Побег куманики

Oktober, 19

Дитя мое, Чанчал. Вот уже две недели, как я на острове, но так и не загорел. Впрочем, я не слишком-то загораю и в горах – ты, верно, помнишь те две недели в Целль-ам-Зее? Мне нравится, что у нас такая разная кожа. Твоя шафрановая кожа ария и моя кремовая – арийца. Это так же красиво, как красные быстрые трамваи в пустынном заснеженном городе.

Пляжи здесь грязны, а народ дик и безобразен. Впрочем, изгнаннику везде паршиво, где бы ни встал, чувствуешь свои деревянные пятки. Писать тебе о том однообразном занятии, которому я посвящаю свои дни, мне не хотелось бы, хотя я понимаю твое любопытство.

Археология – чуждая мне наука, от нее у меня отупляющая mal de mer, но что мне остается? Респектабельная публика не примет доктора Йорка в свои объятия, пока доктор Йорк не найдет способ вытряхнуть своих блошек из спального мешка. А блошек мы с тобой развели немало, дитя мое. Разумеется, я не предполагал, что придется отчитываться на первой стадии Untersuchung, когда нам, по сути, еще нечего было сказать. Но, помилуй, с какой же скоростью скандальное происшествие получает огласку!

Ты пишешь, что после моего отъезда все улеглось, как морская вода, политая маслом? Я не удивлен. О нет. Негодование этих людей было таким же напускным, как их дружелюбие, когда мы с тобой были на коне и получали гранты, премии и все, чего душа пожелает.

Я получил оба твоих письма и полон благодарности, но отвечать тебе был не в силах. Все эти дни я возвращался в гостиничный номер, выпивал бутылку вина, сидя на подоконнике – окно мое выходит в олеандровый сад, правда, он и жалок, и неухожен, но все-таки сад, – и ложился лицом к стене.

Я агонизировал, Чанчал. Я испытывал попеременно бешенство, отчаяние, усталость, я расписывал июльские события кислотными жгучими красками, восстанавливая их до мельчайших подробностей, всем своим существом все более отвращаясь от жизни.

Признаюсь тебе, мне было нелегко не писать домой, я не писал даже матери в Халляйн, хотя представляю, как она волновалась. Мне хотелось исчезнуть, превратиться в Jеdermann, в имярека, которого никто не замечает.

Помнишь, я рассказывал тебе о первом Зальцбургском фестивале – о том, что мой дед вместе со Штраусом и Райнхардтом устроили в двадцатом году? Они поставили спектакль по Гуго фон Гофмансталю, он назывался «Jеdermann», герой в этой пьесе замучен стыдом и воспоминаниями, в финале он умирает, как ты, наверное, уже догадался.

Я тоже хотел умереть, но теперь передумал.

    ЙЙ

November, 4

Чанчал, дитя мое!

Victors need never explain, success is never blamed. От тебя зависит мое возвращение, оно в твоих руках, не упусти моего стеклянного сердца! Сделай, что следует сделать, и мы вернем себе лабораторию. Сделай это.

На моем столе стоит твоя фотография. Та самая, что я сделал прошлой весной, когда мы поняли, что окончательно запутались. Помнишь? Ты был так несчастен, так неловок, ты боялся, что нас увидят, поймают, осмеют!

Каждый раз, когда я смотрю на нее – а делаю я это ритуально, по три раза на дню, – я вспоминаю, как ты рассказывал мне, что в Индии все делается три раза, а не два и не четыре. Даже у слона бога Индры, сказал ты, и то три головы. Хотя это жутко неудобно. Мы с тобой сидели в индийском ресторане, и я злился на гарсона, важно проходившего мимо нас, не желая замечать мой поднятый палец.

– Третий раз сработает! – сказал ты и кивнул ему почти незаметно. О мой дивногубый кшатрий. Через пять минут на столе стояли пакора и чана масала. Видишь, милый мой, я помню все, что мы ели и пили вдвоем.

Напиши мне подробно, что происходит в лаборатории – чтоб она сгорела! – занимаешься ли ты своей темой и намерен ли ты продолжать то, что мы начали. Полагаю, что намерен, дитя мое. Не станешь же ты говорить мне о невинных жертвах спешки и небрежности, как это делал фон Петекофер!

Помни, что мы с тобой в двух шагах от триумфального дня, когда те, кто пытался играть с нами свое простенькое е2-е4, остекленеют от зависти. Ты ведь знаешь, у средневековых шахматистов король имел возможность пойти конем, если ему угрожала опасность. Эта возможность, единственная за всю игру, называлась весьма убедительно: прыжок короля.

Ты – мой троянский конь, Чанчал, и я пойду тобой. Нет, ты – мой боевой индийский конь. Как там говорилось в гимне поклонения Бхагавати, который ты читал мне в нашу первую ночь?

«Огромный, в драгоценной сбруе, украшенный золотом,

издающий глубокие нежные звуки, быстрый, как ветер,

равный сотне коней».

Видишь, я все помню. И не пиши мне всех этих alle bemitleiden dich больше, умоляю тебя, Чанчал. В твоих черешневых устах это выглядит как богохульство.

    ЙЙ

Морас

октябрь, 19

я поеду на мальту, зря я заплатил сеньоре пардес за месяц вперед

еще придется платить за разбитую цаплю и прожженную галисийскую скатерть с белыми птицами, у нее везде птицы, и сама она похожа на птичницу с картины какого-нибудь фирмен-жирара

фелипе говорит, только болваны летают самолетами

на мальту ходит круизный пароход, говорит он, заодно увидишь рим и монте-карло, я посмотрел в компьютере, девяносто шесть тысяч песет! никак не могу привыкнуть к новым деньгам, хотя старых уже давно нет, многие здесь считают в тысячах, а потом поправляются, улыбаясь со значением

приятель фелипе моет посуду на принцессе морей, он поговорит с ним во вторник, может, у них отыщется место в обслуге, я готов драить все четыре палубы, если меня повезут сто тысяч лошадиных сил

вот оно как! фелипе и лукас играют на небесах в четыре руки, а я сижу на полу и тихонько жму на педаль

октябрь, 22

ПРОПИСНЫЕ. Написал еще одно письмо Лукасу.

На вчерашнее он не ответил, но было воскресенье. У него, наверное, нет денег на интернет. Такой же нищеброд, как я, и живет, небось, у мальтийской сеньоры Пардес за гипсовой перегородкой. Я много читал о Мальте в эти дни. Прочел, что на острове был такой еврей Варавва, его бросили в кипящий котел, в который он сам собирался бросить турка Калимату. Или губернатора Фарнезе. Или наоборот. Варавва мне понравился, он пил настой из мака с мандрагорой и крепко спал. Все думали, что он умер, а он лежал за крепостной стеной.

И еще там есть самый старый на свете храм – если смотреть на план, он похож на толстую женщину, а вход в храм через это самое место. Оно у нее должно быть просторное и добродушное. Там вообще много толстых женщин, а богиня у них была без головы. Звали Сансуна. Голова хранилась отдельно, в кладовой, ее пристраивали жрецы, когда нужно было.

сбудется все, возможность чего отрицал

каждый раз, когда я утром выхожу на рамблу, в проходном дворе в переулке капуцинов уже качается растрепанная голова хуана, его кафе состоит из дыры в каменной кладке и деревянной доски, хуан сидит на складном стульчике и поджидает тех, кому нужно выпить в половине восьмого утра, по левую руку у него бутыль с коричневой тростниковой жижей, а по правую – стопка картонных стаканчиков

сегодня я первый раз купил у него стаканчик, просто хотелось с кем-то поговорить и показать фото лукаса, а кого в барселоне заставишь слушать такое в половине восьмого утра?

хуан повертел фотографию в руках, ухмыльнулся, достал из-под прилавка свой стаканчик – у него стеклянный! – и выпил за вида лока, я положил монету на прилавок и пошел в сторону порта, тростниковая сладость сковала мне язык, я сел на парапет, и колумбус в засиженном голубями камзоле повернулся ко мне спиной, she's into superstitions, black cats and voodoo dolls, сказало радио на пляже и закашлялось

пора мне ехать на мальту, вот что

Записки Оскара Тео Форжа

Лондон, двадцать четвертое октября

Наконец-то я приступил к мальтийским документам. В основном, как и следовало ожидать, – это монастырские хроники, письма и рукописные служебники, кое-что даже в приличном состоянии. Среди всего прочего обнаружился фармацевтический справочник, довольно типичный – печать в две краски, цельнокожаный переплет с бинтами по корешку, гравированный фронтиспис.

Текст переложен рукописью – или письмом? – алхимического, насколько мне удалось уловить, содержания. Хотя, чтобы в этом убедиться, неплохо было бы перевести пару страниц. Начало у рукописи отсутствует, конец – тоже, а из некоего подобия колофона следует, что написал ее некий брат Joannes, хорошее имя для ученого монаха, надо заметить.

Как я успел заметить, язык рукописи – или, скорее, письма? – изобилует греческими словами и, что самое интересное, в нем отсутствует обычная для подобного рода текстов сверхъестественная муть. Никаких тебе киммерийских теней, черных драконов или красных львов.

Речь, без сомнения, идет о Transmutatio, но в каком-то совершенно неожиданном контексте. Я успел понять, что автор манускрипта поручает что-то важное своему адресату, живущему на острове, причем поручение здорово смахивает на приказ. Упоминается монастырская кладовая с какими-то драгоценными вещами, но нет ни карты, ни указаний, ни названия монастыря. А жаль, в детстве я только и думал о том, как бы найти сокровище. Пиастры, рубины, луидоры, жемчужины величиной с кошачью голову. Fifteen Men On the Dead Man's Chest!

Не уверен, что господам госпитальерам обязательно об этом докладывать. Библиотека для них – всего лишь собрание аукционных лотов, никто даже не удосужился полистать красивый справочник хотя бы из любопытства – а ведь Иоаннова бумага выпала бы им прямо в руки!

Во всяком случае сначала я сам прочитаю письмо целиком. Придется освежить латынь и греческий, ничего не поделаешь. Yo-ho-ho and a bottle of rum!