Оскомина

И видно, как струею серебристой
Сбегает с лапок розовых вода.

Дед уверял, что поэт описал ту самую бухту, только вместо чаек по воде плавали фуражки несчастных утопленников, стоймя стоявших – рядами – на дне.

Отец моего деда держал булочную, которую москвичи тоже называли филипповской, но, чтобы не путать ее с другой филипповской, добавляли: рядом с храмом Иоанна Воина. Вот воины нашего семейства отсюда и пошли.

Их было много, наших вояк, в разных званиях. До маршала у нас никто не дослужился, но генеральские лампасы и звезду на погонах носили. Правда, генералов среди нашей родни было всего двое-трое, и то не в Москве, а на дальних рубежах, под Охотском и в Туркестане.

Подчеркиваю: двое-трое, во всяком случае, недостаточно, чтобы называть нашу семью генеральской, хотя многим это и очень нравится.

Мол, этим чертовым Варга все спишут: семейка-то, однако, генеральская…

Не буду скрывать, что с моих близких срывали погоны, разжаловали их до рядовых и отправляли в штрафбат. И такое случалось если не по их вине, то по желанию списать на них вину чужую, оговорить, опорочить, проклясть и забыть.

Хотя и так бывало, что их возвращали из лагерей, давали неделю отдыха, удвоенный паек и посылали на фронт – командовать полком или дивизией, чтобы они кровью смыли вину перед Родиной. Правда, как невинной кровью смывать вину, при этом не объяснили…

Дед рано женился. И его первенец – мой дядя Валентин Варга, прожженный циник и скептик, не веривший ни в бога, ни в черта, ни в коммунизм, ни в мировую революцию, до войны бесстрашный парашютист и планерист, а во время войны летчик, прошел два немецких лагеря и чудом выжил. Родился он если не на баррикадах 1905 года, то совсем неподалеку от них. Во всяком случае, как уверяет сам дядя Валентин, при рождении он не просто заплакал, а зарыдал от грохота выстрелов.

Дочери Гордея Филипповича носили уже разные фамилии. Моя мать, Алла Гордеевна, Алла, Аллочка, была (по мужу) Воскобойникова, как и я сам. Мои же тетки (бабки), живущие с нами на улице Грановского, вышли замуж за офицеров РККА: одна за Бойцова, другая – за Набойцева, третья – за Бойко, четвертая – за Бойкача.

Словом, все оказались бой-бабами – под стать всему нашему воинственному семейству. Правда, из четырех тетушек две погибли в гражданскую от голода и все четыре рано потеряли мужей – потеряли на фронте, разумеется, когда 2-я Конная громила Врангеля.

Приживалы – Война и Страх

Поэтому и мой рассказ – о ВОЙНЕ. В нашей семье она была кем-то вроде жилицы, нахлебницы, приживалки. И мы о ней все знали, поскольку каждое утро она выходила, садилась с нами за стол, пила чай, размешивая его, зачерпывая ложечкой и выливая обратно витой, тоненькой, прерывистой струйкой, чтобы остудить и заодно насладиться звуком падающих капель и видом ломающейся в чае ложечки…

И говорила с улыбкой, опуская глаза, что эта струйка – наша жизнь, способная так же истончиться и оборваться. Мы суеверно отмахивались: «Замолчи! А то еще накаркаешь!.. И без тебя несчастий хватает!» А она загадочно улыбалась и хрустела баранками, ломая их в руках и кроша на вышитую скатерть.

Война любила горчичные баранки, и чтоб были помягче, а то этак все зубы о них обломаешь. Зубы же по нашим временам большая ценность, их надо беречь, иначе возись потом с протезами, ходи по врачам и за каждый протез – плати. Денег не напасешься.

Мы ее упрашивали, обещали ей золотые протезы поставить, лишь бы она замолвила за нас словечко перед Смертью, чтобы та наших солдатиков пожалела, пощадила, сторонкой обошла и они живыми с фронтов вернулись. Война обещала, но посулов своих не выполнила: многие не вернулись. Миллионы! Прерывистая струйка жизни оборвалась…

Мы тогда набросились на нее с упреками: «Что ж ты, постылая!..» А Война палец к губам прижала: «Тс-с-с! Зато вы теперь знаете…»

Раз уж нам многое открыла сама Война, мы с полным правом считали себя знающими. Не то чтобы нам были доступны штабные секреты, но мы дышали тем воздухом, в котором нечто угадывалось, высвечивалось, приобретало зримые черты.

За это знание, доставшееся нашей семье, словно шкатулка с драгоценностями, многие из нас и поплатились, осмеянные, ошельмованные и опороченные. «Откуда у вас эти сведения? От вашей приживалки со вставными зубами? И вы еще смеете делать какие-то выводы! Замолчите! За ткнитесь! А то сами получите по зубам!» – угрожали нам, и эти угрозы сбывались, не могли не сбыться, иначе не восторжествовал бы принцип неотвратимости наказания.

В хранимой мною тетради деда все это относится к разряду вещей неназываемых, неподвластных слову и все-таки… называется. Называется духом тех лет, умонастроением эпохи, может быть, и страшной, даже кошмарной, но тогда мы, как ни странно, ее не боялись. И не потому, что были такие храбрецы, а потому, что если уж на смерть, то не со слезами, а с песнями.

И дед вместе с его другом Свечиным тоже ничего не боялись, хотя им выпали такие ужасные испытания. Это позже стали бояться – и за себя, и за нас. Страх тоже стал жильцом, нахлебником, приживалом. Но деда спасал этот самый дух, запечатленный в тетради. Дух был сокровенной частью его стратегии, он водил в сражения войска, и от него зависели судьбы, победы и поражения. Словом, зависело все.

Но ушла эпоха, и дух исчез, и все перестали понимать, что это такое. Поэтому стали говорить не по духу, а по логике вещей и собственному разумению, оно же – ненадежный вожатый. Поэтому я и рассказываю о войне, о которой все знают и о коей никто ничего не знает или, во всяком случае, не знает главного.

О коей и о которой – не одно ли и то же? Нет, меж ними громадная разница. Сказать «о которой» – значит ничего не сказать. Сказать «о коей» – значит промолчать о всем известном и сказать о тайном и сокровенном, чего нет во взрослых – умных – рассуждениях, но что есть даже в детских каля-маля – рисунках и надписях под ними, если подобрать к ним ключ.

Египтяне знали

Все началось с того понедельника, хотя, собственно, ничего не начиналось, как я теперь вижу. Это в романах принято писать, что вот, мол, все началось с понедельника, вторника или среды. Хотя на самом деле все продолжается, жизнь течет, лепечет и побулькивает, словно ручей под коркой льда, и, где ее конец, где начало, никому не ведомо.

Я же не романист, и мои записки родились из детских каля-маля – рисунков и подписей под ними, необходимых для того, чтобы зрители узнавали, кто на них изображен, поскольку иным способом я еще не умел добиваться портретного сходства.

Вот и мои записки призваны обозначить: это мать, это отец, это дед, это дядя Валентин, дядя Воля или еще кто-то из родственников, хоть та же тетя Адель, некогда танцевавшая в кордебалете на сцене Мариинского театра. Все они не только не отличались бы друг от дружки, если бы не мои обозначения, но и вообще были бы преданы забвению, канули в воды Леты, и никто бы о них не вспомнил, раз на фасаде нашего дома нет даже мемориальной доски деда – что уж там говорить о прочих.

И мои записки, возникшие из подписей к детским рисункам, – посильная замена мемориальным доскам с высеченными на них профилями. Резчик постукивает молоточком и крошит долотом мрамор, а я рисую и подписываю. У каждого – своя работа, и еще неизвестно, какая из них долговечнее. Бывает, что и мемориальные доски снимают, а то и раскалывают на мелкие кусочки и выбрасывают вон, как сор, а подписи под рисунками остаются.

Древние египтяне знали, что вечность не в монументах из камня и бронзы, а в написанном слове.

Впрочем, тут я немного хватил лишку. Я не писец древнеегипетский с папирусным свитком. И уж тем более не бог Анубис с головой шакала или собаки, властвующий над смертью. У нас в России свежеотрубленные собачьи головы привязывали к луке седла, но то были опричники, посланцы смерти, позднее сменившие головы и метлы на синие фуражки НКВД.

Я не властвую ни над смертью, ни над словом, а пишу себе потихоньку, как течет прерывистая струйка. К тому же я многое заимствую из тетради деда и его долгих разговоров с Александром Андреевичем Свечиным, коим был свидетелем.

Итак, все началось или, вернее, ничего не начиналось с того, что отец пригласил на воскресенье дочь Тухачевского Светлану. Но не старшую Светлану, рожденную на свет законной женой Ниной Евгеньевной, а младшую и к тому же незаконную, от Юлии Кузьминой, его официальной любовницы, или неофициальной жены, как ее звали в донесениях НКВД.

Об этих донесениях мне стало известно гораздо позже, когда расстрелянного Тухачевского реабилитировали по указке Хрущева и просочились сведения, что за ним некогда была установлена слежка, на него было заведено секретное досье. Тогда же, в июльское воскресенье 1931 года, я об этом не подозревал, поскольку мне должно было исполниться всего шесть лет. И я, привилегированный ребенок из дома на улице Грановского, пешком браво маршировал под стол – в том числе и под огромный письменный стол моего деда с застревавшими выдвижными ящиками и скрипучими дверцами, стоявший напротив окна его кабинета.

Науськивала

Итак, в воскресенье вся семья праздновала мой день рождения. А за пять дней до этого, в тот самый понедельник, с коего все (не) началось, я обнаружил командирский планшет.

Обнаружил совершенно случайно в проломе письменного стола. Пролом этот образовался оттого, что дед имел обыкновение, задремав, внезапно очнуться, вздрогнуть, вскинуть голову и спросонья взбрыкнуть – ударить пяткой в стенку стола, да так сильно, что обшивка не выдерживала, проминалась или лопалась от такого удара.

Однажды же он и вовсе ее проломил или, иными словами, сокрушил, как выразились бы сторонники наступательных действий и внезапного удара по укреплениям противника, не приемлющие мудрой тактики измора. Сокрушил, но не стал сам латать и с ней возиться, а решил вызвать столяра. Но, пока суть да дело, пролом зиял, и мне, забравшемуся под стол, был отлично виден выпиравший из него угол кожаного планшета.

Я долго не решался извлечь планшет из пролома, опасаясь, что меня застанут (застукают) за этим занятием. Но чуть позднее, в воскресенье, когда взрослые сидели за праздничным столом и пили за мое здоровье водку из кремлевского пайка, все-таки решился.

Решился не потому, что сам по себе стал таким смельчаком и героем, а потому, что меня науськивала эта вредная и испорченная девчонка Светлана, незаконная дочь Тухачевского, горячо шептавшая мне в ухо:

– Давай посмотрим, что в этом планшете, а я тебя за это поцелую.

– А ты умеешь? – спросил я с сомнением.

– Что – умею?

– Ну, целоваться.

– Как же мне не уметь, если я дочь первого целовальника во всей Красной Армии.

– Как это – первого?

– А так… – Светлана не стала все вещи называть своими именами, но я все же спросил:

– Как это – так?..

– Очень просто. Мой папа первый любовник в Красной Армии и первый целовальник.

– И тебе не стыдно?

– За такого папу? Ничуть. Я им горжусь.