежным, совсем детским лицом. А оно не подходило к ее глубоким строгим глазам, потому что даже когда Галя улыбалась, и подвижное круглое личико сияло веселыми лучистыми ямочками, глаза оставались грустными. Но в них почему-то хотелось смотреть и смотреть, особенно, если они были приветливы и удивительно ласковы. И тогда оторваться от них, завораживающих чем-то непонятным, немного нездешним… было невозможно. Хотелось пить и пить из них любовь и доброжелательность. Этим глазам хотелось верить. Во взгляде Галины не было страсти и огня, но он притягивал своей неземной, божественной силой и не отпускал. Ловить его на себе, наверное, хотели бы многие мужчины. Редко кому удавалось подглядеть Галю в эти чудные мгновения, но если случалось, то она на всю жизнь запоминалась, оставляя в душе свой неизгладимый задумчиво-заманчивый след. (Теперь рекламщики сказали бы: взгляд на миллион.)

Галя еще не сознавала необыкновенного магнетизма своих глаз, притягательности еще по-детски наивной чистой красоты и доброты своей мягкой нежной души. Все ее мысли были поглощены учебой в школе и дополнительными занятиями, которые она устраивала себе сама, без принуждения и понукания. И вот именно в эти строгие часы у ее подруг создавалось впечатление, что Галя про жизнь знает много больше, чем они, но сама об этом еще не догадывается.

Валера поражал Галю категоричностью, необоснованностью суждений и неожиданными взглядами на жизнь. Как-то он заявил:

– Есть Россия, а есть Украина – и не надо нас в одну кучу сваливать. Мы разные и жить должны врозь.

Галя, воспитанная в духе единения и дружбы народов великой страны, впервые услышав подобное заявление, сначала растерялась, удивленно забегала глазами с Василия на Валеру, а потом весело сказала:

– Ты просто тоскуешь по своей малой родине, по любимому кусочку нашей большой страны. Для меня все народы СССР равны. У нас со всеми не просто дружба, братство! А у тебя вздорный характер, поэтому ты нетерпим в мелочах. Перевоспитывайся!

– Редко кому из взрослых тварей дается агония прорастания крыльев, – угрюмо возразил Валера.

– Душа может проснуться в любом возрасте! Иногда, даже неосознанно. Ей толчок нужен, – не отступила Галя.

Валера посмотрел на нее, как на маленькую глупышку, и все же замолчал. Василий не вторгался в их спор, наверное, для того, чтобы он не имел продолжения.

А как-то Валера грубо заявил при Гале, что есть человек (по-украински мужчина), а есть женщина, и этим все сказано. Такого она не могла стерпеть.

– Ты считаешь себя умнее, эрудированнее и сильнее меня? А может, еще какие-то, неизвестные мне качества в себе отыщешь? Потягаемся? – взбеленилась она. – Я сомневаюсь, что пальма первенства в нашем соревновании будет принадлежать тебе, – добавила она чуть мягче, критически оглядывая невзрачную, худосочную фигуру и красное от угревой сыпи, желчное лицо Валеры.

Тот завелся было, окрысился на Галю, но Василий, сделав примирительный жест, перевел разговор в приятное для всех русло. И все же, несмотря на недопонимание, к Валере Галя относилась, как к старшему опытному товарищу, сама не задевала, щадила его самолюбие.

С Василием у Гали были сложные отношения. Влюбившись в начале восьмого класса «в первого парня на деревне», она боготворила его не долго. Уже к весне разочаровалась в нем и осознала, что никаких серьезных планов на его счет в будущем строить не собирается, что неоднократно подчеркивала в коротких репликах, осуждая ребяческую бесшабашность и безалаберность своего бывшего кавалера. «Душа моя не принимает и отторгает тебя. С раннего детства я ненавижу соприкасаться с пошлостью и грубостью. Я отгораживаюсь от них, потому что не умею достойно, без высокомерия, ставить невоспитанных людей на место. Я мечтаю о взаимопроникновении душ, а у меня с тобою такого не происходит. Мы можем быть только товарищами», – терпеливо объясняла она упрямому обожателю. Василий же, в свою очередь, советовал ей не торопиться выбивать почву у него из-под ног, повременить. Давал понять, что для него не все потеряно, что он дождется своего часа, и тогда жизнь покажет, кто был прав, но соглашался с тем, что на данном этапе серьезная подготовка в вуз – на первом месте, «ну а девушки, а девушки – потом».

Матери Гали не нравилась дружба дочери с Василием. Она осторожно упрашивала ее: «Не водилась бы ты с ним. Он человек недостаточной культуры». А Галя отвечала: «Мамочка, не волнуйся, я давно порвала с ним. У нас деловые отношения. Мы вместе решаем задачи». Не одобряла мать и «пустой» затеи с поступлением в престижный университет, советовала приобрести «хлебную» профессию: поступить в пищевой или технологический вуз, как сделали дети друзей их семьи. «В твоем распоряжении все близлежащие, крупные города, а поступление в Москву – редкий, беспрецедентный случай! Он выпадает деревенским школьникам раз в десять лет, – сердилась она. – И бабушка наша сдавать стала. Ты могла бы чаще ее навещать. Это ее поддерживало бы. Она так тебя любит!» – использовала мать запрещенный прием.

Галя привыкла верить матери на слово, а тут заупрямилась. И той оставалось лишь бдительно и зорко следить, чтобы дочка не наделала глупостей, часто оставаясь в компании двух взрослых мужчин. Бабушка тоже вздыхала и внимательно приглядывала за внучкой во время ее занятий с молодыми людьми. Несмотря на то, что напластовавшийся за годы проживания в деревне страх ослушаться родственников давил своей тяжестью привычки к подчинению, Галя нашла в себе силы прорваться сквозь него и упорно отстаивала свое право на выбор профессии, вуза и отношений с друзьями. Она успокаивала родных, утверждая, что Василий – ее детское прошлое, что ни он, ни она не способны на бездумные поступки, обижалась на недоверие взрослых, не понимала их беспокойства. Мир для нее был прост и ясен, ответы на все вопросы понятны и однозначны. (Ах, это прекрасное время милой глупенькой наивности и чистой веры!)

Галя не воспринимала предостережений матери, потому что видела в Василии обыкновенного товарища, наподобие одноклассника. Она не предполагала, не замечала и не чувствовала в нем мужчину с прочно укоренившимися убеждениями и привычками своего круга друзей, к тому же побывавшего во многих жизненных передрягах. Галя думала только об уроках, не вникала в суть своих отношений с Василием, с ее точки зрения уже давно решенных и определенных. Она не оценивала неприглядную, как считали взрослые, двусмысленность своего положения и не боялась попасть под влияние Василия. Галя еще не знала, что наивных девочек всегда караулят несчастья и беды, потому что матери от всех случайностей оградить не могут. Свою голову надо иметь.