Сто дверей

Многие испытывают в этой ситуации дискомфорт. У кого-то он переходит в конфликт. И не каждый может с этим конфликтом справиться. Иногда этот конфликт может стать настоящим кризисом безысходности, болезненности и искажённой самооценки.

Единственный выход в этой ситуации – быстро выучить иностранный язык. И быстро достигнуть того уровня, на котором находится местное население, чтобы взаимодействовать с ним на равных. Ничего лучшего никто ещё не придумал. Но именно в этом «быстро» и кроется вся суть. Что значит – быстро? Это значит: за год проживать десять, за три года – целую жизнь. Формировать умения, для которых носителям языка понадобилась вся жизнь, – от рождения, через взросление, школы, университеты, каждодневное общение, необозримые контакты – за два-три года.

Нередко в изоляции от естественных условий обитания, без школ и университетов, без верных друзей и без хороших знакомых, в сумасшедшем темпе и по крышесносным методикам, заряжаясь сырым порохом неуёмного честолюбия, обид и злости. Не пережёвывать тщательно каждый кусочек языка, наслаждаясь его вкусом и ароматом, позволяя ему растаять на языке, как шоколаду, ощутить послевкусие, глубоко вздохнуть и немного подождать, а заглатывать огромными кусками, не разжевав до конца. Давиться. Вырвать и запихивать в себя обратно. Страдать от вздутия живота. Хватать не дожидаясь, пока отрастут руки. Бежать марафон на одной дистанции вместе со всеми – без поблажек, без особого отношения – на культяпках вместо ног.

И я учила. А что мне ещё оставалось делать? Хотя в Берлине свободное владение немецким языком для эмигрантов совершенно не является нормой. Многим так и не удаётся выйти из кризиса и они проводят остаток своей жизни в своего рода гетто – полузакрытых сообществах, где живут представители одной культуры, например, турки, и плохо говорят по-немецки. Когда я начала работать и вышла в немецкий социум, очень долго не могла избавиться от чувства, что я, по сути, ещё не готова. Не готова жить в языке, говорить на равных и действовать в социальных ситуациях на общих со всеми остальными основаниях. Мне нужно было время. Много времени. Или что-то другое. Но ни того, ни другого у меня тогда не было.

Говорят, что язык лучше учить в среде носителей. А мне кажется, что в среде носителей лучше язык доучивать. А учить его лучше всего дома, ещё лучше – в школе, или ей подобным тепличным заведениям, где нас окружают забота и внимание. Где нас ведут, за нами наблюдают, подсказывают, корректируют и наставляют. В таком защищённом пространстве не нужно спешить, и от знания языка не зависит наше выживание.

Прежде чем выходить в мир и пользоваться языком, мы имеем возможность заранее отработать хватку и закрепить приёмы. Выучить выражение и повторять его несколько раз подряд, смакуя каждое слово, привыкнуть к звучанию, набору слогов, втянуть в себя весь аромат, почувствовать дыхание, прислушаться к биению сердца и услышать пульс. Медленно вживаться в новый язык, нести его бережно и осторожно, стараясь не расплескать и не повредить того, что было, и не бросать на растерзание толпы то драгоценное, что стало своим.

В первые годы жизни в Германии я боялась оказаться некомпетентной в лингвистическом плане. Боялась не знать, что сказать. Или знать, что сказать, но не знать как. Знать как, но не быть уверенной в том, что это правильно. Хотеть сказать что-то определённое, например, шутку и долго подбирать слова. Наблюдать, как от шутки остаётся мокрое место, когда эти слова находятся. Или просто хватать ртом воздух как рыба. Или открыть рот, чтобы сказать, а все уже разошлись. Или ещё хуже: счастливо улыбаться, не разжимая губ, застенчиво смотреть в глаза собеседнику и надеяться, что тебя и так поймут, без лишних слов. Но они не понимали. Никто не понимал. Не хотели понимать. Каждому из нас нужны были слова.

Тогда, в Берлине, в среде носителей мне не хватало процесса медленного освоения языка и созревания в нём на собственных условиях. В итоге, как это странно ни звучит, язык в среде носителей я учила сама, в основном по книжкам, разговаривала сама с собой и отрабатывала структуры у себя дома. Для реальных живых людей моё знание языка в любой момент находилось в состоянии наполовину пустого стакана. По аналогии со стаканом наполовину полным.

Мало кто тогда среди носителей языка был расположен задумываться о том, что ты находишься в процессе изучения, и давать тебе поблажку. Да и времени у этой среды не было слушать все эти мучения (от слова «мычания»), ей что мычишь, что мучишь – было всё равно. Среда носителей воспринимала тебя, как готовый продукт наравне со всеми остальными, в конце концов ты же была вполне взрослым и сформированным человеком, и оценивала тебя по единой системе без разделения на условия проживания и жизненные обстоятельства. Всё остальное абсолютно никого не интересовало.

Конечно же, в таких условиях возникали и смешные ситуации. Не знаю почему, но я была уверена, что иностранный язык лучше всего учить по пословицам и поговоркам. Именно так постигаются ментальность нации и её культурные ценности. Поэтому я много времени тратила, чтобы выучить наизусть немецкие пословицы и поговорки.

Со временем моя голова стала напоминать бабушкин сундук, доверху наполненный всякого рода жизненными премудростями. Например, Aller Anfang ist schwer («Хорошее начало полдела откачало»). Или Aus Schaden wird man klug («На ошибках учатся»). В дополнение к этому читала передовицы серьёзных газет, например «Die Zeit», выписывала оттуда слова и выражения и учила их наизусть.

Потом использовала их в сочетании с пословицами и поговорками в повседневных разговорах, чем всегда вызывала удивление коренных немцев, которые впервые слышали из моих уст то или иное выражение и неизменно восхищались глубиной моего проникновения в запасники их родной культуры и выспренностью и причудливостью моего разговорного стиля.

Большие трудности мне доставляли и до сих пор доставляют немецкие имена и фамилии. Проблема в том, что многие немецкие имена и фамилии не вызывали во мне поначалу совершенно никаких ассоциаций и я не находила в этих звуковых сочетаниях никакой точки опоры. Самыми страшными были окончания.

Например, в немецком очень популярно женское имя Селина. Но в отличие от русского это имя может иметь два окончания: CelinE, CelinA или использоваться вообще без окончания – Celin. В итоге получаются три отдельных имени. И эти окончания надо уметь запоминать и правильно произнести. А если произносишь неправильно, тебя поправляют или обижаются. Ещё хуже дело обстояло с фамилиями.

Однажды руководитель нашего педагогического семинара фрау Штампе, которая энергично закидывала под столом одну на другую ноги, затянутые в элегантные сапоги из чёрной лакированной кожи, и вообще была очень строгая и беззаветно преданная педагогическому делу дама, посоветовала для выучивания имён подыскивать рифму. И пожелала, чтобы все присутствующие тридцать пять человек сразу же подумали о каком-то имени и подыскали для него рифму в качестве примера. Рифма у меня сразу нашлась Stampe-Schlampe, Штампе-Шлампе и так за ней и закрепилась. Но привести эту рифму в пример и хвастаться перед всеми собственной сообразительностью было никак нельзя.

Поэтому, когда до меня дошла очередь произносить имя и подходящую рифму, я замялась и ничего не сказала. Дело в том, что Шлампе в переводе с немецкого обозначает шлюха, Stampe-Schlampe. Фрау Штампе оказалась права. Давно уже прошли времена моего педагогического семинара, а рифму эту я помню до сих пор. Фрау Штампе исчезла из моей жизни, а рифма на неё осталась, как золотые коронки после кремации тела. Зато по рифме я могу теперь запоминать почти все немецкие имена.

Чтобы выжить, я вцепилась в немецкий язык мёртвой хваткой, как клещ в свежую плоть. Это оказалось хорошо для немецкого. Но плохо для английского, которым я владела по профессии. В один прекрасный момент в этой гонке вооружений я обнаружила, что не могу вспомнить абсолютно ни одного английского слова. Даже числа все забыла.

Мой мозг меня предал, покинул или сыграл со мной злую шутку, и вообще, неужели так бывает со всеми? Оказывается, бывает. Может быть, не со всеми. А только со мной. Позже, много лет спустя, я восстанавливала английский по буквам и словам, мучительно и трудно, как после долгой болезни, и всю дорогу думала о Ленине, который после очередного покушения на его жизнь снова учился говорить и писать, слово за словом, буква за буквой, и в этом ему помогала Надежда Константиновна Крупская. Вот какой мусор иногда остаётся в памяти. А не английский. И как ей после этого можно доверять?

Хорошо это или плохо? Keine Ahnung. Понятия не имею.

БМВ И «МЕРСЕДЕС»

После двух недель отпуска мы возвращаемся в Германию. Отпуск мы провели в Киеве и сейчас сидим в такси, которое везёт нас в аэропорт «Борисполь». Я еду по маршруту Украина—Германия не в первый раз, но первый раз с особенным чувством. Этого чувства у меня раньше никогда не было. Я возвращаюсь домой.

Не просто в дом, в котором я живу и который можно найти по определённому адресу. Совсем нет. Я возвращаюсь в пространство, к которому принадлежу. У этого пространства нет имени и географических координат. Оно находится где-то в стране под названием Германия и не ограничивается физическими рамками. Здесь я могу дышать и быть самой собой. В этом пространстве я сделала всё правильно. Не по принуждению и под давлением обстоятельств, а потому что так хотелось. В пространство, которое ещё не завершено и которое мы продолжаем строить мыслью и делом.

Водитель с Яцеком обсуждают немецкие машины. Я внимательно слушаю и время от времени помогаю с переводом в обоих направлениях. Таксист говорит по-русски медленно и по слогам, местами с трудом подбирая слова. Видно, что он в разговоре с иностранцем очень старается быть понятным, и поэтому его речь автоматически приобретает иностранный акцент и иностранные трудности.

– На немецком языке народ это «волк», да? – интересуется водитель.

– Нет, народ это «фольк».

– А я думал, что правильно «волксваген». Ага, а правильно, значит «фольксваген». А как немцы говорят: «мерседес» или «мерцедес»? Так я и думал, по имени дочери.

Тут таксист начинает длинный доклад о преимуществах и недостатках разных марок немецких машин. Я наслаждаюсь неподражаемым стилем и выбором слов. И не перестаю восхищаться тайным сообществом мужчин, которые понимают друг друга с полуслова всегда, когда речь заходит о технике.

– «Мерседес-Бенц», понимаете, настолько грамотно делает автомобили, это просто несравнимо ни с чем. Он похож на все остальные автомобили, у него тоже четыре колеса, но он сделан абсолютно, повторяю, абсолютно. Если у других будет что-то повторяться, что-то похожее, у «мерседеса» будет абсолютно всё разное – колёса, стойки стоят под разными углами, разный выворот, всё разное абсолютно, настолько грамотно сделан автомобиль. Если ты снимаешь помпу, ты снимаешь только помпу, чтобы та, что воду гоняет, по системе, да?

– Если у «фольксвагена» ты снимаешь помпу, ты снимаешь ещё вакуумный насос, ну понимаете? То есть «мерседес» это вообще супер. Я всё делаю сам, как человек технический, авиационный инженер. Меня это просто интересует. Если поменять цепь двигателя, это настолько просто. Это просто, это не надо всё разбирать, это клапанную крышку снял, цепь двухрядная и разборная, разобрал, зацепил, я менял очень долго.

Яцек сидит на переднем сиденье и делает вид, что всё понимает. Странное чувство накрывает меня внезапно, как цунами. Оно кажется смешанным с запахом кофе с молоком, свежей выпечки и круассанов в аэропорту Дюссельдорфа. Всё вместе вдруг выплёскивается в фонтане головокружительной любви к дому, в который я сегодня вернусь. Этой любви так много, что становится больно. Я – та, кого называют эмигрантами, кто живёт между культурами и пространствами, кто радуется одному, через пять минут восхваляет другое, тоскует по третьему, висит между пространствами и культурами, за все годы жизни в другой стране забывшая, что такое дом, отрёкшаяся от всего, что когда-то любила. Я возвращаюсь к себе домой.

Это чувство настолько необычно и ново для меня, что я замираю. В тумане начинаю снова слышать голос водителя такси, который по прежнему сравнивает БМВ и «мерседес».

– У БМ дабл ю – три цепи. Чтобы поменять цепи, внизу надо снять коробку. Что вам сказать, сказать это мало, надо показать. Вот смотрите, – показывает на телефоне фотографию металлической руины, разобранной до состояния проводов и соединений.

– Я БМ дабл ю разобрал, поменял цепи, что вам сказать, мне как техническому человеку, авиационному инженеру. Вот я менял, три цепи, коленвал, масляный насос, и выше, разбирал, три цепи. Ну слушайте, ну я как инженер, я это понимаю, я кручу, это просто кошмар, это я менял каждый день десять—одиннадцать часов шесть дней подряд.

– А «мерседес» это очень просто, только верхнюю клапанную крышку, потому что первый цилиндр, снял, она разборная, здесь три цепи и цельные, не разбираются, а там двухрядная, потому что она тонко ходит, не тянется, она меняется на раз в триста тысяч или четыреста тысяч, её там рассоединил, новую соединил и всё. Потихонечку заводишь новую за старую, старая выходит, новая заходит, соединил и поехал.

Моё чувство дома растёт. Ему нужно место. Много места. Ему нужен целый мир. Ему нужна вся Вселенная. Я распахиваюсь, набираю полную грудь воздуха, расширяюсь на все четыре стороны и хочу позволить ему быть. И зажмуриваюсь от наслаждения. Я еду домой. Вот прямо сейчас я могу лечь на пол, разбросать руки и ноги и смотреть в потолок. По мне можно ходить, меня можно переехать асфальтовым катком, толкаться и дёргать, а мне будет всё равно. Я еду домой.

Водитель такси по-прежнему бубнит:

– Я так менял, вообще вопросов нет, это где-то три—четыре часа, а БМВ – это по десять часов шесть дней. Я вам показал, но поверьте: я это кручу, я это знаю, как авиационный инженер. Это последний БМВ, всё, финиш, это будет финиш, никаких БМВ, потому что я раздаточную коробку снял, когда передний привод выбрасывал, я всё перебрал, выкинул, всё в гараже положил и всё.

Я слушаю и мучаюсь вопросом: а зачем вообще немецкие машины разбирать на части, если ты наконец-то нашла свой дом?

У БОГА ЗА ПАЗУХОЙ

Дом, в котором мы живём, – кажется, здесь всё понятно. И не стоит дальше искать каких-то глубоких смыслов. Дом как дом. Но чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что наша встреча была неслучайна.

Дом живёт до тех пор, пока он дарит радость человеку, который долго шёл по диким землям и устал на своём пути. Человек так истощён, что даже не мечтает о спасении. И дом вдыхает в него новую жизнь, как если бы только его и ждал, как если бы распахнулись настежь окна и свежий бриз взметнул прожжённые солнцем волосы, перебирая их, как страницы книги. Люди рождаются и умирают. Поколения приходят и уходят. А дом продолжает стоять.

Люди ищут пристанища, в котором они могли быть счастливы. А дом ищет родственную душу, с которой он совпадает по частоте сердцебиения. Дом – место непрерывного существования – включает узор жизни отдельного человека, который в нем живёт, в сочетание линий на собственной карте. Человек приходит и уходит, а дом живёт вечно. Дом и человек – тысячи ненаписанных историй. Иногда ты даже можешь слышать их голоса и угадывать тени.

Дом, в котором мы живём, старый, столетний. Мы его снимаем. И арендодатель наш ни много ни мало – целая протестантская церковь.

До того в нём жили поколения протестантских пасторов, потомков Мартина Лютера. Жили большими семьями, плодились и размножались, и держали прислугу.

Последний пастор прожил в этом доме совершенно счастливые пятнадцать лет. Он был прекрасным оратором и утешителем заблудших душ. Слава его выходила далеко за пределы собственного прихода. Люди искали встречи с ним, как с чудом. Поджидали его после церковных служб возле дома, чтобы обсудить текущие дела, да и просто желали засвидетельствовать своё почтение всеми доступными способами.

Они звонили в дверь в любое время дня и ночи и просили помочь – копеечкой на хлебушек или хотя бы добрым словом. Местные философы стремились поставить точки над i в сложных теологических дискуссиях, начатых церковью ещё триста лет назад. Некоторые просто заходили в гости без приглашения – обменяться последними новостями, и всегда одобрительно хлопали его по плечу. Махали рукой и улыбались в те редкие минуты, когда он решался выйти из дома.

И вот однажды он проснулся с непреодолимым желанием убежать. Одним резким движением потёр безостановочно ноющее плечо. Не теряя ни минуты, написал заявление на перевод по службе куда-нибудь на край света, может быть, в Испанию или Португалию, а ещё лучше на маленькие острова, которых нет на карте, и где есть приход с верующими, не знающими немецкого языка.

Весь дом замер от ожидания. Не слышно было ни звука шагов, ни скрипа рассохшихся половиц. Даже тени, жившие в углах подвала, перестали перешёптываться по ночам. Наступившую тяжёлую тишину прерывал горячечный шёпот пастора, который сбивчиво молился, просил прощения у своего Бога и клятвенно обещал выучить испанский язык.

После отказа ему больше нечего было терять. Он быстренько написал заявление на снятие церковного сана и расплатился по всем счетам. Взял кредит под выгодные проценты подальше от прихода, разобрал шведский садовый домик, собрал с огородов верхний слой плодородной земли, погрузил её в мешках на грузовик вместе с декоративными камнями, которые он привёз из отпуска в гористых равнинах Шотландии, и уехал работать учителем религии в школе.

Когда я увидела дом, я сразу же поняла, что мы его берём. Он стоял одиноким белым гигантом на необозримом участке земли, зажатый в тисках холодного февральского воздуха, и дышал сонными испарениями таинственной жизни в неисчислимых комнатах, коридорах, лестницах и углах. Я даже не поинтересовалась, сколько это будет стоить. Это было одно из наиболее иррациональных решений, которые я когда-либо приняла. Мы не выбрали этот дом. Этот дом выбрал нас. И я никогда об этом не пожалела.