Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне

Только он поднимал голову, как она снова говорила: «Не надо на меня смотреть, я больная, не могу выйти найти что-нибудь тебя покормить, ты пойди сам, скоро Новый год, у всех, в каждом доме есть что-нибудь хорошее, вкусное…»

Гэла шарил за спиной, доставал что-нибудь подложить под голову, поджимал ноги, ложился набок и долго не мигая смотрел на огонь остановившимися глазами.

Похожее ощущение бывает, когда от голода кружится голова. Но сейчас Гэла не был голоден; был конец года, производственная бригада только что распределила на всех зерно; то одна семья, то другая то и дело что-нибудь давали, какую-нибудь мелочь, излишек. Это сама предпраздничная атмосфера на площади все последние дни заставляла их с матерью, одиночек, закрывать свою дверь и не соваться наружу.

Гэла смотрел на мечущиеся язычки пламени слегка остекленевшими глазами и услышал, как Сандан тяжело вздохнула. Он пошевелился, улыбаясь, словно во сне сказал: «Мама…»

Сандан откликнулась.

Гэла вдруг спросил:

– А какой был мой дед?

Сандан напряглась и вся выпрямилась, но Гэла так и продолжал тихо лежать, скрючившись, у огня.

Он, собственно, сам испугался своего вопроса, потому что никогда раньше не позволял себе задавать матери такие вопросы. Он как будто с рождения уже знал, что нельзя матери задавать такие вопросы; и, конечно, он знал, что, даже если спросит, ответа не получит. Но сегодня эти слова у него сорвались с языка и вылетели.

Гэла словно со стороны слышал сам себя:

– Все говорят, ты на себе носишь мешок драгоценностей, это правда?

Сандан по-прежнему не отвечала.

Однако она выбралась из угла, села, убрала ту рухлядь, на которой вместо подушки лежала голова сына, и положила его голову к себе на колени; она тихонько пропускала его спутанные волосы сквозь пальцы, расчёсывая их, и только что очнувшийся ото сна Гэла снова впадал в забытьё. Мать вся сгибалась над ним, что-то мягкое и тёплое касалось его плеча, он понимал, что это материнская грудь, вскормившая его; мать дрожащими губами касалась его щёк, большие горячие слёзы падали на его лицо.

Мать подвывала, словно волчица, обдавая его горячим дыханием: «Сынок, сынок мой…»

Гэла не отвечал ей, но глаза его тоже были полны слёз, горячие крупные капли сбегали из уголков глаз, было слышно, как они падают на пол.

В этот момент скрипнула дверь. Беззвучно, затаив дыхание, кто-то вошёл, словно тень впорхнула в комнату. Гэла знал, что это пришёл его единственный в деревне друг, Заяц.

Гэла тотчас же высвободился из объятий матери и сел прямо; он сказал:

– Заяц, братишка, ты пришёл…

У немного подросшего в этом году Зайца на лбу по-прежнему извивался под кожей синий червяк вены, и говорил он тонким робким голосом:

– Брат Гэла, выпал снег…

Гэла повернулся и через неприкрытую дверь увидел снаружи в сумеречном глубоком небе гонимые ветром мелкие бесформенные, хаотично мечущиеся снежинки. Гэла, как взрослый, сказал:

– Прикрой дверь, братишка Заяц, разве это снег. Ветер задувает.

Заяц закрыл дверь, уселся на пол, словно дома. Когда заговорил, снова голос был робкий и тихий, как у девочки:

– Брат Гэла, почему ты не выходишь играть?

Гэла всегда перед Зайцем старался вести себя как большой взрослый мужчина, он потрепал его по голове:

– Эти дни маме нездоровится, ей надо отдохнуть, через несколько дней, когда встретите Новый год, она поправится.

Заяц сказал:

– Все говорят, что ещё до Нового года приедут машины…

– Кто так сказал?

– Да все говорят, – Заяц тоже, невольно подражая Гэле, стал говорить, как взрослый.

– Все только про это, твердят одно и то же, и не хочешь да услышишь!

От таких его слов и Сандан и Гэла невольно засмеялись.

Гэла поднял глаза и посмотрел на мать; Сандан словно поперхнулась, вдруг перестала смеяться. Гэла вдруг обнаружил, что с какого-то времени мать стала его побаиваться. Это его немного обеспокоило, но вместе с тем он был и доволен, что внушает матери такое чувство.

– Приедут машины, и что будет? Всех погрузят на них и повезут в город на банкет? – После возвращения из своих скитаний Гэла стал говорить с напускной интонацией раздражения и недовольства.

Заяц немного испугался:

– Почему ты сердишься?

– Прости, прости, Заяц-братишка, – Гэла поспешил смягчить тон. – Приедут – ну и пусть приедут, Заяц, я тебе так скажу, если машины и увезут этих людей в город, то не на обед! А для чего – ты не знаешь. Потом пойдёшь со мной ходить, тогда узнаешь – у них собрания, весь день до вечера собрания! После собраний – шествия, потом расходятся по домам, про поесть даже не думай!

Когда он дошёл до этого, снова вернулась его гневная интонация.

Заяц сказал:

– Я не люблю собрания, там много людей, доктор говорит, мне нельзя туда, где много людей, у меня сердце слабое.

– Но тебе всё же хочется туда, где много людей? – В голосе у Гэлы послышалась насмешка.

– Один я боюсь, вместе с бабушкой мне тоже страшно. Доктор говорит, что у меня сердце может вдруг взять и остановиться.

Заяц выглядел совершенно несчастным.

– У-у, Заяц, братишка! Я же с тобой шутил, ты не такой как я, если тебе хочется туда, где много людей, иди, конечно. Главное, не давай себя обижать. Если эти негодяи, братья Ванцинь, Цими Заячья Губа и те мальчишки, что за ними бегают, станут тебя обижать, я с ними разберусь. Эти ребята меня побаиваются! – Сказав это, Гэла и сам довольно усмехнулся.

– Но моя мама не хочет, чтобы я с тобой играл…

– А твой папа?

– Папа, и бабушка тоже, они говорят, можно с тобой играть.

– А этот ещё, у вас в семье, лама?

– Когда мама и папа ругаются, дедушка ничего не говорит. Дедушка не любит говорить.

Гэла засмеялся, но ничего не сказал.