Сто дверей

Штефан молча продолжал кивать головой. Он сидел неподвижно, сцепив ладони в замок и немного подавшись вперёд. Генетический код Штефана – немца из пропахшей кислой капустой деревни в Восточной Германии и Ян Цин – китаянки из заброшенной деревни в горных районах Китая совпадал на 99.9 процента. Мне сначала надо было эту информацию переварить.

– Она умерла у неё на руках, – добавил Штефан, бросив короткий взгляд на руки Ян Цин, которая по-прежнему держала чашку, как будто ей было холодно и она хотела согреться.

– Я была на седьмом месяце беременности Томом. Никто не знал, будет у него тоже эта генетическая болезнь или нет. Даже врачи не знали. Мы ничего не знали.

Ян Цин была на седьмом месяце беременности. Её годовалая дочь умирала у неё на руках. От редкой болезни, которая возникает при совпадении генетического кода родителей на 99.9 процента. Штефан родился в Восточной Германии. Ян Цин – в горах Китая. Ян Цин прижимала дочь к себе, старалась её согреть, задержать тепло, которое быстро уходило из её ослабевшего тела, качала из стороны в сторону и пела колыбельные на странном языке, звуки которого странно подпрыгивали вверх, как задранный подол платья, гладила её по бледному личику, шептала нежные слова.

Она чувствовала, как это маленькое тело становится всё более невесомым, а лицо всё более прозрачным, каким-то другим. Больше всего ей хотелось прижать её к себе и больше не отпускать. Защитить от всех опасностей, реальных и воображаемых. Она смотрела в лицо дочери не отрываясь, и сердце её разрывалось от любви. Она понимала. Быть другим – это так больно. Вечно другим, как вечно нерождённым. Вечным ребёнком. Вечно не прожившим свою жизнь. Вечно обречённым на страдание. Внутри неё зарождалась новая жизнь, такая сильная и нетерпеливая.

Удары ногами по стенкам живота были очень ощутимыми, так что иногда ей казалось, что они переговариваются друг с другом, – её нерождённый сын и умирающая дочь, как по азбуке Морзе, – неровное дыхание здесь и два толчка в правый бок там. Сбивающийся ритм сердца здесь – и кувырок через голову где-то там. Рядом с ней сидел Штефан, прямо, как сейчас, сцепив ладони рук в замок и немного подавшись вперёд. Но в определённый момент всё вдруг стихло. Не чувствовались больше удары ног по стенкам живота. Смолкли удары сердца. Остановилось дыхание. И она всё поняла.

И никто не знал, повторится ли эта история ещё раз. Что будет дальше? Будет ли она повторяться вечно?

Мы сидели в гостиной. На столе остывали чашки с чаем. И все мы чувствовали себя ужасно беспомощными перед лицом завершённости природы. Безразличного совершенства природы. И понимали, как мы здесь бессильны.

В первые годы знакомства Штефан несколько раз навещал Ян Цин в Китае. С этой целью он ехал сначала в Москву на поезде из Берлина, там пересаживался на Транссибирский экспресс, который вёз его чуть больше недели до Пекина, а оттуда уже добирался до деревни Ян Цин местным транспортом и перекладными.

Мы восхищались его выносливостью и не уставали удивляться, как он выдерживал такое длинное и монотонное путешествие в поезде. На что Штефан невозмутимо отвечал, что всё очень просто, и нужно только уметь погрузиться в особое состояние ожидания и ничего не предпринимать. Сидеть и ничего не предпринимать. Так в полусонном медитативном состоянии он несколько раз добирался до Китая и возвращался обратно. Сидя в Транссибирском экспрессе Москва—Пекин, Штефан понял, что времени не существует.

После того, как мы уехали из Берлина в деревню, Ян Цин собиралась нас навестить, и мы даже договорились когда. Потом она внезапно исчезла. Связавшись через несколько месяцев со Штефаном, мы узнали, что Ян Цин уехала назад в Китай. Насовсем. Она устала тосковать по родине и бросила семью, а он устал её ждать и подал на развод.

С тех пор я часто думала о состоянии ожидания и о Штефане, когда он ехал в поезде по маршруту Москва—Пекин. Штефан не просто сидел в правильном поезде, который вёз его в правильном направлении. Он сидел в нём больше недели и не испытывал при этом дискомфорта. Неподвижное сидение, целая неделя без событий и свободы передвижения не наталкивались в нём на внутреннее сопротивление.

Всё происходило совершенно естественно. Он погружал себя в своего рода состояние антивремени, в котором время уничтожает само себя, но не навсегда. Оно как бы впадает в зимнюю спячку и программирует себя на самовосстановление к определённому сроку. Поезд ехал целую неделю. Штефан сидел в поезде и не чувствовал времени. Он не испытывал страдания. Времени больше не существовало. На его место приходило ожидание.

Нам говорят, что нужно жить так, как если бы каждый день был последним. Упаковать всё, что важно в один-единственный день. И сделать это очень быстро. Но когда вещи происходят слишком быстро, ты больше не можешь быть в чём-либо уверенной. Даже в самой себе. И тогда вещи, которые делаются быстро по принципу последнего дня, моментально превращаются в охапку неорганизованных событий, которые так стремительно проносятся над планетой твоей жизни, что ты не успеваешь заметить их индивидуальные черты. И чем выше их скорость, тем выше вероятность забвения. Чем быстрее, тем меньше содержания, о котором можно и стоить вспомнить.

Другое дело жить так, как если бы нам дана была целая вечность. Зная, что у нас есть несколько десятков, а то и сотен лет, мы бы окончательно перестали куда-то спешить. Тогда ценность теории необходимости проживания каждого дня как последнего была бы окончательно упразднена. На её место пришла бы другая: нужно жить так, как если бы перед тобой была целая вечность. И каждый из нас превратился бы в марсианина из романа Роберта Хайнлайна «Чужак в чужой стране», который знает, что если друг хочет с тобой поговорить, то друг подождёт.

И если тебе необходимо что-то понять, то думать об этом можно целую вечность. Имея в запасе целую вечность, мы бы сохраняли понятия скорости, одновременности и многозадачности, но только как математических категорий, необходимых для развития техники и прогресса. Наши эмоции под эти категории бы не подпадали.

Крёстная мама моего сына начала в шестьдесят три года писать диссертацию. Соседка в семьдесят восемь лет записалась на курсы французского языка. Кто-то начал рисовать картины в возрасте сорок пять и пятьдесят лет. Время свершений и поворотов судьбы не определяется возрастом. Ожидание должно наполниться, как сосуд водой, до самого края. Время не имеет значения. Для того, что по настоящему важно, времени просто не существует.

Я часто вспоминаю Ян Цин. С тех пор, как она исчезла, прошло несколько лет. Недавно Штефан сообщил нам, что он так же, как и мы, оставил Берлин и переехал жить в деревню. Том играет на фортепиано и подаёт большие надежды. А Штефан купил себе мотоцикл «Харли-Дэвидсон» и передаёт нам всем большой привет. И ни слова о Ян Цин. Как будто её никогда и не было. Как будто она никогда и не жила.

Мой муж полушутя-полусерьёзно говорит, что там не всё чисто. И искать Ян Цин, наверное, нужно в окрестностях леса, на дне озера или в саду. Когда два человека из двух концов света совпадают по генетическому коду на 99.9 процента, то между ними складываются очень непростые отношения.

А я так не думаю. Я верю, что время не имеет значения. И когда-нибудь ожидание исполнится, как наполняется сосуд водой, – до краёв. Ян Цин наберёт мой номер, я подниму трубку на другом конце Вселенной, в ответ мне прозвучит высокое китайское «халльо» с особой вздёрнутой интонацией, как задранный подол платья. И мы встретимся. Здесь или там.

И я буду повторять – по-английски или по-немецки, по-русски или по-китайски, или даже просто молчать: «There is no time, but waiting is»,[4 - Времени не существует, но есть ожидание (англ.).] как строчку из романа или заклинание. И буду ждать, как Штефан в купе Транссибирского экспресса Москва—Пекин, нашей с Ян Цин встречи. И буду чувствовать себя, как студент из притчи, который каждый день садился перед лотосом и повторял мантру: «Драгоценный камень находится в середине лотоса».

Повторял, повторял. И не заметил, как погрузился в нирвану.

БУДДА ПОД БЕРЁЗОЙ

У нас есть друг по прозвищу Флинци. Он живёт со своей женой в маленьком домике – уютном гнёздышке, которое они вдвоём неустанно улучшают, обновляют и держат в стерильной чистоте. К дому примыкает сад, в котором растут два больших дерева – черешня и берёза. Черешня очень старая, высокая, до веток не доберёшься и стоит как-то сбоку, даже лестницу не приставишь, чтоб ягоды собрать. В начале лета несобранный урожай перезревает и падает на землю. И на эту сладкую падалицу слетаются тучи пчёл, ос и другой кишащей ползучей нечисти.

Чтобы попасть к террасе, за которой мы обычно пьём чай у Флинци, необходимо пройти возле черешни, осторожно обходя груды гниющего фруктового роскошества. При этом иногда наступаешь на влажные и скользкие лепёшки, всегда рискуя быть ужаленной каким-нибудь обиженным насекомым. Без болезненных последствий никогда не обходится.

Поэтому путь к террасе у Флинци в начале лета непростой. Добравшись до вожделенного стула, чертыхаешься на чём свет стоит, не теряя надежды своим бездонным страданием доказать для хозяина фундаментальную сомнительность существования черешни в это время и в этом месте. Но в ответ получаешь неизменное: черешня была, есть и будет.

В глубине сада растёт роскошная берёза с раскидистыми ветвями-косами, которые как в жалейной песне, по-девичьи грустно падают к земле. На одной из них болтаются качели, а у ствола сидит каменный Будда в позе медитации.

Это место имеет собственную энергию. Здесь чувствуешь себя по-особому спокойно и защищённо, как если бы ты попал в центр урагана – снаружи разбиваются волны и летят искры, а ты сидишь в укрытии тишины, где ничего больше не происходит. Благодать.

Поэтому любое чаепитие в доме у Флинци в начале лета заканчивается причастием к Будде под берёзой. Сначала проходишь через тернии и испытание черешней и укусами пчёл, а потом тебе даруется нирвана.

Флинци всю жизнь проработал в местном городском управлении. Работа непыльная и, самое главное, скучная, что позволяло ему часто уходить на больничный и заниматься настоящим любимым делом – медитацией.

Когда-то в бурной молодости Флинци попробовал медитировать и пропал. В медитации он познал свою истинную сущность и ясно увидел своё предназначение. С тех пор на протяжении более тридцати лет он медитировал – один, с женой, участвовал в летних лагерях и всевозможных массовых медитационных акциях, мог месяцами не произносить ни слова, поскольку того требовал устав той или иной программы. В перерывах между медитациям и работой организовывал и курировал в местной ратуше выставки художников из региона, где мы с ним и познакомились.

И вот недавно городская администрация решила сократить штат и аннулировать его должность. До пенсии ему ещё четыре года гулять, а должности и места в офисе больше нет. Уволить его нельзя из-за особого для Германии статуса чиновника. И тогда городская администрация решила отправить его на работу в школу – для пользы обществу.

Школа приказ приняла, но тяжело призадумалась и стала смущённо чесать себе голову: какие обязанности возложить на новоприбывшего? Диплома педагога у него нет, значит, права преподавать не имеет, ну а для социальных комбинаций и ситуаций в школе тоже есть сертифицированные работники.

Дать ему работу по сортировке колб в кабинете химии или по склеиванию палочек для игры на ксилофонах? Что делать?

Помню, я, зная об этих кулуарных разговорах, очень сочувствовала Флинци. Думала: вот так унижение – был, был человек, а теперь вот палочки подавай, да тарелочки переставляй с места на место. Несколько раз пыталась говорить с ним об этом и удивлялась отсутствию реакции и всякого такого движения душевного с его стороны.

И вот Флинци стал ежедневно появляться в школе. Ему выделили место в учительской недалеко от кофеварки. Он там сидел и читал что-то за компьютером. Иногда оживлённо общался с коллегами. Порой его можно было застать за склеиванием палочек и сортировкой тарелочек. Если нужна была срочная замена, Флинци был готов помочь и не роптал.

Со временем к нему стали посылать двоечников, которые упорно не делали домашние задания. И Флинци старался как мог, делился с ними тем, что умел лучше всего, – рассказывал им об основах медитации.

У него выработался способ влияния на разнуздавшихся хулиганов. В критические моменты во время урока он мог вдруг затянуть: «О-о-ом-м-м» – и класс тотчас же замолкал.

Наше общение в школе сводилось к small talk.[5 - Короткий разговор (англ.)] Флинци подсовывал мне какие-то диссертации по медитации, делился ссылками на YouTube. И со временем я начала ловить себя на том, что, заходя в учительскую, первым делом ищу взглядом Флинци. Увидела, закрепила его в пространстве, успокоилась. Можно бежать дальше.

Однажды в перебежках между корпусами, выпускными экзаменами, обсуждениями, консультациями и просто уроками по плану я, проносясь мимо Флинци, услышала тихое:

– Лен, давай я тебя угощу кофе.

Бросила короткий взгляд на часы – успеваю.

– Хорошо.

В перерывах между первым и вторым глотком кофе услышала:

– Ты знаешь, недавно опубликовали исследование, которое научно обосновывает, что при глубоком вдохе и выдохе освобождаются особые симпатические энергии тела.

Молчим. Пьём кофе дальше.

– Слушай, Флинци, – затараторила я, внутренне подскакивая, как резиновый мячик, который не может остановиться. – Тебе надо вести блог. Многие люди ведут, которым есть что сказать. И люди будут это читать и им, может быть, будет интересно. – Я подбирала слова, одновременно пытаясь следить за глубиной собственного дыхания.

– Если я начну писать, то все сразу начнут меня определять в какую-то категорию: коммунист, расист, пацифист, нон-конформист, националист. А это будет неправильно, – ответил Флинци. – И вообще, я перерос в себе потребность высказываться и что-то сообщать людям. Если я что и рассказываю, то только по требованию или если меня просят.

– Ну а ты всё-таки попробуй, – не могла успокоиться я.

В ответ улыбка и молчание.