К звездам

Сергей Николаевич. А что Николай? Он бежал?

Маруся. Да. Он ушел из тюрьмы.

Сергей Николаевич. Он здесь?

Маруся. Нет.

Сергей Николаевич. Но он в безопасности, Маруся?

Маруся. Да.

Сергей Николаевич. Бедная Маруся! Как вы устали, вероятно. Сегодня весь день я думаю о вас и о нем, – о вас и о нем. О вас я говорить не смею, но вы – как музыка, Маруся! Я так рад! Позвольте мне поцеловать вашу руку – вашу нежную ручку, которая так много поработала над железными замками и решетками. (Церемонно целует руку.) Садитесь, рассказывайте.

Маруся. (показывая на галерею). Пойдем туда.

Сергей Николаевич. Я так рад. Я возьму для вас стул – вы так устали, Маруся.

Выходят.

Ну, садитесь. Здесь, правда, хорошо?

Маруся. Да. Очень хорошо.

Сергей Николаевич. А я сидел здесь с Петей. Он такой милый мальчик! Он в последнее время напоминает мне Николая…

Маруся. Да.

Сергей Николаевич. Но в Пете много женственного, слабого, иногда я беспокоюсь за него. А Николай – он такой энергичный, такой смелый. Как в нем все гармонично и стройно, как нежно и сильно! Это прекрасный образец человека мужественного, редкая, красивая форма, которую природа разбивает, чтобы не было повторений.

Маруся. Да. Разбивает. Я хотела сказать…

Сергей Николаевич. Он пленителен, как юный бог, в нем какие-то чары, против которых нельзя устоять. Ведь его, Маруся, так любят все, даже Анна, – даже Анна. И он так красив! Вам, Маруся, покажется это нелепо: он напоминает мне звездное небо перед зарею.

Маруся. Да. Звездное небо перед зарею.

Сергей Николаевич. Он не мог не бежать, я был уверен в этом. Тюрьма! Что такое тюрьма – эти ржавые замки и трухлявые глупые решетки. Я удивляюсь, как они могли так долго держать его: они должны были улыбнуться и дать ему дорогу, как молодому счастливому принцу!

Маруся. (падая на колени, с тоской). Отец, отец, какой это ужас!

Сергей Николаевич. Что, что с вами, Маруся?

Маруся. Разбита прекрасная форма! Отец, разбита, разбита прекрасная форма!

Сергей Николаевич. Он умер! Да говори же!

Маруся. Он… Его покинул разум.

Молчание.

(Вскакивает.) Что же это! Проклятая жизнь! Где же бог этой жизни, куда он смотрит? Проклятая жизнь! Изойти слезами, умереть, уйти! Зачем жить, когда лучшие погибают, когда – разбита прекрасная форма! Ты понимаешь это, отец? Нет оправдания жизни – нет ей оправдания.

Сергей Николаевич. Расскажи мне все.

Маруся. Зачем? Разве можно это рассказать? Чтобы рассказать, нужно понять, – а разве это можно понять?

Сергей Николаевич. Расскажи.

Маруся. Он был моим знаменем. Когда варвары бросили его в тюрьму, я думала: но ведь это варвары, а он – солнце. Я думала: вот сейчас поднимутся все, кто любит его, и разрушат тюрьму, – и снова засияет мое солнце. Мое солнце!

Сергей Николаевич. Как это случилось?

Маруся. Как гаснет звезда? Как умирает птица в неволе? Перестал петь, стал бледен и грустен, – но успокаивал меня. Раз только сказал: я не могу понять железной решетки. Что такое железная решетка, – она между мною и небом.

Сергей Николаевич. Между мною и небом.

Маруся. А тут их избили. Да, да. Они подняли бунт в тюрьме. В их камеры ворвались тюремщики и били их – по одному. Били руками, ногами, их топтали, уродовали лица. Долго, ужасно их били – тупые, холодные звери. Не пощадили они и твоего сына: когда я увидела его, его лицо было ужасно. Милое, прекрасное лицо, которое улыбалось всему миру! Разорвали ему рот, уста, которые никогда не произносили слова лжи; чуть не вырвали глаза – глаза, который видел только прекрасное. Ты понимаешь это, отец? Ты можешь это оправдать?

Сергей Николаевич. Говори.

Маруся. И уже тут в нем проснулась эта страшная смертельная тоска. Он никого не упрекал, он защищал предо мною тюремщиков – своих убийц, – но в его глазах росла эта черная тоска: душа его умирала. И все еще успокаивал меня, все еще утешал. И раз только сказал: всю тоску мира ношу я в душе.

Сергей Николаевич. Дальше.

Маруся. Стал забываться. Потом умолк. Молча выходил ко мне – молчал, пока я говорила, и молча уходил. Глаза у него стали огромные, черные, как будто из них смотрела тоска всего мира, – и такой красоты я не видала, отец! А когда сегодня я пришла на свидание, он был уже в больнице. Когда вчера вели его на прогулку, он хотел броситься с лестницы, в пролет, но его удержали. Потом – безумие, горячечная рубашка – и все.

Сергей Николаевич. Ты видела его?

Маруся. Я видела его. Но об этом я не стану говорить. Я не могу. Разбита прекрасная форма!

Сергей Николаевич. Они всегда избивали своих пророков!

Маруся. Отец! Как же можно жить среди тех, кто избивает своих пророков? Куда мне уйти, я не могу больше. Я не могу смотреть на лицо человека – мне страшно! Лицо человека – это так ужасно: лицо человека. Я выплакала мои слезы – та же тоска впереди – смертельная, последняя тоска. Ты видишь: я спокойна. Как много звезд! Пауза.

Сергей Николаевич. А Инна знает?

Маруся. Да.

Сергей Николаевич. Что говорят врачи?

Маруся. Они говорят: идиот.

Сергей Николаевич. Николай – идиот?

Маруся. Да. Он будет долго жить. Он станет равнодушен, он будет много пить, есть, потолстеет, он проживет долго. Он будет счастлив.

Сергей Николаевич. Николай – идиот! Как трудно это представить. Этот прекрасный человек, этот гармоничный, светлый дух погружен во тьму, в скучный, бедный, еле колышущийся хаос. Он некрасив теперь, Маруся?

Маруся. (с горечью). Да, он некрасив. А тебя это беспокоит?