Лавкрафт: Живой Ктулху

Результатом увлечения нехристианскими традициями стало скептическое отношение Лавкрафта к вере своих отцов. Еще до того, как ему исполнилось пять лет, маленький Лавкрафт заявил, что он больше не верит в Санта-Клауса. Дальнейшие размышления привели его к выводу, что доводы в пользу существования Бога имеют те же слабые места, что и доводы в пользу существования Санта-Клауса.

В пять лет Лавкрафта зачислили в детский класс воскресной школы почтенного Первого баптистского молитвенного дома на Колледж-Хилл. Результаты были отнюдь не те, что ожидали взрослые. Когда детям рассказывали о христианских мучениках, отданных на съедение львам, Лавкрафт к ужасу всего класса радостно взял сторону львов. Он писал: «Нелепость мифов, в которые меня, призывали поверить, и мрачная унылость всей веры в сравнении с восточным великолепием магометанства определенно сделали меня скептиком и послужили причиной того, что я стал задавать такие опасные вопросы, что мне позволили прекратить посещения. Ни один ответ по-матерински добросердечной наставницы на все те сомнения, которые я честно и доходчиво выражал, не показался мне убедительным, и я быстро стал меченой „особой“ из-за своего дотошного иконоборчества»[43 - Howard Phillips Lovecraft «А Confession of Unfaith» в «Selected Essays», North Tonawanda, SSR Publications, 1952 (Vol. I of «The Lovecraft Collectors Library», ed. by George Wetzel), p. 19; письмо Г. Ф. Лавкрафта Р. Э. Говарду, 30 октября 1931 г.].

Снова оказавшись дома среди любимых книг, юный язычник, уже шести лет, погрузился в античную мифологию: «Всегда жадный до легенд, я случайно наткнулся на „Книгу чудес“ и „Тэнглвудские сказки“ Готорна и пришел в восторг от греческих мифов, даже в онемеченной форме. Затем мое внимание привлекла маленькая книжечка из личной библиотеки моей старшей тети – история об Одиссее, изданная в „Получасовых сериях Гарпера“. Она держала меня в напряжении с первой же главы, и к тому времени, когда я дочитал до конца, я уже навеки был греко-римлянином. Мое арабское имя и все остальное тотчас исчезли, ибо волшебство шелков и красок потускнело перед чудесами храмовых рощ, лугов, в сумерки наполнявшихся фавнами, и манящего голубого Средиземного моря, которое загадочно несло свои волны от Эллады до удивительных и незабываемых земель, где жили лотофаги и лестригоны, где Эол владел ветрами, а Цирцея обращала в свиней, и где на пастбищах острова Тринакрия бродили быки лучезарного Гелиоса. Как можно скорее я раздобыл иллюстрированное издание „Эпохи мифов“ Буллфинча и целиком отдался чтению текста, чарующе сохранившего истинный дух эллинизма, и созерцанию рисунков, великолепных композиций и полутонов традиционных античных статуй и изображений античных предметов. Скоро я был уже неплохо знаком с основными греческими мифами и стал постоянным посетителем музеев классического искусства Провиденса и Бостона. Я начал коллекционировать маленькие гипсовые слепки греческих шедевров и выучил греческий алфавит и основы латыни. Я взял псевдоним „Луций Валерий Мессала“ – латинский, а не греческий, поскольку Рим пленил меня совершенно. Мой дед много повидал, путешествуя по Италии, и доставлял мне огромное наслаждение своими долгими рассказами о ее красотах и памятниках древнего величия. Я рассказываю так подробно об этой эстетической наклонности только для того, чтобы подвести к ее философскому результату – моей последней вспышке религиозного верования. В возрасте примерно семи или восьми лет я был истинным язычником, столь опьяненным красотой Греции, что приобрел почти искреннюю веру в старых богов и природных духов. Я в буквальном смысле воздвиг алтари Пану, Аполлону и Афине и высматривал дриад и сатиров в сумеречных лесах и полях. Раз я твердо поверил, что узрел неких лесных созданий, танцевавших под осенним дубом, – что-то вроде „религиозного опыта“, в некотором смысле такого же истинного, что и субъективный экстаз христианина. Если христианин скажет мне, что ему довелось почувствовать реальность своего Иисуса или Иеговы, я могу ответить, что видел Пана на копытах и сестер гесперийской Фаэтусы»[44 - Howard Phillips Lovecraft «А Confession of Unfaith» в «Selected Essays», North Tonawanda, SSR Publications, 1952 (Vol. I of «The Lovecraft Collectors Library», ed. by George Wetzel), p. 20; излагается другими словами в письме Г. Ф. Лавкрафта Э. Ф. Байрду, 3 февраля 1924 г.; Р. Мичаэлю, 20 июля 1929 г.; Р. Э. Говарду, 30 октября 1931 г. (В самом конце цитируемого отрывка Лавкрафт допускает неточность. Фаэтуса – нимфа, дочь бога солнца Гелиоса, пасшая быков отца на острове Тринакрия, и под ее сестрами Лавкрафт, очевидно, подразумевает нимф вообще. Однако с Гесперидами, хранительницами золотых яблок вечной молодости, у нее общее лишь то, что они тоже нимфы. Возможно, вместо «Hesperian» писатель имел в виду «Hyperian» – от «Hyperion», Гиперион, другого имени Гелиоса по его отцу-титану. С другой стороны, ошибка могла произойти при неверном прочтении рукописного оригинала. – Примеч. перев.)].

Какое-то время юный Лавкрафт воображал, что у него вытягиваются уши, а изо лба растут рога. Он огорчился, что его ступни не превратились в копыта, как он того хотел. Когда он впервые прочитал о Риме, его охватило чувство личного родства, и когда бы он ни думал о древнем мире, он всегда представлял себя римлянином.

В немецком языке есть слово «Wundersucht»[45 - Wundersucht (нем.) – страсть к чудесному. (Примеч. перев.)] для такого мистического чувства реальности магического и сверхъестественного, которое часто возникает в детстве под действием образов и звуков. Полагаю, что в юности это чувство испытывают многие. И я думаю, что у большинства оно истощается и умирает под гнетом быта.

Некоторые, однако, сохраняют его или, по крайней мере, память о нем. Некоторые пытаются обрести его вновь, обращаясь к мистицизму и оккультизму. Некоторые становятся писателями. Валлийский фантаст Артур Мейчен (1863–1947), который сделал и то, и другое, объяснял: «Затем это стало моим приемом: сочинять рассказ, который воссоздавал бы те неуловимые ощущения чуда, благоговения и тайны, что я сам получал от видов земли моих детства и юности…»[46 - Arthur Machen «The Autobiography of Arthur Machen», Lon.: Richards Pr. 1951, p. 28.]

Взрослеющий человек проходит через стадии, когда он готов проникнуться определенными идеями, если они весьма распространены как раз в его время. Он может, так сказать, захлопнуться на них, словно побеспокоенный моллюск, и примкнуть к ним с твердостью воли, превышающей их достоинства. Все мы знаем такие внезапные обращения, скажем, в христианство или в марксизм, но этот феномен может принять и множество других форм.

Так было и с Лавкрафтом. Его скептическое отношение к сверхъестественному – его «нон-теизм» – и любовь к античному миру не были единственными постоянными страстями, сформировавшимися в детстве. Другой была англофилия – страсть ко всему английскому. В Войне за независимость он взял сторону тори, или лоялистов: «…Какая-то внутренняя сила враз принудила меня петь „Боже, храни Короля“ и взять противоположную сторону всему тому, что я читал в проамериканских детских книжках о Войне за независимость. Мои тетушки помнят, что уже в трехлетнем возрасте я хотел красную униформу британского офицера и маршировал вокруг дома в неописуемом „мундире“ ярко-малинового цвета, части ставшего мне маленьким костюма, и в живописном подобии килта, в моем воображении представлявшего двенадцатый Королевский шотландский полк. Правь, Британия! И я не могу сказать, что в моих чувствах произошли какие-то значительные изменения… Все мои глубокие душевные привязанности относятся к нации и империи, а не к американской ветви – и, пожалуй, эта приверженность Старой Англии еще и усилится, поскольку Америка все более и более механизируется, стандартизируется и вульгаризируется, все более и более удаляясь от изначального англосаксонского направления, которое я представляю»[47 - Письмо Г. Ф. Лавкрафта М. В. Мо, 5 апреля 1931 г.].

Англофилия Лавкрафта сохранялась на протяжении всей его жизни, отсюда и его выходка в Лексингтоне. Он мог бы, по его словам, потребовать британского гражданства, основываясь на происхождении своего деда по отцовской линии.

Во время Первой мировой, или «кайзеровской» войны Лавкрафт всем сердцем ненавидел президента Вильсона – за то, что Соединенные Штаты не вступили немедленно в войну на стороне Британии и на протяжении двух с половиной лет сохраняли нейтралитет. Лавкрафт неоднократно заявлял, что Соединенные Штаты (или, по крайней мере, Новая Англия) должны вновь присоединиться к Британской империи. Когда другие пели «Америку», он пел «Боже, храни Короля», когда они пели «Звездное знамя», он пел английскую застольную песню восемнадцатого века «Анакреону на небесах», мелодию которой позаимствовал Фрэнсис Скотт Ки[48 - «Америка» – патриотическая песня, положенная на музыку «Боже, храни Короля», слова написаны американским баптистским священником и поэтом Сэмюэлем Фрэнсисом Смитом (1808–1895). «Звездное знамя» («Звезды, сияющие на знамени») – патриотическая песня, принятая в 1931 г. Конгрессом США в качестве государственного гимна; слова написаны американским юристом и поэтом Фрэнсисом Скоттом Ки (1779–1843) в 1814 г. во время войны с Англией, положены на музыку английского историка музыки, композитора, певца и органиста Джона Стаффорда Смита (1750–1836), сочинившего ее в 1766 г. для шутливого гимна «Анакреону на небесах» Общества Анакреона, объединявшего лондонских музыкантов. Во время написания де Кампом книги действительно считалось, песня положена на мотив старинной застольной английской песни. (Примеч. перев.)].

С этими убеждениями была связана и одержимость Британской империей, каковой она была не во времена Лавкрафта, а в восемнадцатом веке: «Дома все главные книжные шкафы в библиотеке, кабинетах, столовой и других комнатах были заполнены обычным викторианским хламом, большинство же старых книг в потемневших кожаных переплетах… были изгнаны на третий этаж, на стеллажи в чулане без окон. И что же я делал? Что же, скажите на милость, как не ходил со свечами и керосиновой лампой в этот загадочный и темный, как ночь, надземный склеп – покидая солнечные комнаты девятнадцатого века внизу и прокладывая через десятилетия путь в конец семнадцатого, восемнадцатый и начало девятнадцатого посредством бесчисленных рассыпающихся, с длинными f[49 - Имеется в виду длинная, или срединная «s» – написание строчной буквы «s» (в обычной форме называемой короткой или конечной) в виде «f», если она встречается в середине или в начале слова; написание возникло как следствие скорописных или курсивных почерков средневековья, подобная практика имела место до конца девятнадцатого века. (Примеч. перев.)], томов всех размеров и типов – „Спектатора“, „Татлера“, „Гвардиана“, „Айдлера“, „Рамблера“, Драйдена, Попа, Томсона, Юнга, Тикелла, Гесиода в издании Кука, Овидия от „Вариэс Хэндс“, Горация и Федра в издании Фрэнсиса, и так далее, и так далее, и так далее… золотые сокровища, и слава богу, я до сих обладаю ими – это главные экземпляры моей скромной коллекции».

Еще маленьким ребенком Лавкрафт демонстрировал не по годам развитую способность запоминать стихотворения, а в шесть и сам начал сочинять рифмованные стишки. Но они, признался он позже, были столь плохи, что даже он понял их недостатки и взялся за самосовершенствование. Правила стихосложения он почерпнул в «Читателе» Абнера Алдена за 1797 год, который его прадед использовал как учебник, а он нашел на чердаке в 1897–м. Лавкрафт «…вбил себе в голову детский каприз полностью перенестись в прошлое, поэтому начал выбирать только такие книги, которые были совсем старыми – с длинной f… и датировать все свои произведения двумястами годами раньше – 1697–й вместо 1897–го и так далее… Прежде чем я понял это, восемнадцатый век завладел мною даже больше, чем героем „Беркли-Сквер“[50 - «Беркли-Сквер» – фильм, снятый в 1933 г. Фрэнком Ллойдом, в котором главный герой – американец из двадцатого века – переносится в Лондон времен Войны за независимость и встречает там своих предков. Лавкрафту очень нравился этот фильм, он смотрел его четыре раза. (Примеч. перев.)], поэтому я часами пропадал на чердаке, углубившись в изгнанные из библиотеки внизу книги с длинными s, и неосознанно усваивая стиль Попа и доктора Джонсона как естественный способ выражения»[51 - Письмо Г. Ф. Лавкрафта Б. О. Двайеру, 3 марта 1927 г.; Howard Phillips Lovecraft «Autobiography: Some Notes on a Nonentity», Sauk City: Arkham House, 1963, p. xi.].

Лавкрафту претила непристойность Филдинга; хотя он и знал о подобной стороне жизни восемнадцатого столетия, он сокрушался о ней и, насколько мог, игнорировал ее. С другой стороны, он принимал рационализм того времени, который укреплял его в атеистическом материализме.

Такой побег в прошлое отнюдь не уникален. Луиза Гуини и Артур Мейчен идеализировали семнадцатое и предшествующие столетия. Генри Адаме считал себя «рожденным ребенком восемнадцатого века». Однако мало кто, не будучи пациентом психиатрической больницы, довел этот фарс до конца с неумолимостью Лавкрафта. Потакая своей позе восемнадцатого столетия, он употреблял архаичное произношение, вроде «те» для «ту» («мой») и «sarvent» для «servant» («слуга»). Он пытался очистить свою речь от слов и выражений, вошедших в обиход после обретения американскими колониями независимости. В результате он мог сказать: «Думаю, что я, вероятно, единственный из ныне живущих, для кого старинный язык восемнадцатого столетия является действительно родным для прозы и поэзии… естественно принятой нормой и основным языком реальности, к которой я инстинктивно возвращаюсь вопреки всем объективно усвоенным уловкам… Я действительно чувствовал бы себя более уютно в мундире с серебряными пуговицами, бархатных коротких штанах в обтяжку, треуголке, башмаках с пряжками, парике „рамийи“, шейном платке „штенкерк“[52 - Парик «рамийи» – белый парик с короткой косичкой и завитыми по бокам локонами, такие парики носили офицеры армии англо-голландских союзников под командованием герцога Мальборо, победившей французов в сражении при Рамийи в 1706 г. в ходе войны за Испанское наследство. Шейный платок «штенкерк» – способ ношения платка, при котором его концы скручивались вместе и засовывались в петлицу; по преданию, сражение при Штенкерке в 1692 г. в ходе войны за Пфальцское наследство между Аугсбургской лигой (Голландия, Священная Римская империя, Испания, Швеция, Бавария, Пфальц, Саксония и Англия) и Францией началось так внезапно, что французские офицеры не успели правильно повязать платки, что и породило этот небрежный стиль ношения платка. (Примеч. перев.)] и во всем остальном, что входит в это одеяние, от шпаги до табакерки, нежели в простом современном наряде, который лишь здравый смысл заставляет меня носить в эту прозаическую эпоху. У меня всегда было подсознательное чувство, что все после восемнадцатого века нереально или иллюзорно – вроде абсурдного кошмара или карикатуры. Люди кажутся мне какими-то ироничными тенями или призраками – словно если бы я мог заставить их (вместе со всеми их современными домами, изобретениями и видами) раствориться в тонком эфире, просто ущипнув себя, чтобы проснуться, и прикрикнув на них: „Какого черта, вы даже еще не родились и не родитесь еще целых полтора века! Боже, храни Короля, его колонию Род-Айленд и плантации Провиденса!“»

Англия восемнадцатого века и Римская республика оставались любимыми историческими периодами Лавкрафта всю его жизнь. Хотя он и восторгался готической архитектурой, средневековье его «раздражало». По его словам, он любил барокко, потому что это был последний домашинный период – последняя эпоха перед промышленной революцией, – и поэтому, согласно его образу мышления, самый по-настоящему «цивилизованный» из всех.

Одержимый барокко, Лавкрафт начал вымучивать из себя псевдогеоргианские двустишия, подражая Аддисону, Драйдену, Попу и их коллегам. В одиннадцать он переплел рукописную книгу своих сочинений под ученым названием «Poemata Minora» и посвятил ее «Богам, Героям и Идеалам Древних». Одна поэма, «Ода Селене, или Диане», начиналась так:

Диана, внемли моему прошенью.
Туда неси, мое где счастье есть —
Наперекор волн времени теченью,
Покой души в былом дай мне обресть[53 - Henry Adams «The Education of Henry Adams, An Autobiography», Boston: Houghton Mifflin Co., 1918, p. 11; письмо Г. Ф. Лавкрафта P. X. Барлоу, 16 марта 1935 г.; А. У. Дерлету, 9 сентября 1931 г.; Э. Ф. Байрду, 3 февраля 1924 г. («Poemata Minora» (лат.) – «Маленькие стихотворения». Приведенное четверостишие на самом деле является заключительным в стихотворении (впервые опубликовано в «Tryout», V, 4 (Apr. 1919), р. 8, под названием «Селене» под псевдонимом Эдвард Софтли). Селена – в греческой мифологии богиня луны; Диана – в римской мифологии богиня растительности, олицетворение луны; обе отождествлялись с Артемидой, богиней плодородия, охоты и луны, и Гекатой, богиней мрака, снов и чародейства. – Примеч. перев.)].

Хотя данная строфа, несомненно, и отражает мировоззрение Лавкрафта, потеря большинства этих поэм на складе годами позже не представляется невыносимой трагедией.

Когда его старшая тетя вышла замуж за Франклина Чейза Кларка, у него появился товарищ, увлекающийся подобной поэзией. Доктор Кларк был эрудированным врачом, переводившим – для собственного удовольствия – стихотворения Гомера, Вергилия, Лукреция и Стация. Он поддерживал и наставлял пробы пера юного Лавкрафта в георгианской прозе и поэзии.

Однако языческие боги Лавкрафта еще не закончили одаривать его причудами. Филлипсы были трезвенниками. Лавкрафт говорил: «Что до моей семьи, в ней вино было под запретом целых три поколения. Лишь около четверти консервативных домов этого района как-то употребляли его».

В январе 1896 года бабушка Лавкрафта, эта «невозмутимая и молчаливая леди» Роби Плейс Филлипс, умерла. Поскольку в то время к трауру относились со всей серьезностью, женщины Филлипсов надели черные платья, которые «внушили мне [Лавкрафту] такой ужас и отвращение, что я, только лишь для облегчения, тайком прикалывал кусочки ярких тканей или бумаги к их подолам. Им приходилось тщательно осматривать себя перед принятием посетителей или выходом!»[54 - Письмо Г. Ф. Лавкрафта 3. Б. Рид, 13 февраля 1928 г.; Р. Кляйнеру, 16 ноября 1916 г.; Р. Блоху, примерно 1 сентября 1933 г.]

В последовавший период уныния пятилетний Лавкрафт сумел завладеть книгой «Свет и тень» Джона Б. Гофа, активиста движения за трезвый образ жизни. Книга изобиловала откровенными максимами вроде: «Не существует торговли более вредоносной для общества, более опасной для людей и более ожесточающей для дельца, нежели торговля хмельными напитками. …Не будь напасти пьянства, число преступников было бы таким маленьким, что по меньшей мере две трети тюрем для осужденных преступников оказались бы пустыми…» Пиво «питает плотскую и животную натуру. Более всех других напитков оно ответственно за предумышленные и не спровоцированные преступления».

Гоф также стоял за строгое соблюдение воскресенья и осуждал ведение фотоальбомов. Его трезвеннические призывы нашли готового приверженца в лице юного Лавкрафта, ставшего страстным пожизненным сторонником сухого закона. Он похвалялся, что никогда не пробовал спиртных напитков, и через тридцать лет после своего обращения Гофом убеждал своих друзей по переписке, что «существование хмельных напитков, безусловно, почти неослабевающее зло с точки зрения правильно и изысканно развитой цивилизации, ибо я не вижу, что они что-либо дают, кроме как огрубляют, превращают в животное и унижают». Он также сказал: «У меня вызывает тошноту даже вонь находящихся на расстоянии любых алкогольных напитков»[55 - John В. Gough «Sunlight and Shadow (or Gleanings from My Life Work)», Hartford: A. D. Worthington & Co., 1881, pp. 248, 260, 364; письмо Г. Ф. Лавкрафта 3. Б. Рид, 13 февраля 1928 г.; Дж. В. Ши, 10 ноября 1931 г.]. Но, поскольку он присутствовал – и без видимых негативных последствий для своего здоровья – на многих званных вечерах, где подавались спиртные напитки, это заявление, вероятно, было лишь защитной тирадой, нежели фактом.

Глава третья. Ночные мверзи

Они из склепа, может, вылезают —
Ночами вижу тварей я с рогами,
Худых, крылатых, черных и с хвостами,
Шипы на коих злобу источают.
Ордой с холодным ветром налетают,
И, больно щекоча меня когтями,
Уносят в бездну с мрачными мирами,
Глубины шахты страха что скрывают[56 - Howard Phillips Lovecraft «Night-Gaunts», 11. 1–8 в «Fungi from Yuggoth and Other Poems», N. Y.: Ballantine Books, Inc., 1971, p. 125.].

    Г. Ф. Лавкрафт «Ночные мверзи»

Понимая, что Говард до некоторой степени странный ребенок, Сюзи Лавкрафт сократила траур. Мрачный наряд явно нервировал мальчика.

Юный Лавкрафт мало общался с соседскими детьми, хотя некоторые из них позже вспоминали, как он прятался в кустах и выпрыгивал из них, чтобы напугать их. Он не любил игры: они казались ему такими бессмысленными. «Среди моих немногих товарищей по играм я был весьма непопулярен, поскольку требовал разыгрывать исторические события или же играть по строгому сценарию… Я знал, что дети не любили меня, и я не любил их… Их возня и крики озадачивали меня. Я ненавидел играть и танцевать просто так – в своем отдыхе я всегда жаждал сюжета».

Когда ему было семь, мать попыталась отдать его в танцевальный класс. Он уперся и, уже имея поверхностные знания в латыни, процитировал в оригинале Цицерона: «Nemo fere saltat sobrius, nisi forte insanit!» («Почти никто не танцует трезвым, если только он не безумен»)[57 - Письмо Г. Ф. Лавкрафта М. В. Mo, 1 января 1915 г.; Р. Кляйнеру, 16 ноября 1916 г.]. Сюзи пришлось отказаться от своей идеи.

Однажды соседка, миссис Уинслоу Чёрч, с тревогой заметила, что на близлежащем поле горит большой участок.

Она вышла и обнаружила, что траву поджег Лавкрафт. Выбраненный за то, что создавал угрозу для чужой собственности, он ответил: «Я не поджигал так много. Я хотел, чтобы горело фут на фут». Так намечалась его взрослая страсть к точности.

Иногда из Фостера привозили троюродную сестру Лавкрафта Этель Филлипс, двумя годами старше его, чтобы она составила ему хоть какую-то компанию. Она нашла, что он был не прочь поиграть, пускай и нерешительно, однако был удивительно неумелым. В имении были качели, но Лавкрафт даже не знал, как на них качаться, пока она не показала ему[58 - W. Paul Cook «An Appreciation of H. P. Lovecraft» в H. P. Lovecraft «Beyond the Wall of Sleep», Sauk City: Arkham House, 1943, p. 428; «In Memoriam: Howard Phillips Lovecraft (Recollections, Appreciations, Estimates)», самиздат, 1941, p. 10; беседа с Этель Ф. Морриш, 5 сентября 1972 г.].

В течение этих дошкольных лет Лавкрафт вытаскивал свою мать на множество длительных прогулок. Хотя ходьба была самым близким к хоть какому-то спорту, которым он когда-либо занимался, он испытывал нормальное мальчишеское увлечение железными дорогами и играл во дворе в поезд из тележек, тачек и ящиков.

Дома на столе он строил макеты деревень с домиками из дерева или картона, деревьями и оградами. Общественные здания большего размера он воздвигал из кубиков, и эти городки населялись игрушечными солдатиками. Он разыгрывал их полную историю, включая развитие и упадок или уничтожение.

Он часто пробовал с помощью исторических карт воспроизвести историю реального места – эпохи Древнего Рима, барокко или современной. Спустя неделю или около того модель обычно надоедала ему, и он заменял ее другой. Иногда он строил игрушечную железную дорогу, для которой снисходительные взрослые снабжали его массой составов, путей и различных принадлежностей.

В пять или шесть лет он написал один из своих первых рассказов, «Маленькая стеклянная бутылка». Этот ребяческий пустячок, объемом менее двухсот слов, начинается так: «„Спустить паруса! Что-то плывет с подветренной стороны“, – сказавший эти слова был низким мужчиной коренастого телосложения, его имя было Уильям Джонс. Он был капитаном небольшого ката…»[59 - Кат – парусное судно с вынесенной к носу мачтой. (Примеч. перев.)] Плавающий предмет оказывается бутылкой, содержащей записку, которая гласит: «Я Джон Джонс пишу это письмо мое судно стремительно тонет с сокровищами на борту я там где на вложенной карте стоит».

Капитан и его команда направляются к указанному на карте месту к востоку от Австралии. Ныряльщик достает еще одну бутылку, на этот раз железную. В ней другая записка: «Дорогой Искатель, извините за грубую шутку, которую я сыграл с вами, но она послужила вам уроком…» Капитан Джонс – понятное дело, раздосадованный – восклицает: «Башку бы ему снес!»

Отнюдь не произведение искусства, рассказ демонстрирует одним лишь своим существованием, что юный автор уже принялся за изучение ремесла рассказчика. Другой ранней попыткой был рассказ – не сохранившийся – «Благородный соглядатай», о «мальчике, подслушавшем в пещере ужасное тайное совещание подземных существ»[60 - Н. P. Lovecraft and Divers Hands «The Shuttered Room and Other Pieces», Sauk City: Arkham House, 1959, pp. 45f; письмо Г. Ф. Лавкрафта Дж. В. Ши, 19 июля 1931 г.].

Пускай Лавкрафт и был странным ребенком, его мать выказывала признаки, что становится даже страннее его. В сущности, она ясно показала, что своими причудами Лавкрафт обязан главным образом ей. Она пришла к мысли, что при всей своей одаренности ее мальчик ужасен. Она даже говорила соседям, что он «был таким омерзительным, что ото всех прятался и не любил гулять по улицам, где люди таращились на него… потому что он не выносил, когда люди смотрели на его ужасное лицо»[61 - Arthur S. Koki «Н. P. Lovecraft: An Introduction to his Life and Writings», магистерская диссертация, Columbia University, 1962, p. 8; Clara L. Hess в «Providence Journal», 19 Sep. 1948, VI, p. 8, col. 1.].

В действительности же юный Лавкрафт выглядел совершенно нормально. Когда он возмужал, торчащий нос и длинный подбородок его матери проявились в нем в гораздо большей степени. Несмотря на вытянутое лицо, в своей худобе он был довольно привлекателен.

Ребенок, однако, знал, что думает о нем мать, и это, несомненно, сказалось на укоренении его ночного образа жизни, а также способствовало развитию робости и стеснительности перед женщинами. Еще до того, как Соня стала его невестой, он спросил ее: «Как женщинам может нравиться такое лицо, как у меня?»

Много позже он писал: «Никто из моих предков не выглядел так отвратительно, как я… Лицом я просто пародия или карикатура на своих мать и дядю».

Согласно Лавкрафту, в детстве он страдал от хореи (пляски святого Витта), проявлявшейся в неконтролируемых лицевых тиках и гримасах. Как это обычно и происходит с малой хореей, нервное расстройство со временем прошло, но, возможно, оно и вызвало навязчивую идею Сюзи[62 - Sonia H. Davis «Howard Phillips Lovecraft as his Wife Remembers Him» в «Providence Sunday Journal», 22 Aug. 1948, part VI, p. 8, col. 1; «Н. P. Lovecraft as his Wife Remembers Him» в «Books at Brown», XI, 1 8c 2 (Feb. 1949), p. 5; письмо Г. Ф. Лавкрафта А. У. Дерлету, 4 декабря 1935 г.; Р. Ф. Сирайту, 5 марта 1935 г.]. К тому же сейчас малая хорея считается проявлением ревматизма, зачастую носящего периодический характер. Следовательно, весьма вероятно, что у Лавкрафта было одно или более обострений ревматизма.

Сьюзен не пренебрегала культурным развитием своего сына. В первый раз она сводила его на спектакль в шесть лет. Ему купили игрушечный театр, для которого он сам сделал картонные декорации и персонажей и писал карандашом программки вроде этой, начинающейся:

ТЕАТР «ДРУРИ-ЛЕЙН»