Не убий

Генерал (снова хмурясь). Не обратил внимания. Но случай действительно курьезный, хотя мы можем утешаться, что общество в конце концов весьма, весьма приличное. Правда, кое-кто подозрителен, но… Скажите, вон тот господин с сигарой действительно барон?

Помещик. Не могу знать, ваше превосходительство, кто действительно, а кто недействительно. Вон там сидит – Зайчиков мне сказывал, – действительный статский советник, но поручиться, что он действительно действительный или недействительно действительный…

Оба смеются.

А вы, ваше превосходительство?

Генерал. Что-с?

Помещик. Нет… А какого вы вообще мнения о сем курьезном происшествии.

Генерал. Видите ли, иногда – и я вполне понимаю и одобряю эти чувства – меня, как почтенное лицо, приглашают на какую-нибудь, ну там мещанскую, разночинскую свадьбу… Конечно, им приятно, да и сам иногда входишь в положение… молодые люди, брак, вся жизнь впереди… Но здесь – что-то весьма странное, весьма странное. Здесь, по-видимому, не только я один…

Помещик. И я.

Генерал. Но и все остальные… Очень, очень курьезный случай. Я ничего не понимаю. Фантасмагория какая-то! И я даже жалею, что приехал.

Помещик. Что есть истина? – сказал один мудрец.

Генерал (со вздохом). Вы философ, Иван, Иван…

Помещик, Николай Андреевич, к вашим услугам. Эх, ваше превосходительство, чем только не станешь, когда поживешь как следует. Но, кажется, едут. Простите, ваше превосходительство, я – посаженый отец!

Смеясь отходит. Почти одновременно вбегают с одной стороны два шафера – также нанятые, но опытные молодые люди – и с другой стороны несколько побледневший от волнения Зайчиков. Гости проявляют признаки некоторого оживления. Коммерции-советник переменил ногу, на которой он все время стоял в невольной позе полководца. Шафера кричат; «Едут, едут! Где Иван Алексеевич?.. Едут».

Зайчиков (взволнованно). Я здесь, здесь. Господа, приготовьтесь! Кто посаженый отец?.. Посаженого отца!! Ах, виноват, Григорий Петрович, сюда, сюда. И вы, сударыня, рядышком, так. А, Господи, Боже мой. А где же зерно, пшеница, как там?

Шафер (также озабоченно). Вот, Иван Алексеевич, вот. Мальчик, ты здесь стань.

Разряженный мальчик с блюдом зерна становится возле посаженых отца и матери.

Зайчиков. Да, да, пожалуйста, господа: как только войдут молодые и станут на колени, вы их осыпайте хмелем, то есть зерном или как там!..

Шафер. Нет, Иван Алексеевич, не так. Так не делается. Раньше надо благословить, а потом уже зерном. Как же это, возможно?

Зайчиков. Ну да, да, я и говорю. Господа посаженые отец и мать! Сперва благо… вот они.

Входят Василиса Петровна и князь. Она – в шелковом светло-сером подвенечном платье, в фате и с цветами на голове; он – в очень изящном, новом фраке, сдержан, держится спокойно и просто. За молодыми еще трое-четверо гостей и Яша-дворник с Маргаритой. Яков – в черной суконной поддевке и красной шелковой рубахе, Маргарита в скромном белом платье, на черных волосах цветы. Лакеи открывают шампанское, шум; молодые становятся на колени, их осыпают зерном. Шафера кричат – музыка! Невидимый оркестр в зале играет туш.

Зайчиков (со слезами). Дорогой мой, князюшка ты мой… Господа, поздравлять молодых! Василиса Петровна – дорогая – княгинюшка-матушка…

Гости разбирают шампанское, выбирая бокалы, где больше налито; некоторые тихо спорят с лакеем. Поздравляют.

Зайчиков (целует руку Василисы Петровны, она целует его в лоб). Дорогая моя, княгинюшка, дай вам Бог многие лета, в здоровье и благополучии. Деток наживите нам побольше, простите грубияна! Князь!

Крепко и долго целует князя, утирает слезы.

Милый! Ну что мне тебе сказать?! Живи ты и украшай… да что, брат, и слов у меня нет. Шарманочные, брат, у меня слова. Поцелуй меня еще!

Шафер. Музыка.

Снова туш. Поздравляют. Мужчины сдержанно и серьезно целуют у Василисы Петровны руку; дамы нежно целуются. Одна почему-то плачет. Вообще все очень серьезно и похоже на настоящее.

Яков. Дозвольте и нам, Василиса Петровна…

Маргарита (тихо). Княгиня, Яша.

Яков. Княгиня…

Василиса Петровна. Яшенька, голубчик мой! (Целует его и утирает осторожно слезу.) Голубчик ты мой, дай Бог и тебе всего, всего хорошего, самого большого счастья, какого ты хочешь… Маргариточка, милая, спасибо, я так рада… (Барону.) Мои протеже…

Зайчиков (подсказывает). Барон.

Василиса Петровна. Мои протеже, барон. Покажись, Яша – вот видите какой. Он очень, очень милый молодой человек, барон! Я его так люблю… (Треплет Якова по щеке.) Ну иди себе, голубчик. Вы не находите, барон, что для человека… простого он очень мило держится… Ах, господа, фату пустите!

Шафер. Фату, фату!

Снова музыка, снова туш. Поздравляют. Помещик, которому, видимо, понравилась Василиса Петровна, вышел из своей роли посаженого отца и что-то любезно говорит ей. Вместе с генералом, который также повеселел, уговаривает ее еще выпить шампанского, но она решительно отказывается. Князь, отдыхая, стоит в стороне, вынимает серебряный портсигар с золотой монограммой, подарок Василисы Петровны, и закуривает. Трудно понять, пьян ли он или совершенно трезв. Подходит Зайчиков и молитвенно смотрит на него.

Зайчиков. Князь!

Князь. Что, дорогой?

Зайчиков. Князь! Ну доволен ли ты, скажи! Если ты не доволен, я руки на себя наложу, честное слово, брат, руки на себя наложу. Милый ты мой, великодушнейший друг мой – я перст перед тобою, пыль, дрянь, но я доволен! Но ты молчишь, но ты улыбаешься, но ты раздираешь мое сердце…

Князь. Да, я доволен. И не суетись так, дорогой, опять будешь задыхаться.

Зайчиков (восторженно). И задохнусь! От радости задохнусь! (Умоляюще.) Милый, благороднейший ты мой человек, а что, если нам с тобою – для такого великого дня – дать зарок, обет, так сказать, трезвости? Родители бы твои покойные да и я бы… никому я не нужный человек, а все ж таки – человек я, князь!

Князь молчит, улыбаясь.

Зайчиков (упавшим голосом). Не можешь? Ну, ну, оставим. И правда, что это я – рассиропился, старая баба. (Тише.) Ну, а как гости, хороши?

Князь. Недурны.

Зайчиков. Старался, брат! По пятнадцати рублей с рыла! А вот тому – видишь – расслабленный из Капернаума[10 - …расслабленный из Капернаума… – Согласно евангельскому преданию, Иисус, будучи в городе Капернауме, исцелил больного (расслабленного) слугу сотника (От Матфея, 8, 5-13).], черт его подери с его мировой скорбью, даже и не знаю кто он, черт его подери – двадцать пять рублей. Конечно, можно было у нас в бюро набрать, и дешевле бы стоило, но зато, брат, настоящие! Из нашей актерской братии только Дарья Степановна напросилась, старая лошадь… а музыка-то? Эх, голубчик, есть в этой музыке что-то разлагающее душу – ну что Гекуба? А вот плачу, старый актер… дурак!

Шафер (подбегая). Иван Алексеевич, я вас везде ищу. Надо к предварительной закуске просить. Помилуйте, что же это такое… Ах, виноват, князь!

Зайчиков. Сейчас, сейчас, голубчик. Дай отдохнуть. (Треплет его по плечу.) Ну как, доволен?

Шафер. Чудесная свадьба!

Зайчиков. А невеста?

Шафер на лету целует кончики пальцев и исчезает.

Зайчиков (мечтательно). Князь… а не можешь ты – вообразить? Ты скептик, я знаю – но ведь черт возьми! – воображаем же мы, актеры. Ну, вообрази. Вообрази, что это самое настоящее, какое только есть у Бога, и что ты, древний отпрыск, великодушнейший из людей, наконец вступаешь рука об руку с очаровательным бутоном в чертоги Мира и Красоты. Послушай, князь, как для тебя играет музыка, возвещая, так сказать, всю чистоту твоей души, как на крыльях… (упавшим голосом). Не можешь? Ну ладно, не сердись – рассиропился я, брат. (Громко.) Господа, прошу закусить! Господа шафера, прошу исполнять ваши обязанности.