Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного

Яблони белить – тоже привычное мне занятие, руки всему научены. Но иногда я ударялся в высшее художество и по просьбе жены (царство ей небесное) писал ее портрет, как это у нас называлось: прикладывал к лицу спелые ягоды клубники, растекавшиеся по лбу, щекам и подбородку свежим соком. Я как можно дольше удерживал их всеми пальцами на лице жены, а затем снимал этот портрет вместе с паутинкой морщинок и подсохшими прыщиками, кои словно по волшебству исчезали, будто их и не было. И разлюбезная супруга моя молодела на десять лет, расцветала как роза в оранжерее…

Если в распоряжении живописца имеется набор кистей разных размеров – от маленькой (для прорисовки деталей) до самой большой, позволяющей класть широкие, размашистые мазки, то я так же распоряжаюсь набором грабелек для обработки грядок, и уж тут я тоже мастер: ни одного затверделого комочка у меня не найдешь.

Я и с глиной легко справляюсь, размочить, размесить – для меня забава. Савва Иванович частенько просит принести ему в мастерскую хорошей глины для лепки, и я – извольте, пожалуйста, ставлю перед ним полное ведро. Он потом ее охаживает, оглаживает, проминает, лупцует ладонями. И – глядишь, – сквозь бесформенную массу проступает чье-то мясистое лицо, уши, картофелина носа, торчащая бородка клинышком, и моя глина превращается в утонченное творение рук – скульптуру.

Почему я сам не леплю? Я не Марк Матвеевич Антокольский (на самом деле он по данному ему почтенными родителями имени – Мордух). У меня другое призвание, а у моей глины – изволите видеть, иное предназначение. Хотя я в своем роде тоже скульптор, но я не леплю, а – лечу.

Когда сорока лет от роду умирал Исаак Ильич Левитан, прославленный наш пейзажист, добрый знакомый Саввы Ивановича, бывавший у нас в Абрамцеве, то он, чтобы утишить боль, клал на грудь мокрую глину. Откуда ее брали? Не из придорожной канавы же. Легко догадаться, что глину эту я доставлял из Абрамцева, и выбирал не всякую, а лишь целебную, способную облегчить его страдания.

Так что у меня свои заслуги перед русским искусством, чем я, конечно, немало горжусь. А гордец я по натуре своей записной, отменный, первостатейный. Иногда меня просто распирает от гордости, и я этаким гоголем прохаживаюсь по комнатам абрамцевского дома, где висят полотна художников, и купленные Саввой Ивановичем, и подаренные ему.

Особенно влечет и притягивает меня «Девочка с персиками» Валентина Александровича Серова – Антона, или Тоши, как его все называют. Притягивает будто магнитом: стоит лишь взглянуть на эту девочку, двенадцатилетнюю Верушу Мамонтову, позировавшую портретисту, и взыграет во мне ретивое. Раззадорившись, так и хочется мне воскликнуть, обращаясь к несведущим и наивным зрителям картины:

– Вот все вы персиками любуетесь, а ведь это мои персики. Да, милостивые господа, мои! Я собственноручно их вырастил в оранжерее. А сколько трудов на это положил! Деревца отобрал, бережно посадил, земельку под ними взрыхлил, полил и удобрил. И нянчился с ними, как с родными детьми. А сколько пережил, когда они заболели, стали усыхать, и я ночи не спал – не знал, чем им помочь, как спасти.

И вот они на полотне художника живут своей второй – вечной – жизнью. На Всемирной выставке в Париже побывали, французы ими любовались. Оказывается, не им одним только импрессионизмы всякие изобретать.

Но это случилось уже в 1900-м году, после того, как Савву Ивановича оправдали по суду за его мнимые растраты, и он отправился на эту самую выставку. Надеялся встретить там Сергея Юльевича Витте, своего покровителя-погубителя (бывают такие покровители в России). Уж не знаю, зачем ему было его встречать – в глаза ему, что ли, посмотреть? Ничего в них не высмотришь: глаза-то пустые.

Впрочем, не буду брать на себя лишнее – судить о людях, мне бесконечно далеких. Я ведь садовник – в департаментах не служил и с Акакием Акакиевичем не знаком. Хотя перо в руке держать, буковки выводить умею. И на склоне лет пишу свои записки.

Память меня иногда подводит, но я стараюсь ничего не забыть, обо всем хотя бы бегло упомянуть. Авось кому-нибудь пригодится – если не на этом свете, то на том-то уж точно.

Ну вот, стараешься не забыть, простофиля, а сам-то и забыл, не упомянул, повстречал ли Мамонтов в Париже Витте. Ах, как же это я! Спешу исправить свою оплошность. Нет, не довелось, не повстречал: не судьба.

Этюд второй

Кленовая ветка

Однако всего не расскажешь, и я вернусь к тому, с чего начал, именно: заслуг моих не умалить, не отнять, и, без ложной скромности (прибедняться не буду), русское искусство мне мно-о-о-гим обязано. Без меня не было бы не только «Девочки с персиками» (кстати, Веруша Мамонтова, позировавшая Серову, поначалу принимала персики за персов), но и иных первоклассных шедевров.

К примеру, задумал Илья Ефимович Репин написать портрет дочери с осенним букетом в руках. И, пока готовил палитру, выдавливал краски из тюбиков, попросил ее нарвать цветов – здесь же, в поле. А той, фифочке мимозного нрава, лень этим себя утруждать, да и нагибаться не хочется ради отца, к коему не слишком расположена, поскольку больше жмется к матери. Видя, что ей никак не удается собрать красивый букет, он с этой вежливой просьбой обратился ко мне:

– Михаил Иванович, не соблаговолите ли? Вы тут по части цветов самый главный. Нужна ваша помощь.

Мне, конечно, лестно и приятно. Я вместо капризницы дочки и собрал букет, который Илья Ефимович своей волшебной кистью перенес на холст. Любуйтесь! Восхищайтесь! Я же с полным на то правом могу сказать: мой букет! И кленовая ветка – моя, но уже не на холсте Репина, а на портрете повзрослевшей Веруши Мамонтовой кисти нашего сказочника и былинника Виктора Михайловича Васнецова. Помню, как он над ним бился, мучился, затирал, записывал, и все ему чего-то не хватало:

– Надо что-нибудь дать ей в руки, но вот что? – И ищущим взглядом что-то высматривает вокруг себя, примеривается, прикидывает.

– А вот не хотите ли? – И я протянул ему кленовую ветку.

Попробовали, дали подержать ветку Веруше – в самый раз. Васнецов обрадовался, стал меня благодарить, чуть ли не расцеловал от восторга и в шутку предложил:

– Может, вы, Михаил Иванович, и портрет сами вместо меня напишете?

Я не сплоховал, не растерялся, нашелся, что ответить. И помогло мне то, что наслушался всяких разговоров, кои часто между собой ведут художники. Доля у них нелегкая. Им, бедолагам, страдать приходится, но тут уж мокрой глиной, положенной на грудь, не пособить.

– Я бы написал, – говорю, – но у художников уж очень тяжкая жизнь: платят за картины гроши, а завистников хоть пруд пруди.

Сказанул, и самому смешно стало, стоило лишь представить, как из завистников пруд прудят и они в этом пруду бултыхаются, пузыри пускают. Поэтому я уже с большей серьезностью посетовал:

– Да и кто вместо меня будет за садом смотреть.

– Завистников много, это верно, – согласился Виктор Михайлович, зорко всматриваясь в мою ветку и перенося ее быстрыми мазками на холст.

Я рассудительно добавил:

– Да и модели, с которых портреты списывают, слишком быстро взрослеют и подрастают. Иная совсем недавно была маленькой девочкой, отчаянной шалуньей и резвушкой, а глядишь, уж и замужняя женщина, будущая мать. Вот и Веруша, которую я девочкой знал, подросла и от Антона Серова перешла позировать к вам.

Васнецов, сделав очередной мазок, отошел, шагнул назад, издали вглядываясь в холст. С задумчивостью произнес:

– Кстати, все собираюсь спросить: отчего Валентина Серова у вас Антоном зовут?

Я хотел ответить, но Виктор Михайлович уже снова взялся за кисти, увлекся, весь ушел в работу и меня не слушал.

Этюд третий

Агафона и Аделаид

Но я все равно отвечу – хотя бы бумаге, на которой пишу (долблю перышком, как дятел, дно чернильницы), а уж там пускай читают все, кому не лень и хоть чем-нибудь интересно. Может, и Виктор Михайлович Васнецов когда-нибудь прочтет, если мои записки будут изданы (я на это не слишком надеюсь) и попадут ему в руки. А не будут, так я их запечатаю в конверт и отправлю почтой хоть самой английской королеве.

Перед рождением первенца родители Серова сговорились: если будет девочка, то назовут ее по имени отца, если же мальчик – по имени матери. Вот такой возник уговор, что само по себе красиво и даже, я бы сказал, пикантно, и этому не стоит удивляться, поскольку родители – люди творческие: отец – композитор и музыкальный критик, поклонник немца Рихарда Вагнера и друг нашего Владимира Стасова, глашатая идей Могучей кучки, а мать… мать особа настолько своеобразная, экспансивная, с вывертами, что о ней в двух словах и не скажешь.

Достаточно упомянуть, что Савва Иванович однажды приветствовал матушку нашего Антона словами: «Здравствуйте, покойница», поскольку в газетах появилось сообщение о ее смерти. И это приветствие вполне соответствовало, отвечало самому духу эксцентричной натуры живой покойницы.

Поэтому сию задачу – подробно рассказать о ней – я постараюсь выполнить позже: для меня это как привесить этикетку к выставочному экземпляру того или иного садового деревца. В данном случае груши, поскольку упомянутая мною маман больше всего почему-то напоминает мне спелую и сочную грушу, отягощенную плодами: чуть тронь – и брызнет, польется пенистый сок.

Однако я продолжу. Означенное условие – назвать девочку как отца, а мальчика как мать, – достойное сравнения с перекрестным опылением, невозможно было бы выполнить, если бы родителей звали, к примеру, Агафон и Аделаида. Девочку Агафоной уж никак не наречешь – так же как и мальчика Аделаидом. Получилась бы сущая чепуха.

Но с именами родителям повезло, поскольку отца звали Александром и не нужно особой изобретательности, чтобы обратить это имя в женское – Александра. Мать же Валентина словно заранее приберегала свое имя для сына – Валентин. Оставалось только ждать, кто же в конце концов родится. Как уже, наверное, догадался читатель, родился мальчик. Соответственно, он в честь матери и был наречен Валентином.

Но, баюкая ребенка на коленях, не станешь же величать его все время с такой удручающей серьезностью, по-взрослому – Валентином. Поэтому последовали милые домашние упрощения и шутливые прозвища: Валентошка, Тошка, Антошка, Тоня и наконец – Антон. В Абрамцеве, где Серов был принят как свой, перепробовали разные имена и все-таки остановились на Антоне, как самом ему подходящем, отвечающем внутренней сути.

Ведь имя Антон – чеховское, а Серова с Чеховым что-то сближало и роднило. У них, несомненно, было много общего, их тянуло друг к другу, они признавались во взаимной симпатии, недаром Серов так точно схватил черты Антона Павловича в написанном им портрете.

Вот вам и ответ, почтенный Виктор Михайлович, раз уж вы спросили, а я тогда постеснялся своими россказнями отвлекать вас от работы.

Этюд четвертый

Савва Великолепный, Ильеханция, Дрюша и Яшкин дом

Однако почему я об этом так подробно рассказываю? Неспроста, знаете ли, неспроста. На то есть причины, заставляющие поразмышлять о прозвищах и их значении для той эпохи, когда складывался Абрамцевский кружок, когда все дружили, шутили, смеялись и переиначивали имена друг друга, наделяя их новым, подчас неожиданным смыслом. Одно слово – художники, для которых так важен штрих, завершающий мазок, придающий портрету законченность. И прозвища были таким своеобразным мазком…

В семье Саввы Ивановича прозвищами охотно баловались, и это баловство и дурашливость перекинулись на его окружение, а там и пошло, и пошло. Изобретение шутливых прозвищ стало не просто забавой: оно придавало особую свободу и непринужденность общению. В конце концов прозвище – признание в любви, недаром начало всему положили романы Толстого, где все так восторженно любят друг друга, где наряду с непроницаемой светской парадностью, умением себя держать на балах и официальных приемах царит особая домашняя интимность.

Степан Аркадьевич Облонский не был бы Облонским, не будь он к тому же Стивой, а его жена Дарья Александровна не воспринималась бы как законченный образ без ее семейного прозвища – Долли.

Выражаясь по-ученому (а я иногда к этому склонен, поскольку садоводство – истинная наука), такова была эпоха перехода от века, названного золотым, к тому, который вскоре назовут серебряным. Имена раздваивались на собственно имя и – прозвище, и меж ними, как между заряженными пластинами, возникала особая тончайшая вибрация, проскакивали некие электрические разряды, проносились флюиды, придававшие особую терпкость семейным отношениям, дружбе и любви. Впрочем, не буду мудрствовать, а лучше назову примеры, из коих все станет ясно (хотя иногда ясность и затемняет суть дела).