Опасные соседи

Самия кивает.

– Я прочитаю тебе ту самую сказку, которая тебе так нравится, – говорит она. – Сказку о луне.

Стелла еще крепче прижимается к матери. Терпение Люси на исходе. Она бы отдала все на свете за возможность спать в постели Самии, принять душ и надеть чистую пижаму и чтобы кто-то почитал ей книгу о луне.

– Всего на одну ночь, детка. Завтра утром я приду сюда и заберу тебя. Договорились?

Она чувствует, как подрагивает голова Стеллы, уткнувшейся ей в плечо, слышит, как дочка пытается сдержать слезы.

– Хорошо, мама, – соглашается Стелла. Люси вталкивает ее в квартиру Самии прежде, чем кто-либо из них успевает передумать. Теперь их трое – она, Марко и пес. Неся на спине свернутые коврики для йоги, они в сопровождении пса выходят под ливень, в темную ночь, совершенно не представляя, куда идти.

Какое-то время они укрываются от дождя под эстакадой транспортной развязки. От постоянного шуршания автомобильных шин по горячему мокрому асфальту закладывает уши. Дождь даже не думает стихать и все так же льет как из ведра.

Марко держит пса на коленях, уткнувшись лицом в собачью спину.

Затем поднимает голову и смотрит на мать.

– Почему наша жизнь такая дерьмовая? – спрашивает он.

– Ты сам знаешь, почему наша жизнь дерьмовая, – сердито отвечает она.

– Но почему ты не можешь с этим что-то сделать?

– Я пытаюсь, – отвечает она.

– Неправда. Ты опускаешься на дно.

– Я пытаюсь, – шипит она, со злостью глядя на сына. – Каждую минуту каждого дня.

Марко недоверчиво смотрит на нее. Он слишком умен и слишком хорошо знает свою мать. Люси вздыхает.

– Завтра я заберу скрипку. Я смогу снова зарабатывать деньги.

– А как ты заплатишь за ее ремонт? – спрашивает Марко, буравя ее взглядом.

– Я найду способ.

– Это какой же?

– Ну хорошо, я не знаю как. Не знаю. Но что-то придет. Так всегда бывает.

Потом она отворачивается от сына и смотрит на шоссе, на параллельные линии автомобильных фар. Над головой гремят раскаты грома, небо вновь озаряется вспышкой молний, дождь становится – если такое возможно – еще сильнее. Люси достает из наружного кармана рюкзака свой потертый смартфон и включает его. И видит, что осталось восемь процентов зарядки батареи. Она уже готова его отключить, как вдруг замечает, что телефон отправил ей «напоминалку». Сообщению уже несколько недель, но она не может заставить себя стереть его.

Оно короткое: малышке 25 лет.

3

Меня, как и моего отца, зовут Генри. Это не раз служило причиной путаницы, но, так как моя мать называла моего отца дорогой, а моя сестра называла его папой, и почти все остальные называли его мистер Лэм или сэр, то в целом это нам не слишком мешало.

Мой отец был единственным наследником состояния его отца, заработанного на игровых автоматах. Я никогда не знал своего деда, он был очень стар, когда родился мой отец, но знаю, что он был родом из Блэкпула, и его звали Гарри. Мой отец не работал ни единого дня в своей жизни, просто сидел и ждал, когда Гарри умрет, чтобы самому стать богатым и ничего не делать.

Он купил наш дом на Чейн-Уолк в Челси в тот же день, когда деньги приплыли ему в руки. Когда Гарри доживал свои последние дни, он вовсю «охотился» за недвижимостью. Он еще при жизни отца положил глаз на этот дом и несколько недель дрожал, что кто-нибудь другой купит его, прежде чем он сам сможет вступить в наследство.

Когда мой отец купил его, дом был пуст. Он потратил многие годы и тысячи фунтов, наполняя его тем, что он обычно называл предметами старины: обшитые панелями стены венчали лосиные головы, над дверными проемами крест-накрест висели мечи, за банкетным столом в средневековом стиле на шестнадцать персон стояли троны из красного дерева с витыми спинками, обшарпанные и изъеденные жуками-древоточцами, шкафы были полны пистолетов и длинных пастушьих кнутов. Добавьте к этому двадцатифутовый гобелен, зловещие портреты предков чужих людей, горы книг в кожаных переплетах с золотыми застежками, которые никто никогда не прочтет, и настоящую пушку в палисаднике. В нашем доме не было ни удобных кресел, ни уютных уголков. Все было из дерева, кожи, металла и стекла. Все было крепким и жестким. Особенно мой отец.

Он поднимал штангу в подвале нашего дома и пил «Гиннесс» из своего личного бочонка в своем личном баре.

Он носил костюмы ручной работы за 800 фунтов, сшитые в Мейфэре, которые едва налезали на его крепкую, мускулистую фигуру. У него были волосы цвета старых бронзовых пенсов и красные руки с крепкими красными костяшками. Он водил «Ягуар». Он играл в гольф, хотя ненавидел его, потому что его тело не было предназначено для этой игры – он был слишком крепок и слишком упрям. По выходным он ездил на охоту: в субботу утром он уходил из дома в тесном твидовом пиджаке, неся чехол, полный ружей, а в воскресенье вечером возвращался домой с парой лесных голубей в переносном холодильнике. Однажды, когда мне было лет пять, он привел домой английского бульдога, которого купил у какого-то человека на улице, отдав за него несколько новеньких пятидесятифунтовых купюр, которые он носил свернутыми в трубочку в кармане пиджака. По его словами, пес напомнил ему самого себя. Затем бульдог нагадил на антикварный ковер, и отец поспешил от него избавиться.

Моя мать была редкой красавицей. Это не мои слова. Это слова моего отца.

Твоя мама – редкая красавица.

Она была наполовину немкой, наполовину турчанкой.

Ее звали Мартина. Она была на двенадцать лет младше моего отца, и в те годы, до того, как появились они, она была иконой стиля. Надев темные солнцезащитные очки, она отправлялась на Слоун-стрит тратить деньги моего отца на яркие шелковые шарфики, губную помаду в золотых патрончиках и терпкие французские духи. Ее иногда фотографировали, и на этих снимках у нее в руках были дорогие сумочки, а эти снимки печатали в гламурных журналах. Ее назвали светской львицей. Но она не была ею на самом деле. Она ходила на гламурные вечеринки и носила красивую одежду, но дома она была просто нашей мамой. Не самой лучшей, но и не худшей, и, безусловно, чем-то мягким и нежным в нашем большом, украшенном мечами и мачете маскулинном особняке в Челси.

Когда-то у нее даже была работа – в течение года или около того она знакомила друг с другом важных людей из мира моды. Или, по крайней мере, так мне казалось. У нее в сумочке лежали серебристые визитки с ярко-розовой надписью «Мартина Лэм Ассошиэйтс». У нее был офис на Кингс-роуд, светлая комната в мансарде над магазином, со стеклянным столом, обтянутыми кожей креслами, телексом, вертикальными витринами для одежды из прозрачного пластика и вазой с белыми лилиями на постаменте. Во время школьных каникул она брала нас с сестрой на работу и давала нам из свежей пачки листы невероятно белой бумаги и горсть разноцветных маркеров. Время от времени звонил телефон, и мама говорила: «Доброе утро, это „Мартина Лэм Ассошиэйтс“». Иногда жужжал домофон, и мы с сестрой боролись за право нажать кнопку и впустить посетителей. Посетителями обычно были визгливые, очень худые женщины, которые хотели говорить исключительно об одежде и известных людях. Штатных работников в офисе не было, только наша мама, но иногда ей помогла лупоглазая девушка-подросток, она была кем-то вроде практикантки. Я не в курсе, что случилось со всем этим. Знаю лишь то, что офиса в мансарде не стало, серебристые визитки куда-то подевались, и мама вновь стала домохозяйкой.

Мы с сестрой ходили в школу в Найтсбридже – возможно, в самую дорогую школу во всем Лондоне. Наш отец тогда не боялся тратить деньги. Он любил их тратить. Чем больше, тем лучше. Наша форма была дерьмового желто-коричневого цвета с брюками-бриджами для мальчиков. К счастью, к тому времени, когда я был уже достаточно взрослым, чтобы испытывать унижение от одежды, у моего отца не было денег, чтобы оплачивать наше обучение, не говоря уже о вельветовых бриджах из отдела школьной формы в универмаге «Хэрродс».

Все это произошло так медленно и в то же время так быстро – эта перемена в наших родителях, нашем доме, нашей жизни после того, как появились они. Но в тот самый первый вечер, когда Берди впервые оказалась на крыльце нашего дома с двумя большими чемоданами и кошкой в плетеной корзинке, мы не могли даже предположить, какое влияние она окажет на нас, каких людей она приведет в нашу жизнь и что все это закончится так, как закончилось.

Мы думали, что она приехала погостить на выходные.

4

Либби готова поклясться, что слышит шепот каждой секунды существования этой комнаты, что чувствует дыхание каждого человека, который когда-либо сидел там, где сейчас сидит она.

– С тысяча семьсот девяносто девятого года, – ответил мистер Ройл на ее предыдущий вопрос. – Одна из старейших юридических контор в столице.

Мистер Ройл смотрит на нее с другой стороны начищенного воском рабочего стола. На его губах мелькает легкая улыбка.

– Так, так, так. Вот это подарок на день рождения, не так ли? – говорит он.

Либби нервно улыбается.

– Мне до сих пор не верится, что это на самом деле так, – говорит она. – Я все еще жду, что кто-то скажет мне, что это просто большой розыгрыш.

Ее слова – «большой розыгрыш» – никак не вяжутся с этой почтенной и древней обстановкой. Надо было выразиться помягче. Но мистер Ройл, похоже, совсем не в обиде. По-прежнему улыбаясь, он наклоняется, подается вперед и протягивает Либби толстую стопку документов.

– Никакого розыгрыша, смею вас в этом заверить, мисс Джонс.

Вот, – говорит он, вытаскивая что-то из кипы бумаг. – Я колебался, не зная, стоит ли давать это вам сейчас. Или, возможно мне следовало отправить его вам по почте. Письмом. Я не знаю… это довольно неловкая ситуация. Оно лежало в папке, и я сохранил его на всякий случай, на тот случай, если вдруг возникнут сомнения. Но, похоже, все правильно. Так что берите. Я не знаю, что ваши приемные родители рассказали вам о ваших биологических родителей. Но, думаю, вам будет интересно это прочесть.

Она разворачивает газетную вырезку и разглаживает ее на столе.

«Смерть светской львицы и ее мужа