Первый раунд

Первый раунд
Леонид Бабанский

Студенческий бокс как сильнодействующее средство, действующее в том направлении, чтобы переместить учащегося в краткий срок с небес на Землю и избавить его от лишних фантазий, мешающих процессу обучения.

Леонид Бабанский

Первый раунд

В тот сумеречный денёк, похоже, ничего особенного так и не случилось. Небо не падало на землю. Со стороны Финского залива не дул злой ветер навстречу Невы, и дождик шёл так себе – почти без снега. Я шагал на бокс перекопанным вдоль и поперёк проспектом, по каким-то временным деревянным тротуарам и мосткам, то и дело скользя по свежевынутому грунту. А в секции, которую я посещал уже почти целый год, сегодня, прямо сейчас, должны были состояться первые в моей жизни настоящие соревнования, и меня ждал подлинный бой на ринге, окружённом зрителями.

Стоял синий вечер. В наваленных повсюду гигантских железобетонных трубах завывал ветер, толкал в спину и разворачивал боком мою спортивную сумку, в которой помимо прочего нехитрого имущества, содержались мои новые, приобретённые за 13 рублей 70 копеек на Литейном, боксёрские перчатки. Они были черны и велики, как диванные подушки, и слишком мягки, как выяснилось в процессе их эксплуатации. Я скоро понял, что просчитался, однако в те времена других моделей в продаже всё равно не было. В секции же немедленно оценили достоинства моего инвентаря, вследствие чего я потерпел целый ряд чувствительных поражений. Стало ясно, отчего никто из знакомых моих боксёров не торопился выкладывать на прилавок вышеозначенного магазина полновесный студенческий рубль, предпочитая новым собственным государственные перчатки, практически не содержащие внутри себя надлежащей трухи.

Я рос мечтательным и недоразвитым, проведя почти всё сознательное детство в соседнем читальном зале, как улитка в своей ракушке. Что мне особенно нравилось в спорте, так это высоко, под самый школьный потолок, раскачиваться на гимнастических кольцах, да ещё бегать по верстакам в столярной мастерской. Правда, от таких упражнений учителя ругались страшными словами и приходили в школу на следующий день заметно навеселе.

Но школа подошла к концу, и оказалось, что первокурсником быть не менее занятно, чем первоклассником. Правда, в институте слабых не любили. Ни девушки, ни преподаватели. А вот спортсменам, напротив, везде и всюду сияли зелёный свет и всяческие послабления. Ну, кто учился, знает. Тогда и мне пришлось поступать в секцию, которая на мой взгляд была наиболее перспективна в прикладном смысле, ибо в те времена сила разума в уличных межвузовских разборках в расчёт практически не принималась. Тренировался как мог, но более для вида и для разговора. Боксёром себя не считал и считать не собирался, но руки постепенно потяжелели, как будто бы в них кто-то поселился. Ночами снились поединки – сначала поражения, но потом и победы. И всё бы так и шло, тихо и мирно, если бы не случилась эта вот студенческая олимпиада, из-за которой, хочешь, не хочешь, выходи теперь на ринг, на котором я совершенно ничего не позабыл.

Неделя протекала неудачно – с каждым прожитым днём это становилось яснее ясного. Прогноз оправдывался. Дело было в том, что над столом у меня ещё с начала года висел художественный календарь-еженедельник, и по репродукциям с картин известных живописцев, поскольку гороскопы тогда ещё не публиковались, старался определить хотя бы основной смысл будущей недели. Мане, например, мне так казалось, сулил гамму переживаний в задумчиво-печальных полутонах, но без особенных завалов на семинарах и зачётах. Художник Дормидонтов обещал некоторое веселье, во всяком случае бодрость. Кент – светлую тревогу по поводу того, что успех мог быть где-то совсем рядом. Но текущая неделя шла под знаком Шишкина, который почему-то трактовался труднее всех. Его «Лесные дали», холст, масло, поначалу настроили меня на лад лирический, чуточку приподнятый, но уже в понедельник, на секции, мне набили морду теми самыми разношенными перчатками. Со вторника навалилась чреда зачётов. Пятница ожидалась как спасение, но на вечер, как оказалось, были назначены бои.

Я шёл на секцию сразу после занятий, голодный, без радости и без надежды. Чуть не опоздал на построение, успел как раз на перекличку. На ринг, сияющий белыми канатами, посмотрел как на холст, оправленный в верёвочную раму. Какую же картину придётся там сейчас изобразить, какими красками, подумал я. Не собственной ли кровью?

Припоминаю, боксёр я был слабохарактерный. Старался бить пореже, и то в основном работал по корпусу. По лицу бить человека вроде стеснялся. Но на ринг вышел согласно очереди, не дрогнул, только чуть-чуть похолодел. А когда увидел в противоположном углу противника, сразу успокоился. Даже обрадовался. Какой-то он был невыдающийся. Мелковатый, хоть и объявленный кандидатом. Меня же заявили громким вторым разрядом.

Я вполне доброжелательно протянул ему руки, но он был строг и неприступен. И тут же, не сходя с места, тремя ударами выбил из меня всяческое благодушие.

Только тогда мне стало ясно, что для первого раза мне попался боксёр-передовик.

Я ударил ему по корпусу сквозь небольшую щель в защите. Так сказать, чего там, давай работать в лёгкой игровой манере! Мы же не волки, давай по-божески! Но на его лице отражено было сплошное упрямство и явное желание полной надо мной победы.

Надежда на бескровный исход таяла. Я дурил вовсю. Изображал робость, испуг, придерживал его как мог, а вблизи старался сразу же завязнуть. И простоял всё-таки в этой грязной манере почти весь раунд, хотя с середины потихоньку начал терять контроль над горизонтом. В ушах загудело колоколами, пропущенные удары стали не больны. Ринг потерял свою остроугольность и превратился в гигантский хула-хуп, надетый мне на шею и на поясницу. Свет ламп померк, будто их взяли на реостаты, только в голове вспыхивали шаровые молнии. Иначе стало бы совсем темно.

Всё получилось будто бы само собой. В такой момент я словно раздвоился. Вышел из себя – мысленно, конечно – и осмотрел наши с ним позиции. Оказалось, положение моё было печально, но небезнадёжно. Я понял, что следовало делать, ибо со стороны всё-таки виднее. Тогда я и выбросил ему навстречу, в тот момент, когда он совершенно обнаглел, удар не ахти какой красоты и силы, но всё-таки повод для дальнейшего разговора. Сначала он ничего не понял, просто удивился. Затем встревожился. Упёрся мне в грудь обеими руками. Уронил из носа каплю крови. Другую, третью. Потом капли соединились в ручеёк. Отступил на шаг – я не преследовал – попытался перегородить струйку крови перчаткой. Деловито шмыгал носом, приплясывал, демонстрируя всем видом, что сию же секунду бой продолжится и получит триумфальное для него окончание, а сам то ли плакал, то ли не мог заплакать: стоило ему наклонить голову для атаки, как наступало удушье – он захлёбывался своей же собственной кровью.

Бой остановили для оказания ему кое-какой помощи, а я отдыхал как на Ривьере. С каждым мгновением передышки окружающая действительность приходила в своё первоначальное состояние. Лампы перестали описывать огненные круги, пол прекратил штормовую качку. Набрали резкость лица болельщиков и тут же ворвались в уши их бестолковые советы. Мне следовало бы уйти в свой угол и отвернуться, но я как намагниченный, тянулся взглядом к небольшому багровому пятну, родившемуся на суконном полу ринга. Тренер, Мордо Леонович, турок, бывший профессионал, покинувший Турцию, как говорили, поскольку оказался в неладах с тамошним законом, успел наклониться к моему уху и впервые по-человечески пообщаться со мной:

– Убей его, – прохрипел он, – гад, ты слышишь?! Убей, прошу тебя! Убей, скотина, я в крайнем случае отвечаю! Убей, а то сам сейчас подохнешь, как собака!.. Выкину из секции как последнего…

Потом, вглядевшись в моё лицо, добавил:

– Сынок, сейчас я твой отец. У тебя, кроме меня, больше никого нету. Смотри сюда! Я прошу тебя. Иди и убей его.

Тут судья снова вытащил нас на середину и проорал "Бокс!" таким голосом, будто до сих пор мы с этим парнем занимались на ринге неизвестно чем.

Он кинулся ко мне с надеждой сразу закончить это дело, но удивляясь самому себе, я понимал все его мысли и расчёты так, будто слушал по радио последние известия. Хотя мысль у него была одна-единственная: атака и победа правым боковым. Именно ввиду такой серьёзной угрозы, мне пришлось повторить тот же самый удар кругообразно ему навстречу, выцеливая больное место. Тогда я хлёстко наткнулся на что-то не слишком податливое, ещё не веря в собственную подлость, но твёрдо зная, что там находится его лицо. Он споткнулся и сел на пол, по-детски подвернув ногу, а когда встал, кровь из его носа хлынула редкостной пульсирующей струёй.

В раздевалке со мной разговаривали так, будто я немного вырос. Но я, конечно, оставался всё того же роста и того же веса, только научившийся чему-то такому, не то, чтобы жизненно важному, но всё-таки житейски необходимому, что, правда, индуцировало в душе не только радость, но грусть и тоску по поводу, казалось бы, столь значительного спортивного результата. Никто никого не поздравлял, только вода, летящая из душевого сита, салютовала мне, как и всем прочим, смывая боль и горестные чувства, разбрызгивая их по клетчатым стенам из стеклянных синих кирпичей. Приходило в голову, будто бы вся наша жизнь разделена на клетки невидимыми канатами, за которыми тебя ждут то ли друзья-соперники, то ли враги-партнёры, а когда живёшь, попадаешь то на клетку светлую, то на тёмную, а то не вдруг и разберёшь, где находишься – во тьме или на свету. Только перешагнув черту и оглянувшись, замечаешь, что пройденная клетка могла быть или была одной из самых светлых в жизни.

Я шёл домой, пробираясь между рытвинами, созданными градоустроителями, соображая, что почти прошла такая никудышная неделя, что новая почти началась, по крайней мере краешек её затеплился в образе большого для меня спортивного результата. На время мне стало спокойно и легко, будто с души свалился большущий камень. Но когда пришёл, заглянул в зеркало и не обнаружил на своём лице ни одного целого места, я с некоторым удивлением заметил, что контуры моего отражения вдруг расплываются, беспричинно теряют резкость, возникает боль в груди, страдальчески сводя мышцы подбородка. И тут же выплеснулась из глаз и прокатилась по лицу отчасти болеутоляющая влага. Боль то стихала, то возникала вновь с утроенной силой от осознания простой мысли о том, что бить надо просто по больному месту, и всё, и по другим местам, которые у человека не болят, бить не следует, ни в коем случае, так как это явится простой потерей времени, энергии и мышечных усилий. Это откровение давало ключ к последующему боксу, а бокс давал ключ ко всей последующей жизни, но боль в груди почему-то не утихала, хотя на неё волнами накатывались мои слёзы.

Последний раз в жизни.

От автора.

Поскольку время действия вышеописанных событий следует соотнести с серединой восьмидесятых годов ушедшего от нас двадцатого столетия, постольку следует отметить, что магазин на Литейном с тех пор совершенно преобразился, расцвёл, и ныне предлагает всем желающим прекрасный спортивный инвентарь, позволяющий любому в кратчайший срок стать человеком с большой буквы «С», что значит – Спортивным человеком. Но по той причине, что автор не представляет себе, как присобачить эту информацию к простому художественному повествованию, он считает своим долгом довести её до читателя дополнительно, дабы хоть постфактум отвергнуть у него мотивы зарождения каких-либо пессимистических рассуждений.