Лёня Алеев в школе и дома

Непременный атрибут коммунальных кухонь – наличие обязательного «черного хода». Он выводил во двор по лестнице с маленькими, узкими ступеньками, и, я думаю, наличествовал во всех больших домах, спроектированных и построенных до революции. Всегда было парадное (заметьте, не подъезд) и всегда был «черный ход». Сразу за дверьми, ведущими из кухни, располагался бак для пищевых отходов. И если мусор был у каждого жильца коммуналки свой, то бак был общим. И вот эту-то дверь «черного хода» однажды и оставил открытой настежь татарин Тагир, выпустив на улицу нашего кота, который так и сгинул.

Тагир был главой семейства Гайметдиновых, проживавшего в следующей комнате. Как раз под Андрюшей Фадеевым, с его кружками и грузовиком. У них было двое детей – дочь и сын Ильдар. Жена Тагира, Гуля, почти каждый день готовила беляши и угощала всех детей в нашей квартире. Вообще, все, что делалось для своих детей, распространялось и на соседских. Моя мама поступала точно так же. Готовя что-то вкусное, например пирожки, она потом разносила их по комнатам. Впрочем, в ожидании вкусненького мы и сами околачивались рядом. Дети с удовольствием брали угощение, взрослые тактично отказывались. Особенность семьи Гайметдиновых состояла в том, что на татарские праздники к ним приезжала вся Горьковская область, откуда они были родом. В такие дни татар в квартире действительно собиралось очень много. Они шумели и галдели, непрерывно звонили по телефону, чем бабушка бывала весьма озабочена. Зачастую они просто терялись в огромном пространстве квартире и забредали в чужие комнаты.

Однажды мы обедали, сидя за нашим большим столом в гостиной. Дверь комнаты отворилась, вошел татарин на костылях и довольно медленно двинулся к столу, как пьяный или слепой. Дойдя до стола, он, аккуратно прислонив к стене костыли, попытался отодвинуть стул и сесть. Все происходило настолько завораживающе, что мой папа даже не возмутился, и лишь непонимающе смотрел на татарина-инвалида. Наконец, калека «прозрел» и, ошарашено оглядевшись, пробурчал: «Ой, извините». Тем же путем очень медленно покинул гостиную. Бабушка сказала: «Опились уже». Папа возразил: «Ну почему, думал человек о своем». Потом Гуля долго извинялась за недоразумение и принесла нам кастрюлю беляшей в качестве компенсации.

Как вы уже поняли, комната напротив татар принадлежала нашей семье. Это была огромная гостиная с дубовым паркетом, с кованым сундуком в углу, с двумя окнами. На подоконниках бабушка выращивала алоэ. Справа возвышался тяжелый буфет с толстыми стеклянными дверцами, в котором стояли чашки (а не кружки, как у некоторых). Посреди комнаты – стол, за ним мы всей семьей обедали по выходным дням, а в углу – радиола, два кресла и изящный журнальный столик. В противоположном углу находился телевизор «Весна-302», а возле него – еще одно продавленное кресло. Чуть поодаль – бабушкина кровать с красивым гобеленом над ней. Это была главная комната, где происходила вся жизнь. И не только потому, что в ней стоял телевизор. Две другие комнаты, смежные, находились в противоположном от гостиной конце коридора. Они, впрочем не представляют никакого интереса для подробного рассказа. Скажу лишь, что в одной комнате жили мы с родителями, другая комната, с диваном и этажеркой, целиком принадлежала брату.

И последнюю жилплощадь в нашей квартире №9 занимала пожилая пара. Соседей звали Верванна и Эмиль Рейнович. Верванна в действительности была Верой Ивановной, но никто и никогда не утруждал себя отчетливым произношением гласной «и» в отчестве, отчего соседку, как подозревала моя мама, довольно сильно коробило. Она была хорошо образована, исключительно воспитана, всегда улыбалась. И, как бы в подтверждение своего несоветского происхождения, имела взрослую дочь, вышедшую за чеха и проживавшую в Праге. Ее муж Эмиль Рейнович был эстонец, молчаливый угрюмый тип, кажется, представлявший всех обывателей мишенями в тире. Нас, детей, он не любил и избегал с нами любых контактов. В мой адрес он вообще не произнес ни единого слова до самой смерти, а умер Эмиль Рейнович у себя в комнате, из которой почти и не выходил. Сама же Верванна была исключительно добра и отзывчива, причем особенно благоволила к бабушке, потому что без согласования председателя домкома она не смогла бы поехать в Прагу к дочери. Такое согласование с официальным лицом на выезд за границу требовалось в подтверждение честного образа жизни советского человека, правильно понимающего программу партии. Подпись гарантировала, что отъезжающий жилец квартиры такой-то не ведет аморальный образ жизни и не тунеядствует. Что и говорить, отношения Верванны с бабушкой были для нее очень важны. На всех собраниях, как стихийных на кухне, так и официальных среди жильцов дома или даже района, Верванна всегда и беззаветно поддерживала бабушку, всячески ей поддакивая и вторя. Зато, когда она приезжала из ЧССР, первым делом она шла к Руфине Васильевне (так звали мою бабушку), дарила привезенные конфеты с ликером и воздушные шали, по виду весьма недешевые. В такие минуты бабушка всегда напрягалась, потому что была человеком старой закалки. До пенсии она работала в Госплане СССР. Несмотря на обилие руководящих должностей в ее жизни, к такому вниманию относилась осторожно и подачки, как она это называла, не любила. Про взятки вообще речи нет. Бабушка искренне ненавидела взяточников и всегда их осуждала, в свете решений прошедшего съезда, разумеется. Только мамины уговоры и пояснения помогли бабушке сделать правильный вывод в отношении презентов Верванны и все же она принимала их неохотно.

Раз уж я хотел написать целую главу о кухне (а в итоге ограничился абзацем), то не упомянуть коммунальную ванную я просто не в праве. Общая ванна, умывальник, стиральная машинка «Эврика», принадлежавшая нашей семье, ну – ничего особенного, вроде бы. Но само присутствие наше в ванной комнате было равносильно нахождению возле каких-нибудь святых мощей – подошел, склонился, припал, отошел. Потому что другие желающие подпирают. Так и тут. Зайдя в общественную ванную и накинув крючок, ты должен отдавать себе отчет в том, что кому-то может потребоваться срочно помыть голову, кому-то надо налить воды в таз, а кто-то забыл часы на умывальнике. И нетерпеливое топтание возле двери ясно указывает тебе на это. А если, простите, сравнить с матрицей Эйзенхауэра, то налить воды в таз – это как минимум третий пункт: срочное, но не важное. Что-нибудь важное, но не срочное – потерпит пока. Однако, если вдруг приспичит в туалет, то потянет это уже однозначно на первый пункт по матрице – срочное и важное.

Правда, сравнение этих двух помещений, я думаю, все же не совсем корректно. Туалет, правила пользования которым такие же, как и у коммунальной ванны, по важности своей превосходит последнюю намного. И туда крайне важно попадать вовремя. В наш туалет – я плавно перехожу к завершающему штриху главы – не было принято приходить со своим сиденьем, как это показывают в фильмах. Действовало другое негласное правило: если истратил газету, нарезанную и наколотую на гвоздь – пойди, нарви, нарежь и наколи! Это и есть забота о следующем посетителе, который может оказаться жертвой обстоятельств и оказаться неподготовленным, а то и вовсе беспомощным. Мы и Верванна с Эмилем Рейновичем пользовались туалетной бумагой, которую приносили с собой, но остальные жильцы – нет. Газета! Только прочитанная газета использовалась на соответствующие нужды!

«Советская Россия»

Почтовый ящик, разумеется, был один на всю квартиру и располагался в огромном холле парадного. Не сказать, чтобы ящик был переполнен: газеты выписывали только мы и Верванна. Бабушка – «Правду» и традиционно «Вечерку», папа – «Московскую правду», а Верванна – «Советскую Россию». В семье татар газет не читали, а Кокеткина могла прочитать только свою фамилию в пенсионной ведомости. На почтамте газеты формировались традиционно так: в «Правду» с цифрой 9 – номером нашей квартиры – были вложены все остальные газеты. Другого порядка я не видел никогда. Видимо, правда всегда одна.

В то время почта работала безукоризненно. В 8 утра – всегда свежая пресса. Корреспонденция – газеты, письма и открытки – забиралась папой, реже – мамой или бабушкой. Тот, кто приносил их в квартиру, оставлял «Советскую Россию» Верванны на телефонной полке в прихожей. И в это утро ничто не поменялось. Папа так же принес газеты, забрал свои, положил «Советскую Россию» и ушел на работу. Мама давно ушла, бабушка торопилась на собрание, а я собирался в школу. Верванна забирала свою газету всегда позже, часов в 11, потому что любила поспать. И вот вечером, когда все вернулись домой, разразился скандал.

Интеллигентная Верванна буквально клокотала Везувием, закатывала глаза и поднимала руки над головой, стоя посреди кухни. Рядом стояла моя бабушка и сочувственно кивала. Кокеткина сидела на табуретке у окна со своей кастрюлей. Удивленно оглядываясь на Верванну, переворачивала жарившиеся беляши Гуля. Эмиль Рейнович специально приоткрыл дверь комнаты, чтобы все слышать, но на поле брани не появлялся. Это был первый и последний раз, когда я видел Верванну в таком возбужденном состоянии. А дело было так.

Верванна, проснувшись и позавтракав, как обычно, около 11, подошла к телефонному столику за своей газетой и… не обнаружила ее. Тогда она сняла ключик от почтового ящика, висевший на гвоздике, и отправилась вниз. Там она газету тоже не обнаружила, и, вернувшись в квартиру, сходила в комнату за очками, еще минут пять разыскивала телефон доставки газет в своей утратившей актуальность, как потом выяснилось, записной книжке. По номеру, который нашла, она попала в регистратуру больницы, и только тогда прибегла к изучению исписанной химическим карандашом стены около телефона. Именно там всегда были записаны все самые важные номера, а некоторые, для заметности, еще и обведены. Наконец терпение ее было вознаграждено, И Верванна, дозвонилась в отдел доставки. В необычно вежливой манере ей сообщили, что доставка газет, включая «Советскую Россию», в нашу квартиру произведена без задержек сегодня утром. Тогда ничего не понимающая Верванна постучалась к нам в комнату, предполагая, что папа по ошибке прихватил и ее газету. Но в эти часы никого из членов нашей семьи дома не было, так что ей оставалось только ждать вечера.

– Я думала, – задыхалась от возмущения Верванна, – я сначала подумала, что Яша прихватил ее по ошибке! Но я была в шоке, Руфина Васильевна! Я была в шоке! Это ужасно! Это такое бескультурие, знаете ли! Мы что же, в пещере живем?! Скажите! Как же так можно поступать?! Я позвонила в доставку! Я все проверила. Газета, знаете ли – не иголка, исчезнуть не могла…

– Да успокойтесь, Верванна! – прервала ее начавшая нервничать бабушка. – Расскажите же, наконец, толком, что произошло.

Может показаться, что Верванна хотела привлечь максимум аудитории своим надрывным пафосом. Но нет, она искренне переживала о случившемся и не лукавила.

– Извините за подробность, – продолжала он с придыханием. – Я пошла в уборную и обнаружила на гвозде мою… – она даже всхлипнула, – мою «Советскую Россию». Титульным листом, прямо с датой, на клочки изорванную и измятую. Дома был только Слава, он как раз вышел…

– Отгул взял, выпимши вчерась, – вставила информацию Евдокия Прокофьевна, удовлетворенная развитием истории.

– Я спросила: «Слава, ты не знаешь, как оказалась сегодняшняя», – Верванна сделала еще раз ударение на последнем слове, – «сегодняшняя моя газета в туалете?» А он сказал мне, нагло так: «Знаю» – говорит, – «я ее со столика взял, потому что в туалете с утра…», – Верванна немного понизила голос – „…нечем жопу вытереть было“. И смеется, хам. Что, говорит, вам кричать что ли надо было, спрашивать газету? Вы спите, как убитая, вас пожар не разбудит, и ваш Рейныч с вами». Руфина Васильевна, я считаю – это безобразие, неуважение и хамство, надо сообщать на работу.

– А, сообщай – не сообщай! – рявкнул опершись о дверной косяк рукой появившийся на кухне и успешно похмелившийся дядя Слава Морозников. – Я увольняюсь. Поеду Уренгой строить. Ну, что вы тут собрались? – Он укоризненно оглядел всех. – А? Что вы тут обсуждаете, соседи? Что я газету трехкопеечную изорвал подтереться? Да нате Вам, Верванна, рубль – компенсирую.

С этими словами дядя Слава полез в карман и неверным движением извлек помятую трешку.

– А вот хоть бы и трешкой подавись! – разошелся он. Тут подоспела зуботычина от его жены. Дядя Слава был мастерски скручен и под взаимные крики препровожден к себе.

– Ты у меня поедешь на Уренгой, ты у меня так поедешь!.. – бушевала на всю квартиру жена дяди Славы.

Кокеткина сорвалась с кухни и быстро зашаркала на пост к комнате Морозниковых. Через некоторое время оттуда выбежала Дудуля, и, набрав полный стакан воды, убежала обратно. Верванна была совершенно опустошена. Бабушка ободряюще приобняла её за талию и сказала, что это больше не повторится.

– Слава – хороший мужчина, когда не пьяный. А в трезвом виде он на такие поступки не способен, – говорила она.

Верванна всхлипывала и кивала головой. Ураган прошел. Осталось только сожаление о новостях, не прочитанных за чашкой кофейного напитка «Кубань».

Баруф

На самом деле, я с вами лукавил. Нет, я ничего не сочинил, не преувеличил. Все герои, которых я вам представил, – настоящие. Я только хочу признаться в одном факте. У меня не было бабушки… То есть, она была, конечно, но я ее так не называл. Вот у вас же есть бабушка? И, обращаясь к ней, вы так и зовете ее – «бабушка», или «бабуля», или даже «ба». Я не помню, чтобы я в детстве использовал эти обращения. Как-то так сложилось само собой, что после описанного ниже случая никто и никогда не называл мою бабушку – бабушкой. Меткие прозвища настолько привязываются к человеку, что этим прозвищем стали называть ее не только мы, дети, но и все мои родственники, а потом и родители. Иногда это прозвище проскальзывало при упоминании ее персоны даже у посторонних людей, что доказывало его уникальность.

– Всех людей надо переписать! – важно сказал брат, зайдя ко мне с блокнотом и карандашом в руках. – Всех, абсолютно всех. Нам надо вычислить шпионов и заставить их работать на нас. Завербовать агентов, понял, сопля?

Я пожал плечами.

– А зачем их переписывать? – рискнул спросить я.

– Мы должны переписать их и закрепить за ними шпионские клички, – брат перешел на шепот. – Пошли… – и махнул рукой.

Перебежками по огромному коридору, пригибаясь и прячась за дверьми кухни, мы достигли «темной комнаты» – еще одного места в нашей квартире, о котором я забыл упомянуть. В этой комнате каждая семья хранила какой-нибудь свой домашний скарб —лыжи, тазы, фотоувеличитель или просто валенки. Там висела тусклая лампочка. Мы забежали внутрь, включили ее, и брат записал:

– Папа! Подпольная кличка – Осел!

Я был возмущен.

– Почему осел-то? Нехорошо как-то, папа же.

– Дурень! Смотрел мультик «Бременские музыканты»? Там осел на бас-гитаре играл, – шикнул на меня брат.

– Разве? – не уступал я. – Мне казалось, он у них просто повозку тащит.

– Не спорь! Вот когда он делает «Е-ЕЕ-ЕЕ», это точно – наш папа.

Тут я согласился, потому что этот образ подпевающего осла действительно напомнил мне отца.

Мы выбежали из «темной комнаты», и таким же путем, пригибаясь, на цыпочках заскочили в нашу гостиную, где в кресле сидел папа и читал «Московскую правду».

Брат склонился к моему уху и зашептал:

– Чтобы проверить, шпион он или нет, нам нужно окликнуть его по кличке, если он отзовется – то он шпион и его можно вербовать. Понял? Сейчас подойдешь к его креслу сзади и скажешь: «Осел!» Я буду возле сундука, и если он не отзовется – я стреляю. – С этими словами мой брат достал пластмассовый наган розового цвета.

– А если отзовется и скажет «что тебе»? – испуганно спросил я.

– Не дрейфь, я тебе повышение дам. За выполненное задание из агента станешь спец-агентом.

Обещание подействовало безотказно. И раз сказал старший – надо делать. Я прополз под обеденным столом и вылез около папиного кресла.

– Осел! – крикнул я.

Папа с газетой не шелохнулся.

– Еще, еще, – подавал мне знаки брат, с трудом сдерживая смех.

– Осел! – еще раз крикнул я, но папа лишь наклонился к телевизору и щелкнул выключателем. Выплыла картинка «Международной панорамы» с ведущим на весь экран.

– Стреляй же, чего смотришь, – но брат уже выскочил из комнаты, давясь от смеха.