Канарейка

Проведя в пятницу первый урок с Хоней, Лида в субботу, прихватив подругу и её мужа, в очередной раз поехала на авторынок. После они сходили в Эрмитаж на выставку «Шедевры музеев мира» и выпили пива в одной из бесчисленных забегаловок на Невском. Впервые за долгие годы Лида почувствовала, что живет предвкушением счастья.

Вечером, возвращаясь домой, она встретила у подъезда отца. Тот был навеселе и обнимал клетку с жёлтой птицей внутри.

Пап, это что? спросила Лида с надеждой, что ответ не испортит ей настроения.

Канарейка. Повесим в холле. Как раз между дверями на кухню и в гостиную. Мешать не будет. И солнце из кухни туда попадает. Пойдем домой, я покажу.

И кто за ней ходить будет? Лида поняла, что праздник на сегодня закончен.

Да чего там ходить, Дунь?! Зерна насыпал и водички плеснул.

Что и петь будет? Лида искала плюсы.

Нет, петь вряд ли. Да пусть так, что-то живое прыгает и ладно.

Мало тут живого прыгает?! хмыкнула Лида. Особенно, когда Стина приезжает, съязвила она, намекая на племянницу.

Когда младшая сестра вышла замуж и уехала жить к мужу в Нижний Новгород, Лида в тайне радовалась, что теперь ей будет доставаться больше отцовского внимания. С высоты педагогического образования она понимала всю нелепость своих детских комплексов, но, тем не менее, и в двадцать девять не могла избавиться от навязчивой потребности бороться за отцовскую любовь. И дело было не в сестре. В детстве им с Кристиной нечего было делить. И родители никогда их не делили, и ни одной из них не доставалось больше в ущерб другой. Но у Лиды родилось убеждение, что отец не может и не будет любить её просто так. Поэтому она старалась быть первой во всем, за что, по её мнению, родители любят детей. К сестре же у неё была только одна претензия: Лида принимала Кристинино внешнее бесстрастие за неблагодарность и равнодушие. Всякий раз, когда отец проводил время с Кристиной, она ревновала, считая, что сестре уделяется внимание, которого та не оценит и даже в нем не нуждается.

Дмитрий Игнатьевич

В воскресенье Дмитрий Игнатьевич весь день обдумывал детали плана. Записывать что-либо он опасался, а удержать все подробности в уме тоже не мог. Фрагменты общей картины не стыковались, этапы и отдельные действия путались, заводя Дмитрия Игнатьевича в тупик. К вечеру он выбился из сил: «Понято только, что нужна плюшевая игрушка. Остальное придется делать наобум». Уловив запах мясного бульона и чеснока, Дмитрий Игнатьевич поплелся на кухню.

Дуня, какой-нибудь супец сваришь мне на завтра?

Я варю борщ на неделю, чётко доложила Лида.

Всю неделю борщ, значит, сокрушенно протянул Дмитрий Игнатьевич. Ладно. В термос налей потом, он постучал по крышке двухлитрового термоса из нержавейки.

В рабочие дни Дмитрий Игнатьевич любил обедать с мужиками из цеха в заводской столовой. Казенную кухню он не жаловал. Брал кое-что по случаю, конечно, но предпочитал домашнюю еду. Особенно любил вылить не спеша из термоса в тарелку еще теплый суп и прихлёбывать, поправляя свесившуюся с ложки капусту или лапшу ломтем белого хлеба. Вокруг рассказывали шоферские байки, шли политические расследования, отпускались солёные шуточки, и, время от времени, вспыхивали перепалки. Дмитрий Игнатьевич на правах ветерана в основном слушал и периодически осаживал особо ретивую молодежь крепким доходчивым словом. Из молодёжи правда остались только четверо. Одного из них прикрепили к Дмитрию Игнатьевичу помощником. Дмитрий Игнатьевич поначалу отнекивался, но видя, что отказаться не получается, попытался держать Геннадия на расстоянии. То домой его отправит пораньше, то найдёт ему занятие на посту, где сам в то время не работает, а то и вовсе снарядит парня за водкой или за пивом. Но Гена, несмотря на свои неполные семнадцать, выполнял все поручения без возражений, скрупулезно и быстро, а иногда даже с выдумкой. Постепенно Дмитрий Игнатьевич привык к существованию Гены, и они стали чаще работать вдвоем. А ещё через пару месяцев Дмитрий Игнатьевич начал учить Геннадия азам сварочного дела.

Утром в понедельник Дмитрий Игнатьевич долго собирался. Тянул до последней минуты, пока ещё можно было выйти из дома, не рискуя опоздать. «Как школьник перед контрольной, честное слово!» думал он, борясь со страхом перед местом нападения, через которое, хочешь не хочешь, придется пройти. Нарастающая тревога заставила Дмитрия Игнатьевича бросить в сумку блестящую, уже ополовиненную, упаковку валидола. Доехав до «Ручьёв», он торопливо пересек площадь, стараясь не смотреть на то самое злополучное место. В ларьке около здания станции, среди прочего барахла, продавались мягкие игрушки. Дмитрию Игнатьевичу приглянулась черная сова, но он решил, что чем ярче, тем лучше, и купил оранжевого медведя с золотистой тесьмой на шее, тоже подходящего по размерам. На посту охраны, пока проверяли его документы и досматривали вещи, Дмитрий Игнатьевич хрустел целлофановым пакетом с игрушкой:

Вот, внучке купил, с довольной улыбкой сообщил он охранникам.

Красенков, куда ж вы с этим медведем в режимную зону? А, Дмитрий Игнатьевич? Купили бы после смены, охранник отвинтил крышку термоса Дмитрия Игнатьевича.

Так раскупили бы. Я ж у станции купил, там народу-то сколько! Дмитрий Игнатьевич продолжал внушать охранникам радость приобретения.

Вообще-то, не положено, охранник подвинул Дмитрию Игнатьевичу осмотренную сумку и скептически оглядел полуметрового медведя, лежащего на стойке.

Да в шкафчике у меня полежит. В раздевалке. У внучки день рождения на днях. Домой не хочу нести, раньше времени, ну, соврал Дмитрий Игнатьевич и пожал плечами.

В проходной уже выстроилась очередь. Второй охранник, давно знавший Дмитрия Игнатьевича, пожамкал медведя:

Ладно, Красенков, идите. Кстати, жене передайте моё почтение.

С чего это? удивился Дмитрий Игнатьевич и вздохнул: Да и померла она. Уж три года как.

Простите. Да борщ Ваш так пахнет, что до обеда точно вспоминать буду. Думал, вот…

Да ладно. Не, это дочь. У неё миллион рецептов, наверное.

Довольный разговором с охранниками Дмитрий Игнатьевич переоделся, запихнул медведя в шкафчик и отправился в цех. «Ишь ты, пощупал», думал он, на ходу надевая шерстяную вязаную шапку.

В цеху Дмитрий Игнатьевич окликнул Геннадия, который, прислонясь к колонне, в ожидании наставника, читал учебник по ручной дуговой сварке:

Гендос, давай-ка поймай погрузчик скажешь я просил, и мы двутавры, которые вдоль стены на улице валяются, сюда затащим. Сделаем стапеля прямо напротив ворот, под кран-балкой, Дмитрий Игнатьевич жестикулировал, обозначая очертания будущей конструкции. По длине должно хватить. И металлолом этот гемтрестовский не будем больше на посту резать. Прокат здесь, а остальное на улице. Чтобы не перегружать его сто раз туда-сюда, как на прошлой неделе. В четыре руки мы с тобой мигом паровоз на бутерброд порежем.

А начцеха не будет против? голос Геннадия исполнился сомнения.

Будет, но это не твоя забота. Ему гемтрестовские отстёгивают всяко больше, чем он нам. Поэтому лишняя работа нам ни к чему. Договоримся! Дмитрий Игнатьевич сделал останавливающий жест ладонью.

Странные они. Лом шаландами возят резать, а какие-то куски прям из конторы в фуру грузили.

Да пусть хоть… Постой, Генка, какие куски? насторожился Дмитрий Игнатьевич.

Ну, помните, в среду или в четверг они фуру пригнали за порезанным ломом? Длинную такую, Гена развел руки в стороны. Тягач был белый такой, американский, с плоской мордой. Там еще тётенька за рулем сидела.

Тётенька? Дмитрий Игнатьевич задумался и по привычке тёр бровь.

Ага. Вот такие кудри! Гена потряс руками у головы, будто держал невидимый шар.

Так и дальше-то чего?

А, ну, снабженцы газель бросили у нас тут, на углу, около цеха. Я курил, а в её зеркале весь цех было видно. Случайно увидел как фура около «Гемтреста» тормознула. Мужик вышел из офиса, походил и махнул кому-то. Сколько там человек было я не разглядел, но они куски какого-то проката быстро погрузили и фура уехала.

Ты куришь много, Гендос! Давай, бегом за погрузчиком! А я в интсрументалку за новой горелкой.

Ага, щас, Дмитрий Игнатич, Гена убежал на улицу.

Как только конструкция, задуманная Дмитрием Игнатьевичем, была закончена, подъехал очередной грузовик с металлоломом. Дмитрий Игнатьевич распорядился выгрузить прокат в цеху, а несколько автомобильных кабин и остовов на улице. Механосборочный цех состоял из двух зданий с общей стеной. Одно из них было короче другого метров на пятнадцать. В двух местах, ближе к торцам, здания соединялись проездами. В коротком здании Дмитрий Игнатьевич и оборудовал временное рабочее место. Рядом, в продолжающейся части соседнего здания, находился конвейер по сборке изделия, номер которого Дмитрий Игнатьевич не помнил. Помещение было изолировано, так как процесс изготовления «колокольчиков», как было принято называть эти изделия, требовал очищенного воздуха и постоянной температуры. Работа на конвейере начиналась на час позже, но без выходных, а каждый понедельник после шестнадцати часов конвейер останавливался и проводилось санитарная обработка помещения. Из-за особенных климатических условий и требований к чистоте на заводе это место именовалось «банькой». Как выглядели сами «колокольчики» и какого их назначение никто толком не знал. Если же кого такие вопросы беспокоили, то существовала формула: «какая-то деталь какой-то ракеты». В доперестроечное время военные грузовики подъезжали прямо к воротам в выступающем торце здания, поэтому даже погрузку «колокольчиков» практически никто не видел. Сейчас же о том времени напоминала только обветшавшая пристройка у заваренных ворот с калиткой на замке, который едва ли открылся бы, даже если бы ключи от него не потерялись. Перед воротами в «баньке» складировали готовую продукцию. Дмитрий Игнатьевич это знал, потому что именно он ворота в свое время и заваривал. Теперь же «колокольчики» возили по пятницам в специальных деревянных ящиках через оба здания цеха в заводскую экспедицию. Куда они девались дальше – неизвестно. Рабочие уже не гордились ни продукцией, ни заводом, и жизнь перекроенного умирающего предприятия мало кого волновала.

Около половины пятого Дмитрий Игнатьевич в очередной раз отрегулировал горелку Геннадия:

– Давай, дорежь эти швеллера, а я пойду наружу займусь камазовскими рамами. Встань с этой стороны, – он поставил Гену между стеной и стапелем. «Так его меньше будет видно. А если кто спросит, станочники скажут, что тут работали. А кто работал? Ясное дело – я, кто ж ещё?» – Дмитрий Игнатьевич гордился, что придумал такой манёвр.

Срезать замок с калитки в «баньку» не представляло труда. Но Дмитрий Игнатьевич никак не мог унять дрожь в руках. Мысленно он десятки раз проделывал путь от ворот своего здания цеха до пристройки со стороны «баньки», но пережить заранее ощущение слежки со всех сторон, он не мог. Дмитрий Игнатьевич зажег горелку и, подложив лист асбеста под замок, перерезал дужку. Заменив срезанный замок новым, он смазал петли машинным маслом и, довольный собой, покатил тележку с баллонами к намеченному остову грузовика.

Чувствуя себя увереннее, непроизвольно Дмитрий Игнатьевич не переставал делить всё вокруг себя на то, что могло бы его защитиь и на то, что не могло. Вечером он спустился по искусно отделанной грубым камнем лестнице в полуподвал своего дома. Очарованный голубым неоновым светом вывески «Russian Arms», он смутно припомнил, как возмущался, в унисон с остальными жильцами, открытием оружейного магазина – «очередного свидетельства, – по их мнению, – вседозволенности и разгула преступности в городе». Понять, с каким вожделением смотрел Дмитрий Игнатьевич на ружья, винтовки, пистолеты и патроны с разноцветными гильзами за стеклянными дверцами шкафов до потолка и в прозрачных прилавках, смог бы разве что голодный, вдруг попав в Елисеевский магазин. «Это оружие никого не боится, – восхищался про себя Дмитрий Игнатьевич, – и я с ним никого не боялся бы. Или за ним? Или это мой страх заряжен в эти патроны? – отрезвляли его сомнения. – Что толку, будь у меня тогда, скажем, револьвер? Я ж его не успел бы… Да что там достать, подумать о нём не успел бы». Но, несмотря на противоречивость выводов, Дмитрий Игнатьевич стал приходить в магазин каждый вечер. «Зайду, гляну стволы ещё разок», – договаривался он сам с собой, чувствуя, как надёжное и мощное слово «ствол», пусть и на миг всего, поднимает самооценку и дарит иллюзию, что у него – Дмитрия Игнатьевича – могут быть равные шансы с бандитами «в случае чего». У него даже появился «любимчик». Но о том, чтобы приобрести понравившийся ствол не могло быть и речи, поэтому уже в четверг Дмитрий Игнатьевич кожей ощущал смесь подозрения и ненависти в косых уничижительных взглядах продавца.

В пятницу Дмитрий Игнатьевич пришел на работу рано утром. Переодеваясь, он принял несколько шариков валерьянки. В цеху еще никого не было. Да и окажись там кто случайно, вряд ли заподозрил бы неладное, глядя как Дмитрий Игнатьевич выкатывает на улицу тележку с баллонами. Через минуту он уже открывал замок, который повесил в понедельник. Руки не дрожали, но в коленях волнами появлялась слабость. Дмитрий Игнатьевич потянул за ручку. Дверь не шелохнулась. Дмитрий Игнатьевич упёрся в неё лбом: «Потянуть сильнее? Дёрнуть? А если уже пришел кто? Нет, это исключено, их строго по часам запускают. А потом там же стеклянный шлюз, никто ничего не услышит всё равно». Дмитрий Игнатьевич коротким движением дёрнул ручку и дверь нехотя поддалась.

– Чёрт! Чёрт! Какого… – удивлению Дмитрия Игнатьевича не было предела.

Не веря глазам, он ощупывал стену из серого шершавого пластика. Все ухищрения и труды оказались напрасными. В добавок Дмитрий Игнатьевич понял, что, скорее всего, никаких ящиков за стеной и вовсе нет. Не таскают же они их через стерильный цех. Значит, сейчас ящики накапливаются где-то со стороны внутренних ворот. Дмитрий Игнатьевич негромко, но продолжительно заматерился, закрыл дверь на замок и вернулся в цех. Чувствовал он себя не лучше, чем тогда в фургоне с заломанными руками. «И теперь что?» – злился он сам на себя.

– Дмитрий Игнатич, – голос Гены вернул Дмитрия Игнатьевича к действительности, – давайте вот эту трубу сразу порежем, а то она места занимает вон сколько – от ворот и в проезд залазит.