Падающие тени

Ещё бы. Пятнадцать лет прошло.

Отложив телефон и выключив свет, я лёг на диван и долго смотрел в потолок, пока он не начал дрожать между сном и реальностью. Тени расползались по углам, трогали меня холодными пальцами и нашёптывали что-то неразборчивое северным ветром со Шпрее.

Шум ветра сменился на хрип с присвистом: на дерево у окна взгромоздилась стая ворон. Птичьи шеи вытягивались, глаза лихорадочно вертелись в поисках, чем бы поживиться. Стая сорвалась с дерева и обосновалась на козырьке Штрауса. Феликс подливал пиво в ладонь и поил огромных черных птиц прямо с рук.

… Когда я проснулся, комната была залита мартовским солнцем. За окном постукивали молотки рабочих, выкладывающих тротуар брусчаткой.

Бенджамин складывал в коробку разбросанные мною накануне бумажки и фотографии.

– Тебе звонил твой друг. Я не будил тебя, но – прости – ответил на звонок. У тебя встреча в двенадцать. Просил напомнить.

Я вскакиваю. Ищу взглядом фото. Оно валяется у дивана. Я все ещё не знаю, что со всем этим делать.

– Который час?

– Почти одиннадцать.

– Шайзе…

Бормоча под нос ругательства, я вваливаюсь в ванну. Беспорядочно лью на себя шампунь: чем больше, тем лучше.

Мои уши под водой, и сквозь ее плотность я слышу такой звук, будто тонкий ручеек втекает в одно ухо и вытекает из другого, вымывая из головы все лишнее. Теперь в ней идеальная пустота.

…Когда мне было около шести, мы часто проводили выходные на озере Фюлингер. Плавать я не умел и потому довольствовался детской надувной лепешкой. Клаус уже тогда плавал отлично: как и полагалось старшему брату. Ритмично перебирая вытянутыми руками, он с легкостью доплывал до деревянного пирса на другой стороне озера и призывно махал мне оттуда рукой. Я же боязливо топтался на ступеньках, прижимая к себе желтую лепешку. Заходить в воду я боялся по одной-единственной причине – Лорелея. Хотя в округе Фюлингера не было ни одной скалы, на которой она могла бы расположиться, я был уверен, что как только зайду чуть глубже колена, то сразу услышу ее обманчивые песни. Они будут настолько чарующими, что я каким-то неведомым образом пойду за ней по воде, а после она заманит меня в смертельный водоворот и погубит.

Вынырнув из тех лет, я услышал, что Бенни стоит под дверью.

– Эээм… Чем занимался вчера? – голос его смешивается с шумом воды.

– Ничем. Отдыхал. Спал. Уснул прямо на диване.

– И обслюнявил все подушку, – усмехается Бенни.

– И спину ломит, – ворчу я себе под нос.

Времени совсем нет. Разве что на чашку кофе. Яблоки закончились ещё вчера.

Я шлепаю влажными босыми ногами по коридору в его ванную. Полотенце на бедрах грозится капитулировать и пасть к моим ногам. Вхожу на кухню. Бенни прислонился к подоконнику с дымящейся чашкой в руках. Ее точная копия, близнец в ореоле пара источает на столе кофейный аромат. Благодарно киваю и наспех впускаю в себя огненные глотки. Пищевод скручивает. Обожженный рот пылает.

От моего дома до столичного бюро телекомпании ЦДФ четверть часа езды на велосипеде. До выхода мне осталось не больше десяти минут, а если птицы снова нагадили на мой велосипед – и того меньше. Поэтому я скатываюсь по лестнице в надежде, что не застряну в беседах с соседями.

На улице уже полно горожан и туристов. Маршрут Гугл-карты ведет меня через мост Цоссенер – отсюда можно попялиться на деревья и соседние мосты. Другой маршрут чуть короче и пролегает через мост Адмирал Брюкке. У каждого берлинца есть свой любимый мост. Но я кёльнец, и фаворита у меня нет, поэтому я выбираю мост, на более коротком пути. Единственный мост, к которому я сейчас неравнодушен – это мост Либкнехта. Пару недель назад я видел под ним ночлег нескольких сирийских беженцев. А на прошлой неделе Бенни жаловался, что под мостом ужасно пахнет: людям приходится справлять нужду там же, где они спят. На обратной дороге я загляну туда. Если тех людей еще не разогнали в лагеря для беженцев, я смогу хотя бы притащить им в своей велосумке немного воды и консервированных обедов.

Я доезжаю до ЦДФ за пятнадцать минут. Отличный результат – если учесть, что полтора месяца назад я скатился в пьяный угар вечеринок. В какой-то момент все происходящее показалось мне абсолютно бессмысленным, и искать новые смыслы я отправился на вечеринку. Две недели, каждую ночь: новые люди и места.

Стараясь не задеть никого передним колесом, я сворачиваю на Унтер ден линден.

Здание ЦДФ – ничем не примечательная бетонная коробка. В 89-ом году по этому адресу располагался центральный совет антифашистской демократической молодежной организации ГДР. Видимо, поэтому с улицы небольшая вывеска ЦДФ видна нечётко: она теряется среди серого монолита социалистической идеи. Фонарный столб уже облеплен разномастными велосипедами, так что мне приходится прищелкивать свой к шаткому знаку «Парковка запрещена». Курю прямо там. Из раздвижных дверей телекомпании выбегает молодая женщина с мобильником у уха. Эта женщина – гримёр на телестудии, и она виртуозно припудривает щекотной кисточкой лица приглашённых на эфир. За последние два года мы встречались несколько раз, но имени ее я не помню. Она машет мне и продолжает разговор.

Мы закончили почти одновременно: она – болтать, а я – курить. Кажется, она даже чуточку задержалась, чтобы я успел с ней поравняться.

– Сегодня снова босой за пианино?

Ростом она от силы метр с половиной, поэтому, обращаясь ко мне, приподнимается на носочки и щурит глаз. Мы встречались уже несколько раз, и всякий раз она начинает разговор с этих слов. А я всякий раз отвечаю:

– Только если кто-то уляжется в студии голышом.

Мне нравится эта маленькая традиция. Жаль, что я вечно забываю ее имя.

В гримерной я поудобнее усаживаюсь в крутящееся кресло. Оно плаксиво скрипит даже под моим весом. На студиях вечно экономят на креслах в гримерных, и долго без боли в спине здесь не посидишь. Под зеркалом валяется «Ребекка» Дафны Дюморье.

Кто-то из второй комнаты зовет девушку:

– Бритта! Где консилер, оттенок номер три?

Бритта. Уф, отлично. Обе девушки выходят на поиски «оттенка номер три». Я немного кручусь на стуле, обдувая лицо: в гримерной душно. Если лицо покроется испариной, Бритта не пожалеет для него пудры. И тогда я не смогу улыбаться в студии, не испачкав пудренной пылью черную футболку.

Вернувшись, Бритта критично осматривает мое лицо и волосы.

– Кожа сухая. Надо пропить курс витамина А. Спишь достаточно?

Вместо ответа я шумно вздыхаю.

– Что ж… понятно. Не хочу показаться занудой, но голос – не единственный твой рабочий инструмент.

Под потолком беззвучно работает маленький телевизор. На экране крупным планом показывают седовласого мужчину, внешне смахивающего на уроженца Южной Европы.

– Знаешь его? – Бритта кивает на экран.

– Неа, – я пожимаю плечами.

– Торлони, бывший главред Шпигель.

Я снова пожал плечами.

Бритта втирает мне в щеки вязкую субстанцию и водит под глазами прохладным роликом. Как бы повежливее сказать ей, что пятнадцать лет сна по несколько часов, столько же лет курения и выпивки никак не скрыть? Даже под тонной консилеров и витамина А.

В студии работает кондиционер. Огромная махина где-то под потолком гоняет волны пыльного сухого воздуха.

Все, что я знаю о ведущей: она дочь польских эмигрантов. А вот она знает обо мне куда больше: ей даже известно, в каком возрасте я получил от отца в подарок пианино. До того, как заработает камера и ее большой глаз будет беззвучно поглощать каждое сказанное слово, мы треплемся о погоде, о ремонте кольцевой дороги и обгаженных голубями памятниках Марксу и Энгельсу. В общем, о том, что нас не касается вовсе. В большинстве своем каждое интервью похоже на предыдущее, поэтому я спокоен и расслаблен. Барбара – так зовут ведущую – неплохо разбирается в фестивальной кухне и студийных процессах. Это очень безопасная тема. Я в ней как рыба в воде.

– В этом есть что-то древнее, какое-то ритуальное высвобождение энергии. Такое возможно только на концертах, ну и еще на футболе.

– Винфрид, чему еще – конечно, кроме вашего таланта заставлять людей переживать свое прошлое снова и снова – вы обязаны таким успехом?

– Спасибо. Вы, Барбара, мне льстите.

– Ох и скромняга мне сегодня достался! – Барбара хлопает в ладоши и закидывает ногу за ногу. – Расскажи, как все началось.