Подлинная история Любки Фейгельман

Рассказывая об этом, я вновь ловлю себя на мысли, что еще не поздно остановиться, перечеркнуть написанное, а то и вовсе скомкать бумагу и выбросить в корзину. Негоже, светя неверным фонариком в ночи, выдавать династические тайны. Ведь для публики с убийством Данаи все шито-крыто. Концы в воду, как говорится. Ее похоронили с чуть ли не воинскими почестями, церемониальным маршем королевских гвардейцев и скорбными слезами всего двора. Но я-то знаю…

Моя библиотека находится как раз над королевскими покоями. Настеленный под паркетом в несколько слоев войлок прогрызли мыши, и до меня доносятся голоса, я невольно становлюсь свидетелем самых секретных переговоров. Одно время я, охваченный порывом монархической преданности, даже хотел, чтобы мне вырвали язык, поскольку я слишком много знаю и владею секретами, не предназначенными для чужих ушей.

Вот я невольно и услышал донесшиеся из-под войлока слова королевы, адресованные начальнику тайной полиции:

– Горная прогулка? Это, наверное, опасно… Ах, поступайте, как знаете…

После этого все и случилось. Почему? Вопрос о причинах – скользкий камушек, но я все же рискну на него ступить. По королевству расползлись слухи, что Даная ждала ребенка от своего обожаемого телохранителя. Насколько это было правдой, судить не берусь. Но окажись это правдой, скандал разразился бы неслыханный. И не просто скандал, а крах всех монархических устоев. В стройную цепочку наследников власти вторгся бы непрошеный самозванец, а самозванцы для престола (вспомним ту же Россию) – худшие враги.

Отсюда обуревавшие Ядвигу чувства, ее желание устраниться и недвусмысленный намек: «Ах, поступайте, как знаете…»

Как знаете… Однако кто же, собственно, знал? Ну, несомненно, принц Вильгельм, начальник тайной полиции, его особенно доверенные агенты, кое-кто из придворных – хотя бы та же графиня Мальвина, наперсница королевы. А принц Сальвадор, сын Данаи? Знал ли он, что его мать убили? Тут я мог бы добавить: его обожаемую и ненавистную мать, поскольку принц, измученный холодностью Данаи, ее так же любил, как и ненавидел. О, это особая ненависть! В ней угадывается некий надрыв, исступление, лихорадка, предвестие падучей болезни, которой был одержим бывший каторжник, страстный игрок и к тому же прославившийся на весь мир писатель (не Кнут Гамсун, а другой… вылетело из памяти… фамилия, кажется, на «Д»).

V

Я не ответил сразу на заданный вопрос, чтобы он некоторое время побыл именно вопросом, поскольку в вопросительной форме больше жгучей соли, о которой Спасителем сказано: «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой?» Наша же соль теряет силу при утвердительном ответе: «Да, Сальвадор знал», «Нет, он не знал и знать не мог». Поэтому повторю еще раз свой вопрос: «Знал? Или не знал?» И, убедившись, что соленый привкус крови на губах уже не исчезнет, наконец произнесу ответ: «Знал».

Почему я так в этом уверен? Да потому что я сам сразу ему обо всем сказал, лишь только услышал слова королевы. Впрочем, нет, не сразу. Прошу дать мне положенный срок для нерешительности и сомнений – ну, скажем, два-три дня. Ведь я больше никому не говорил. Что вы! Избави бог! Я был нем, как экзотические рыбы в королевском аквариуме, разевающие овальные рты и вздымающие опахала своих плавников. Впрочем, я даже рта не разевал, понимая, что начальнику тайной полиции достаточно одного шевеления губ, чтобы меня разоблачить и подослать мне наемных убийц. Поэтому я все же позволил себе посомневаться два-три дня перед тем, как выложить все принцу Сальвадору. Что меня заставило? Какова была моя цель? Хотел ли я, уподобившись призраку отца Гамлета, воззвать к мести – пусть не за отца, а за мать? Может быть, и хотел, но я не зря ссылался на Евангелие, чтобы меня уличили в подстрекательстве к мести. Нет, я стремился излечить принца от его лихорадки, его исступленной ненависти и обратить ее в любовь. И лекарством, коим я пользовал принца, была жалость и сострадание.

Я просил Сальвадора удостоить меня своим посещением, долго водил его по галереям библиотеки, показывая книжные редкости и диковинки. И, заметив, что принц начал скучать и позевывать (он, как и его мать Даная и уж тем более – невеста Альфонсина, мало читал), завел его в тайную комнатку, где нас не могли подслушать, и выложил перед ним все подробности того страшного дня. Откуда я их узнал – все-то? Да все оттуда же, из-под войлока, положенного в несколько слоев под паркетом и проеденного мышами (на всякий случай уточню: паркет был, конечно же, настелен не прямо на войлок, а на прочную опору из досок, но уж это, как положено, как принято у мастеров своего дела). К тому же судьба послала мне одного чудаковатого чернеца, имевшего обыкновение обозревать окрестности горного монастыря в подзорную трубу. В тот роковой вечер он дежурил на своем посту и видел, как принцессу Данаю столкнули с обрыва. Естественно, я его подробно расспросил, заручившись клятвой больше никому об этом не сообщать. Даже под пытками.

Сальвадор был потрясен моим рассказом. Он ушел от меня, слегка пошатываясь, держась за стены и вытирая слезы. Именно в этот момент мать стала для него действительно матерью, которую он словно бы заново обрел. И все дальнейшие события – знакомство с Альфонсиной, свадьба, рождение первенца и отказ от королевских привилегий со стороны принца были попыткой оправдаться перед матерью. За что? За то, что он позволил всему свершиться, не оказался рядом, не помог, не поддержал и долгое время вообще ничего не знал.

VI

Позволю себе повторить: со стороны принца. А со стороны Альфонсины?

Она, конечно, узнала – выведала у принца его секрет, как в пансионе благородных девиц, где Альфонсина одно время воспитывалась (по вздорной прихоти честолюбивых родителей), оные девицы выведывают у подруг их секреты: «Скажи хотя бы, на какую букву», «Назови хоть две первые буквы» и так до полного овладения чужим секретом. Вот и Альфонсина действовала тем же способом. Заметив, что Сальвадор вернулся от меня в душевном смятении, коего не могла скрыть даже притворная улыбка, она стала к нему исподволь подкрадываться, ластиться, приставать с одним и тем же вопросом: «Ну что тебе сказал этот противный библиотекарь?» – и наконец вырвала секрет, как отрывают пуговицу вместе с куском материи.

Откровениям принца о заговоре против его матери и насильственной смерти Данаи Альфонсина внимала как завороженная. Выслушав все до конца, она, потрясенная так же, как и он, бросилась мужу на грудь, прижалась к нему своей прелестной головкой и надолго затихла, не способная произнести ни слова. Сальвадор был благодарен ей за такое сочувствие, умилен и растроган, но он не подозревал, что одним сочувствием Альфонсина не ограничится, что у нее возникнет план, как повернуть случившееся к собственной выгоде. В чем же заключалась эта выгода, стало ясно не сразу, а постепенно – по мере того, как новоиспеченная принцесса осваивалась, училась всем распоряжаться и командовать во дворце.

По существующему обычаю придворному художнику был заказан ее портрет, который сначала повесили в картинной галерее, а затем – после всех эксцентричных выходок Альфонсины – благополучно сбагрили в мою библиотеку, чтобы я засунул его подальше. Этот портрет я часто достаю, сдуваю с него пыль, разглядываю и даже внимательнейшим образом изучаю, стараясь распознать в нем затаенные черты характера новоиспеченной амазонки, хозяйки Южных апартаментов дворца, отведенных для жизни молодой четы.

Почему портрет, а не оригинал? Альфонсина столь непоседлива и вертлява, выражения лица ее так часто меняются, что нет решительно никакой возможности его вживую как следует разглядеть, а уж тем более постигнуть скрытые за внешностью черты характера. Поэтому приходится довольствоваться портретом, хоть и официальным, принадлежащим кисти придворного живописца, но все же создающим некий образ.

Прежде всего бросается в глаза, что живописец умерил смуглоту кожи своей модели, затушевал проступающие в ее лице черты африканки и изрядно облагородил его. Не знаю, было ли на то прямое указание королевы или он угадал невысказанное пожелание Ядвиги, но факт остается фактом: на портрете Альфонсина выглядит породистой европейкой, чей смуглый загар – дань палящему солнцу наших песчаных пляжей. Она не красавица, но, несомненно, хорошенькая (этого не отнимешь) – хорошенькая с неким пикантным оттенком, на что и клюнул влюбчивый принц. На голове у нее шляпка с вуалью, глаза затенены и от этого кажутся глубоко посаженными, к тому же расположенными близко к переносью. Нос великоват, книзу расширен, как утиный клювик, губы немного вытянуты. Это придает всей нижней части лица нечто утиное, позволяющее заметить, что и глаза по-утиному маловаты и круглы, похожи на бусинки.

Однако это ее не портит – главным образом потому, что в ее лице сохранилось нечто детское – от тех времен, когда Альфонсина, ненавидевшая кукол, выкручивавшая им руки и вспарывавшая живот (такой же ненавистной куклой станет для нее монархия), предпочитала играть с разными машинками. Этих машинок у нее было великое множество: легковые, гоночные, грузовики, автопогрузчики, всякие подъемные устройства и даже экскаваторы. Их она усердно заводила с характерным звуком джи-джи, издаваемым языком, касавшимся неба и передних зубов. Отсюда ее детское прозвище: Малютка Джи-джи, которым ее любовно поддразнивала негритянка мать, больная водянкой толстуха, и заезжий коммивояжер, сухопарый, с посеребренным сверху ершиком волос бельгиец отец.

Однако оно настолько ей шло, это детское прозвище, что сохранилось на всю жизнь, и во дворце ее звали не иначе как Малютка Джи-джи. Правда, этим дело не ограничивалось, и ядовитые языки, каких немало среди придворных, стали звать ее Линкор Джи-джи, Торпедный катер Джи-джи или Миноносец Джи-джи, лишь только обнаружились ее воинственные наклонности. В их число входили: взрывной темперамент, привычка ниспровергать авторитеты, разрушать сложившиеся устои и обычаи, которые в конце концов обернулись недвусмысленным намерением заложить мину под фундамент династии или выпустить торпеду по королевскому престижу и репутации.

Но не сразу, не сразу… Поначалу Альфонсина осматривалась, изучала обстановку. Как покупатель старинного дома отдирает внешнюю обшивку стен, чтобы убедиться, что под ней здоровый, не подгнивший, не тронутый червячком строевой лес, так и Альфонсина стремилась выведать подноготную всех отношений во дворце. Ей важно было знать, кто чего стоит, кого на чем поймали, за кем какие числятся долги. При этом она охотно принимала все те милости, которые сыпались на нее как на молодую госпожу. Ей льстил и титул герцогини, и право сидеть рядом с королевой, и выделенный ей целый штат вышколенной прислуги.

Впрочем, вышколенной, но не настолько, чтобы нельзя было заставить ее по десять раз начищать паркет, драить мелом серебряные ложки и смахивать пыль с лаковой мебели. Альфонсине нравилось распекать прислугу и устраивать ей разносы. Правда, исключением была негритянка, самая ленивая и наглая из всех, но пользовавшаяся благосклонностью принцессы. Альфонсина ей все прощала.

Прочая же прислуга ее боялась – особенно после того, как она якобы в шутку пригрозила: «Если будете мне перечить, уколю ногтем на левом мизинце. Надеюсь, вы наслышаны, что это за ноготь».

Мнимая была эта угроза или ноготь действительно был ядовитым, выяснилось тогда, когда меня снова посетил принц Сальвадор и состоялся у нас с ним разговор.

VII

Принц пожаловал ко мне сам – без моего приглашения. Причем постарался, чтобы жена ничего об этом не знала: выбрал утренние часы, когда та отправлялась за покупками. Впрочем, покупками это назвать можно с большим трудом, поскольку Альфонсина никогда не расплачивалась наличными и просила все записать ей в долг, после чего сама вырывала страничку из долговой книги – якобы для того, чтобы вырванная страничка служила ей напоминанием о том, сколько она должна.

Сальвадор застал меня за чтением трактата Бонавентуры «Путеводитель души к Богу», созданного им в Италии, на горе Альверно, где молился Франциск Ассизский и где ему были ниспосланы (дарованы) стигматы – кровоточащие раны от гвоздей, пронзивших ладони распятого Христа. Поэтому я храню этот трактат как одно из ценнейших и редкостных изданий в моей библиотеке. Бумага его пожелтела, стала ломкой, крошится, поэтому я пользуюсь им с величайшей осторожностью, бережно переворачиваю страницы и оберегаю их от солнечного света.

Святого Бонавентуру глубоко чтил Георг VIII, дед королевы Ядвиги, отличавшийся особой набожностью и даже подумывавший о том, чтобы к концу жизни уйти в монахи, сменить королевскую мантию на вериги и власяницу. Но наш архиепископ не благословил Георга на духовный подвиг, посчитав, что он ему не по силам. Король был вынужден отказаться от своего благочестивого намерения, хотя власяницу он все же носил, спрятанную под бархатным камзолом и голландской – тончайшего сукна – рубашкой.

Перед смертью король завещал поставить святому Бонавентуре памятник, но оставленные им для этого золотые монеты (дукаты) растратили на костюмированные балы, фейерверки, празднества фонтанов и прочие развлечения. Таким образом, наше королевство было лишено покровительства святого, что, конечно, сказалось на его дальнейшей судьбе.

Не захотели Бонавентуру – получили Альфонсину, чье нашествие стало возмездием для монархии, наказанием за легкомыслие и забвение святых обетов. Я, конечно, не упустил случая намекнуть об этом принцу во время нашего разговора. Впрочем, Сальвадор сам затронул эту тему, но, воспитанный в эпикурейском духе, затронул весьма поверхностно, без должного пиетета.

– Это тот самый Бонавентура, которому все собирались поставить памятник на площади перед ратушей, но так и не поставили? – спросил принц, через мое плечо заглядывая в книгу и осведомляясь о том, что, на его взгляд, было скорее забавным, чем преступным упущением.

– Да, тот самый Бонавентура, – сказал я, не скрывая, что не нахожу в этом ничего забавного. – За то, что не поставили, может последовать наказание. Даже возмездие.

– Ну уж, ну уж… – Сальвадор счел нужным показать, что я слишком уж разошелся, и изобразил добродушное намерение меня укротить. – Я как-то в это не слишком верю. Возмездие! Мне кажется, это смешно. Смешной век – смешные угрозы.

Я пожал плечами, позволяя принцу думать, как ему хочется, но воздерживаясь от того, чтобы с ним согласиться. При этом я не стал указывать ему на Альфонсину, не предполагая, что через минуту принц сам заговорит о ней. Более того, из его слов станет ясно, что Альфонсина и есть то самое возмездие, от которого я его предостерегал.

Я почтительно встал, соблюдая все правила этикета, не позволявшие мне сидеть в присутствии принца.

– Прошу меня извинить…

– Ну что вы, что вы… Без церемоний. Сидите. Ваш почтенный возраст… Да и к тому же мы с вами давние друзья. Я, собственно, зашел посоветоваться.

– Я весь внимание, Ваше Высочество.

– Особого внимания тут не требуется. Просто… – сказал принц с напускной беспечностью, как говорят в том случае, когда на самом деле все не просто, а сложно.

– И все-таки я внимательно слежу за каждым вашим словом.

– За каждым? Ха-ха-ха! Но есть же слова пустые и праздные, не заслуживающие подобного отношения.

– Но не из ваших уст…

– Благодарю. Так вот я о чем… У моей жены, в ее прелестной, маленькой головке возникла идея. Идея отчасти спорная, если не сказать вздорная… Впрочем, не буду вам навязывать свое мнение, а лучше прислушаюсь к вашему.

– Какая же идея?

– М-ммм… как бы это выразиться, чтобы вам было понятно. В самой общей и, не скрою, парадоксальной форме эта идея сводится к тому, что отнюдь не Франция и не прочие европейские страны были источником истинной свободы, а… угадайте…

– Ну уж Азия сюда никак не подходит…

– Африка! – поправил меня Сальвадор, подставляя на место ошибочно названного единственно правильный источник истинной свободы. – Африка, Африка, дорогой мой. Во всяком случае, так полагает моя жена. Она ведь по крови… это вам, надеюсь, известно…

Я с молчаливой значительностью склонил голову, тем самым подтверждая свою осведомленность.

– Ну а в конкретной форме?.. – задал я наводящий вопрос.