Подлинная история Любки Фейгельман

На том Европа и успокоилась.

– Иное дело у нас, в России, – опрокинув стаканчик водки и закусив хлебом с селедкой, продолжал Вилли. – Кому-то святая русская литература явно не угодила, пришлась как кость в горле. И не куриная косточка, а баранья лопатка. Сказано-то красиво, но вот это словечко – святая… Давайте уберем, иначе получается, что английская литература – не святая, а там как-никак Шекспир… И французская не святая… а там Бальзак… зря он, что ли, ночи напролет просиживал за письменным столом, глушил кофе до сердцебиения, старался, мучился, «Человеческую комедию» создавал… Поэтому пусть будет просто русская литература, и хватит: этого вполне достаточно.

Подправили чуток фразочку, но на том не успокоились. Стали поговаривать: зачем выпячивать, что она (то бишь литература) – русская. Пушкин учился у Парни, Толстой – у Стерна, Достоевский – у Стендаля и Жорж Санд. Этак поскребешь – царапнешь – и от русского ничего не останется, кроме березок, зеленоватых от тины омутов со щуками и налимами и собачки Муму, утопленной бедным Герасимом. Поэтому еще сократим фразу: пусть будет просто литература. Ясно и всем понятно…

Вот и с Хозяйкой, по словам Вилли, получилось примерно так же. Она, конечно, не Михаил Чехов, но – пускай чуток по-бабьи, со слезой, с надрывом – мечтала возродить святой русский театр. Где-нибудь в Европе это прошло бы на ура, как Русские сезоны Дягилева. Во времена того же Михаила Чехова, эмигрировавшего в Новый Свет, на святом русском театре выросли поколения американских актеров. Но то – Америка и Европа. Там всегда были бы рады и святому русскому, и святому английскому, и святому французскому театрам.

У нас же, азиатов (Вилли любил называть русских азиатами), вместо радости – недоверчивость, зависть и глухая подозрительность (бдительность). А это лучший повод для того, чтобы зацапать здание, ведь сколько у нас неустроенных режиссеров, бездомных трупп, несостоявшихся актеров, и всем хочется на Тверской бульвар, под крышу МХАТа.