Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания

Рад мой восторженный Рим торжество

триумфатора видеть,

Луций Антоний стремит в Рим белогривых коней…

Какова инструментовка стиха, ничего себе? Обыграл звук «эр» по всем правилам!

ДИОН. Дальше.

СЕРВИЛИЙ.

Рядом с Антонием – друг, властелин

проницательных хаттов,

В братском союзе они нас от тирана спасут.

Ну как? Все-таки нельзя отрицать, что как мастер я сделал большие успехи.

ДИОН. Еще бо?льшие – как человек.

СЕРВИЛИЙ (обидевшись). Странно, что ты еще не объелся иронией. Говоришь с ним по большому счету на профессиональном языке…

ДИОН. Не сердись, ты растешь, это ясно даже младенцу. Более того, я убежден, что ты откроешь в поэзии целое направление…

СЕРВИЛИЙ (радостно). Ты серьезно так думаешь?

ДИОН. …и по твоему имени его назовут сервилизмом, а твоих последователей – сервилистами. Тебя же будут изучать как основоположника.

СЕРВИЛИЙ (вздохнув). Не верю я тебе, все-то ты язвишь, все-то намекаешь, а зря, честное слово – зря. Слушай, я ведь, в сущности, простой парень, я хороший парень и знаю, что места хватит всем. И еще я знаю, что через несколько лет от нас останутся только прах и пыль, что милость цезарей непрочна, судьба бессмысленна, и говорю я про себя: да идите вы все в…

МЕССАЛИНА. Тихо, тихо – здесь женщина!..

СЕРВИЛИЙ. Прости, Мессалина. Идите вы подальше, говорю я про себя, желаете выглядеть красивыми – отлично, в моих стихах вы будете красивыми. Будете мудрыми, остроумными, смелыми, что угодно, только дайте и мне кусок пирога.

МЕССАЛИНА. Слышишь, Дион? Я всегда говорила, что он умный человек.

СЕРВИЛИЙ. Так что же мне передать Руфу Туберону?

ДИОН. Передай ему, что я обладаю прямолинейным мозгом и гибкости в нем ни на грош. Передай, что измена для меня всегда измена и никогда я не назову ее государственной мудростью. А властолюбие для меня всегда властолюбие, и никогда оно не станет в моих глазах заботой об отечестве. Еще передай, что нельзя освободить народ, приведя сюда новых завоевателей, которые окончательно его разорят. Словом, скажи, что я остаюсь.

МЕССАЛИНА (махнув рукой). Все пропало, так я и состарюсь в этой дыре! (Уходит в дом.)

ДИОН (вслед, со вздохом). Женщина остается женщиной. Прощай, Сервилий. Счастливого пути.

СЕРВИЛИЙ. Прощай, Дион. Странный это ум, от которого его хозяину одни неприятности. (Со смехом уходит.)

ДИОН (вспылив, кричит вслед).

Пролетел орел однажды над садами цезаря,

И червя он обнаружил на вершине дерева.

– Как попал сюда, бескрылый? Объясни

немедленно.

– Ползая, – червяк ответил, – путь известен:

ползая!

Но Сервилий уже ускакал. Дион обрывает стихи.

Странный, он говорит? А возможно, и странный… Возможно, и внуки посмеются надо мной, как сегодня смеются их деды… Ведь годы действительно идут… ведь я старею… и все меньше сил… и надежд все меньше… И ожиданий почти уже нет. В самом деле, что может ждать человека, которому скоро пятьдесят?

Выходит потрясенный Домициан.

ДОМИЦИАН. Ну люди! Ну и подонки же, братец ты мой. И это – Сервилий, которому я дал все, о чем может мечтать поэт: лавры, признание, положение. Богатство дал, разрази его гром! И уже он пишет песни в честь идиотика этого Луция Антония. И что за стихи, приятель?! Ни ладу, ни складу. Это я тебе точно говорю, вкус-то у меня отличный. В суровой юности моей, на Гранатовой улице, я сам едва не стал поэтом, от чего, правда, Бог меня уберег. (Разводя руками.) «Луций Антоний стремит в Рим белогривых коней…» Это как же один человек стремит… коней? Да еще Луций, который со старым мулом не справится, все это знают. (С еще большей иронией.) «Рядом с Антонием – друг, властелин проницательных хаттов…» Да уж, один стоит другого! Дурак и дикарь – теплая компания, нечего сказать. «Проницательные хатты»… Да ведь это ж только в насмешку так скажешь! Неужели он, Сервилий этот, считает, что на такую дешевую приманку можно клюнуть?

ДИОН (глядя на него, с еле заметной усмешкой). Кто его знает… бывает, что и клюют…

ДОМИЦИАН (в запале). «В братском союзе они нас от тирана спасут…» Это я-то тиран? Ах он бедняга замученный! Спасать его, видишь ты, от меня необходимо! Уже не знал, куда золото девать! За последнюю песнь я ему отвалил двести тысяч динариев! Гусыня его Фульвия натаскала в свое новое поместье вещи от всех ювелиров Рима! Спасти его просит, мошенник этакий! А стихи-то, стихи! «В братском союзе они нас…» «Они нас»… Никакого чувства слова, приятель! «Они нас…» Графоман, просто-напросто графоман!

ДИОН. Успокойся, цезарь, каждый пишет как может.

ДОМИЦИАН. Никакой морали у людей, любезный ты мой, мораль у них и не ночевала!

ДИОН. По этому поводу, помнится, мы с тобой и схлестнулись. И уж, ради небес, не строй из себя голубя. Дело прошлое, а если бы позвать сюда мужчин и женщин, которых ты обижал, выстроились бы они до самого Рима.

ДОМИЦИАН. Совсем это другое дело, приятель, и не о том мы поспорили. Ты моралист, отрицающий мораль, а я грешник, признающий ее необходимость. Моралисты опасны, но мораль нужна.

ДИОН. Домициан, ты уже не на троне, можно оставить игру в слова.

ДОМИЦИАН. Слава Юпитеру, что я не на троне. И готов дать любую присягу, суровый ты мой, с этим делом у меня покончено. Все, все! Приди за мной сам Марс, и тот не заставил бы меня вновь надеть венец. Сыт я этим императорством до конца дней.

ДИОН. Такие речи и слушать приятно. (Стук копыт.) Опять сюда скачут. Видно, снова Сервилий…

ДОМИЦИАН. Должно быть, забыл свои последние стишки, бездарность! (Прячется в доме.)

Выходит Мессалина.

МЕССАЛИНА. Кто еще к нам?

ДИОН. Беспокойный день!

Появляется запыхавшийся Бибул.

Ба, старый знакомый!