Сто дверей

– Нет, сынок. Пошли домой. Мне сегодня ещё нужно работать, – ответил мальчику папа и мягко, но настойчиво подтолкнул его в спину. Может быть, он что-то почувствовал. Может быть, чего-то испугался. Что-то стремительно промелькнуло перед его глазами, что-то близкое и родное. И в ужасе отшатнулся. Как от встречи с самим собой. Может быть, недостаточно любил. А может быть, ему просто очень хотелось вернуться к своим делам, где никто не дёргает его за рукав куртки «волчья шкура».

Я часто думаю, что было бы, если бы мальчик поднялся на охотничью вышку. Мужчину, который там скрывался, наверное бы, спасли. Вызвали бы полицию, скорую, пожарных. И он бы прожил ещё много лет. И эта история, возможно, сделала бы его знаменитым. И он бы снова нашёл работу. Или работа нашла бы его сама. И у него появилась бы семья. И у них родился бы мальчик. Он любил бы с папой гулять в лесу. Любил смотреть в небеса. И не боялся высоты. И мечтал бы залезть на охотничью вышку и посмотреть на мир свысока. Кто знает, как сложилась бы жизнь умершего мужчины, если бы он, или кто-то ещё принял совершенно другое решение. И заново смешались карты.

Но мальчик не поднялся на охотничью вышку. И события пошли своим чередом. Вольфганг умер через несколько дней в полном одиночестве голодной смертью. Последнее, что он слышал, был шум ветра, треск веток, шорох листьев, сладкий запах влажной травы и пропитанных мочой досок, на которых он неподвижно лежал, крики ночных зверей и уханье сов.

Перед смертью записал историю в своём дневнике. О мальчике, который мечтал достать до самого неба. Потрогать облака. И остаться там жить навсегда. Через несколько лет одна из газет нескромно напечатала выдержки из этого дневника и её даже не остановили неприятные физиологические подробности. Обыкновенная магия.

Каждая страна порождает свои истории. И эти истории пометили карту моей жизни. Обозначили границы. Тёмные места. Болота с нездоровой атмосферой, где испарения коллективного страха смешались с привнесёнными миазмами и создали совершенно индивидуальный парфюм – моей собственной жизни.

И этот парфюм, как неподдельный аромат, запах моего нового тела, ковёр-самолёт, определил траекторию движения над новым неисследованным ландшафтом. Потому как то, что случается с тобой в первый раз – впечатления, слова, прикосновения – выжигают клеймо твоего образа жизни. Они формируют особую структуру существования с его вмятинами и выбоинами, наростами и отшелушиваниями, особую чувственность и телесность образа жизни, как в картинах абстрактных экспрессионистов. На которые хочется не только смотреть, но и потрогать.

Так в кромешной тьме нового предназначения прочерчивается путь. Этот путь петляет. Ныряет туда и сюда, как туннель, прогрызенный червями. В кромешной тьме неизведанных территорий живут люди. А может быть, и не люди. Совсем не люди. И ты слышишь их приглушённые голоса. Их язык становится всё более и более понятным. Он пульсирует толчками. Необъяснимо и душераздирающе. Обыкновенная магия.

Я вслушиваюсь в их тихий голос. И мне кажется, что всё больше и больше узнаю в них свой собственный голос. И этот голос рассказывает чужие истории.

Для тех, кто там не был. И это навсегда.

О БОМЖАХ

Какая удивительная штука человеческий голос! Голос может держать аудиторию, контролировать массы и регулировать эмоции. В нём содержится огромная сила, которая может стать оружием. Голос – это мощное средство, которое позволяет нам управлять людьми и властвовать над окружающим миром. И свободно самовыражаться.

Однажды я шла по гладкоасфальтированной пешеходно-велосипедной дорожке в направлении Бремена. Без определённой цели и не спеша. Навстречу мне шёл бомж. Перед собой он толкал большую товарную тележку, доверху забитую всяким барахлом. Он шёл и орал во всё горло. Вместо членораздельных слов издавал клокочущее-бурлящие звуки с хрипотцой и отхаркиваниями, при этом слюна разлеталась на все четыре стороны. Казалось, он ничего не замечает и проходит сквозь стены. Вокруг него как бы образовался круг неприкосновенности, нейтральная земля, переступить через которую не мог никто.

В доме, в котором мы жили в Берлине первые пять лет, на противоположной стороне внутреннего дворика-колодца много квартир стояли пустыми. Это было совершенно обычное явление для Берлина начала двухтысячных годов. Дома со стенами, изрешеченными пулями и снарядами ещё со времён взятия Берлина советскими войсками, ждали инвесторов и капитального ремонта, а в городе процветала практика незаконного заселения пустующих зданий, так называемых Hausbesetzungen, в которые самовольно заселялись люди без определённого места жительства, а также представители левой молодёжи, а также анархисты, феминисты и общенесогласные – все они принадлежат к образу Берлина.

Первые дома занимали в районе Кройцберга[16 - Kreuzberg – район в составе административного округа Friedrichshain-Kreuzberg в восточном Берлине.] с начала семидесятых годов. Исторически это оставалась единственная возможность сохранить старые, ещё довоенной постройки здания от сноса и активно воздействовать на Берлинский Сенат, который намеревался уничтожить целые жилые массивы для строительства ветки автобана в направлении Ораниенплац.[17 - Oranienplatz – площадь в районе Kreuzberg административного округа Friedrichshain-Kreuzberg в восточном Берлине. Часть исторического Luisenstadt, Луизиного города.]

Эти дома видно было с первого взгляда – пёстрые графити фасадов, местами выбитые или повреждённые стекла на окнах, чёрные стены с облупившейся сажей на фоне бледного, как будто заплёванного неба, анархистские флаги, таинственные оккультные знаки, общая атмосфера весёлого распада, грязи и зарождения буйной новой жизни на развалинах старой и, прежде всего, самодельные плакаты на простынях, протянутые между этажами, с надписями «No cops, no problem»,[18 - «Нет копов, нет проблем» (англ.).] «Kein Knast steht f?r immer. Freiheit f?r…»,[19 - «Тюрьмы не вечны. Свободу…» (нем.).] «Solidaritе avec la revolte en Tunesie».[20 - «Солидарность с восстанием в Тунисе» (франц.).] В историю даже вошли самые знаменитые улицы с незаконно заселёнными домами: Rigaer Stra?e 94, Friedrichshain Nordkiez, Liebigstra?e 14, Friedrichshain, Brunnenstra?e 183, Mitte.

Вокруг таких домов всегда было много шума, толкотни, столкновений с полицией и представителями органов порядка, выяснения отношений, речи с импровизированных трибун, баррикады, движения сопротивления, альтернативных коммун и теорий заговоров. Несогласные и асоциалы занимали дома, жили в них без воды, отопления и прочих удобств и никакими коврижками их оттуда выманить было невозможно. Именно это и была картина совершенно аутентичного и неподдельного Берлина, которую не найти в стандартных туристических путеводителях.

В доме напротив нашего во внутреннем дворике-колодце пустую квартиру занимал бомж. Проживал он там с собакой. Мы знали его по голосу, но видели редко. А когда видели, не были уверены, что это именно он, высокий и неуклюжий, с копной склеенных рыжих волос, неровно стоявший на длинных ногах-циркулях, которые каждую минуту грозили поломаться или сложиться пополам, и бешеным неукротимым взглядом.

Большую часть времени он проводил в квартире, а с внешним миром держал связь с помощью крика. В пять часов каждое утро будил двор громогласным: «Schei-ssse!» («Гов-но!»). Поговаривали, что так он реагировал на поведение пса, у которого по плану без десяти пять были побудка и подъём, оздоровительная гимнастика и короткая пробежка в близлежащем парке с отправлением естественных нужд.

Бомж же не совпадал с ним по ритму и в пять утра только готовился отойти ко сну. На что пёс жестоко ему мстил и делал свои дела прямо на матрац. Бомж кричал: «Schei-sse!!!» И это ёмкое слово, произносимое не менее ёмким голосом, произвело на меня неизгладимое впечатление.

А теперь много лет спустя мы шли навстречу друг другу – я и бомж – по узкой и гладкой пешеходно-велосипедной дорожке. Я – наблюдая и читая знаки, а он – толкая перед собой тележку и крича. Два человека – две вселенные. Каждый в своём измерении. Я присмотрелась к нему и увидела всадника, скачущего через степи, горы и луга. Вокруг ни души. Сплошная пустошь. И только крик несётся из глубины гортани, застывает и вибрирует, истончаясь в острую иглу. Всадник несётся, мается и пронзительным криком измеряет вёрсты расстояния. Его цель – путь. Его сила – голос и неприкаянность.

И мне показалось, что при своих индивидуальных различиях все бомжи имеют одну общую черту – громкий голос. И спросила себя: почему? Почему бомжи кричат? В одно мгновение вопрос разросся и накрыл меня, как колпак. К нему присоединились другие вопросы: почему волки воют на луну? Почему собаки громко скулят, если на улице кто-то умер? Почему в определённых ситуациях от человека или животного остаётся один только голос?

Может быть, бомж кричит, потому что ничего не ждёт? Он не ждёт помощи и не стремится выйти на контакт. Он уже давно прошёл эту фазу. И хорошо знает, что со стороны мира не последует реакции, если. Конечно, он не агрессивен. Он вдруг оказывается перед лицом чудовищной пустоты, которую пытается заполнить силой собственного голоса. И вся эта смесь страха, бесконечности, безответности, заброшенности и безвозвратности в атмосфере без души приводит к тому, что бомж кричит и надсаживает голос, и в целом ведёт себя с точки зрения нормального человека неадекватно.

И если очень захотеть, то между эмигрантом и бомжем можно увидеть много общего. Мы также, как и бомж, постоянно находимся в движении и не претендуем на определённое место жительства. В любой момент можем сняться, собрать свои пожитки и переехать жить в другое место. Место нас не держит. Это мы создаём миры.

Иногда нам остро не хватает дома, как в английском слове homeless,[21 - Бездомный (англ.).] при этом у нас может быть дом – house,[22 - Дом (англ.).] и даже иногда свой собственный. Наша жизнь – homeless – без домашнего уюта, но с крышей над головой. Как если бы ты жил в доме, но без права на домашнее. Без желания вернуться, без сладкой тоски, сжимающей сердце, без памяти, доведённой до совершенства.

Эмигрант не хочет принадлежать никому и ничему, и называет свой выбор свободой. Он мыкается по свету, проходит сквозь стены, бродит по пластиковым кишкам улиц, разодранным бриллиантовой рекламой, и возвращается в унылый дом, на который легла тень. В его жизни много вещей и очень много беспорядка. Она наполнена лицами равнодушных статистов, и никто из них даже не догадывается, в какой душераздирающей драме они играют.

Кроме всего прочего, эмигранты, как и бомжи, подвержены воздействию особых вихрей и стихий. Они знают, что такое нагота мира.

Иногда бывают моменты, когда ты оказываешься в полной темноте. Теряешь ориентиры. Вдруг просыпаешься и обнаруживаешь себя лежащим на узкой дощечке в открытом море глубокой ночью. Вокруг тебя непроницаемая чернота. Направо – ничего. Налево тоже ничего, а сверху только звёзды. Ты протягиваешь руку, и она тотчас же исчезает. Тело распадается на атомы. Ты таешь на глазах. Наблюдаешь процесс собственного исчезновения, сантиметр за сантиметром, ощущение за ощущением, капля за каплей. Как если бы ты переживала распад телесности.

В конце остаётся только голос. Ты собираешься с последними силами и начинаешь кричать. Так громко, как только можешь. Твой голос вырывается потоком горячего воздуха и опустошает. Ты напряжённо всматриваешься в темноту и представляешь, как он затихает, словно догорающее пламя спички. И после наступает долгое ничто. Цепляешься за волны звука, как за остатки смысла и собственного я.

Такое случается. И прежде всего, с теми, кто называет себя человеком мира, человеком без определённого места жительства, эмигрантом. Это есть цена за выбранную бездомность без корней.

Мы стараемся не привязываться и ищем неопределённость. И вдруг неожиданно она находит нас. Холодное солнце выходит на утреннем небе и раскрывается, подобно одному большому глазу, который смотрит на тебя сверху с неподдельным удивлением, неподвижно и со всех сторон.

Так однажды я надышалась пустоты. И эта пустота застигла меня врасплох. Раскидала на все четыре стороны. Я лежала плашмя и кричала в никуда, в прошлое, в самое лучшее, родное, посылая голос по сетям электронных коммуникаций по всем известным мне направлениям: «Почему ты мне не отвечаешь? Где ты? Скажи хоть что-нибудь! Отзовись!»

Как бомж. Без надежды. Зная, что ответа не будет.

Трудно создавать миры. Трудно держать мир в кулаке и заставлять его плясать под твою дудку. Трудно воскрешать мёртвых.

Но ты продолжаешь надеяться. И точно знаешь: чтобы вернуть всё на прежнее место, нужен всего лишь крик, неприличный и громкий, на выворот кишок. Как песни Орфея, которые открыли ему врата царства мёртвых. Или крик бомжа. И отклик, может быть, придёт откуда-то издалека.

И черта невозврата не будет пройдена.

И в этом вся драма.

РУССКАЯ ДУША

Вот скажите, какая у вас душа – русская, украинская, немецкая, французская, испанская и так далее – по странам, в которых вы живёте?

Мне в Германии иногда говорят: «Какая же у тебя русская душа!» И при этом прищуриваются так, как будто рассматривают меня через линзу лабораторного микроскопа на предмет паттерна микробиологической активности.

Я внутренне трепещу, бессмысленно шаркаю ладонями по бокам и думаю: «Как прекрасно вы это сказали! Но как-то очень коротко. А какую позицию вы занимаете в ассоциативном спектре понятия „русская душа“? К какой партии принадлежите – любителей водки, санок и медведей или русской поэзии Серебряного века? Объясните поподробнее, пожалуйста».

Когда мне говорят, что у меня русская душа, я не знаю, что мне делать. Плакать или смеяться? Танцевать рассвет самой себя или сразу спасаться бегством? В такого рода ситуациях я, с одной стороны, боюсь обмануть чьи-то ожидания. С другой стороны, вообще не хочу этим ожиданиям соответствовать. Потому как что-то более узкое и давящее со всех сторон, чем национальный стереотип, не могу себе представить.

Русская душа – это много или мало? Это значит, ты в чём-нибудь да гений или просто дурак? Русская душа – это про тех, кто умеет писать стихи, или про тех, у кого хороший почерк? И вообще, это от природы такое, или надо специально тренироваться? Русская душа – наверное, на этом месте мне полагается пустить слезу и плакать долго, безутешно, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Вспоминать белую берёзку. И искать, где запить тоску прямо из горла.

На меня лично эта категория, русская душа, решительно никакого впечатления не производит. Ну, конечно, кроме изумления. Перед неизведанностью планеты под названием Человек. Вот так и думаешь, тупо глядя прямо перед собой: «А может быть, мне эта двусмысленность чем-то грозит? Чем-то опасным и неприятным? Может быть, она вообще угрожает всему моему существованию? И где взять эту слезу умиления, если всё так неясно и непонятно?»

– Ну ты же у себя дома только русскую еду готовишь. – И здесь, простите, я начинаю кашлять и хватать ртом воздух. Ребята! Да у меня на полке в кухне десять поваренных книг стоит, сама считала: французская кухня, индийская кухня, итальянская кухня, немецкая кухня, японская кухня, рецепты Альфонса Шубека, биологическая выпечка, Wellfood – всё, что делает тебя сильной и здоровой, книга зелёных смузи, как потерять вес во сне – сто пятьдесят рецептов раздельного инсулин-питания. И это не считая рецептов из Интернета.

Моё любимое блюдо – рыба с корочкой из кокоса и кориандра, куриное филе по-бенгальски, говяжий гуляш с артишоками и итальянские канелони с рикотой, польская мизерия раз в неделю и обязательно коктейль детокс с палочками сельдерея в самых страшных снах. Раз в год на Рождество я варю пельмени с картошкой, грибами и кислой капустой. Борщ люблю, но не ела его уже много лет. О какой русской кухне для русской души может здесь ещё идти речь?

В таких ситуациях я спрашиваю себя: «Почему весь мир не говорит о немецкой душе? Почему говорят только о русской душе и немецком разуме?» Можно подумать, у немцев души нет. А как же все эти несчастные немецкие романтики, умершие страшно молодыми: Новалис, Вакенродер, Гофман. «Мы мечтаем о путешествиях по Вселенной. А разве Вселенная не находится в нас самих? Нам не доступны глубины духа – внутрь ведёт таинственный путь. В нас и только в нас нужно искать вечность со всеми её мирами, со всем её прошлым, настоящим и будущим».[23 - Novalis. Dichtungen und Fragmente / Novalis; [Hrsg. von Claus Tr?ger]. – Leipzig: Reclam, 1989. – 573 S. «Цветочная пыльца»]

Или «Мир необходимо романтизировать. Так мы возвращаемся к первоначальному смыслу. Романтизирование есть ни что иное, как качественная потенциация. В этой операции низшее я идентифицируется с высшим… Общее наделяя смыслом высокого, обычное одевая таинственностью, известному придавая неизвестное, конечному – видимость бесконечного, я романтизирую это».[24 - Novalis. Dichtungen und Fragmente / Novalis; [Hrsg. von Claus Tr?ger]. – Leipzig: Reclam, 1989. – 573 S.] Или «Поэзия возвышает каждую отдельность до своеобразной связи с лежащим вне её целым… В поэзии рождается самая высшая степень симпатии и взаимодействия, самое интимное единство конечного и бесконечного».[25 - Там же.] Как же всё это? Разве это не душа?

Мне кажется, всему миру пора понять, что человек, который покинул свою родину, может быть вполне доволен собой на чужбине. Он не обязательно страдает под натиском трагедии эмиграции, ну возможно, совсем чуть-чуть и только в самом начале, а живёт себе спокойно и мирно на новой территории и с новыми корнями. И такие серьёзные категории, как принадлежность к социально-географической группе с древним прошлым и потребность в ней, не имеют для него никакого смысла.

И если его спросят: «А думаешь ли ты когда-нибудь вернуться домой, туда, откуда взялся?» – то он в этом вопросе будет слышать только долженствование, навязанное извне, и плохо скрываемый призыв убираться восвояси. И почувствует себя вдруг, как лист бумаги, который сложили вдвое и убрали в карман.

Национальные стереотипы содержат в себе своего рода запрограммированное презрение. Вместо того, чтобы принять на себя риск индивидуальной реакции на конкретного человека, тебе тычут в морду готовым пережёванным национальным образом и сводят к тупому кондиционированному рефлексу. Вместо того, чтобы использовать ситуацию общения и встречу индивидуальностей для танца ментальностей, тебя редуцируют до менталитета и растаптывают ногами в повторяющейся формуле, которая ни у кого не вызывает сомнения.