Комикс про то, чего не было… Часть первая

В общем, ничего подозрительного во вчерашнем вечере, такого, чем мог бы кормиться его сегодняшний ужас, Иосиф не отыскал. Никого он не обидел. Всем вчера было легко и весело. А когда солнце зашло, предоставленные самим себе подростки развели во дворе костер и плясали вокруг него как сумасшедшие. Крики, бубны, визг Марии, – все, как полагается. Даже полудурошный Ав, все эти годы по-прежнему кормившийся из милости в доме раввина и спавший в хлеву, причем не на соломе, как утверждают некоторые, а на том, что сам он с гордостью называл кроватью, хоть и немного поломанной, так вот, этот невзрачный болезненный молчун, по приказу не на шутку разошедшейся Принцессы также вырядился пиратом и, по случаю праздника будучи с высочайшего разрешения принятым в шайку, как угорелый носился по двору вместе с остальными «разбойниками». Иосиф и Сир с изумлением обнаружили, что этот заморыш, оказывается, тоже может смеяться.Трудно предположить, чтобы Иосифу и Сиру нравилось то, во что с таким азартом играли их дети, – все-таки не последние семьи в городе, – но куда ж было деваться, если это рискованное развлечение забавляло Марию и хоть немного отвлекало ее от грустных мыслей. Поначалу в городе решили, что новая забава – очередное изобретение хулиганистого Михаэля, и недоумевали, как это Иосиф, зная его крутой нрав, терпит все это. Но в один прекрасный день магдальцы неожиданно нашли эту дикую игру безобидной и даже милой. Бухтения вмиг прекратились, когда выяснилось, что игру в благородных пиратов выдумала Принцесса. Как, впрочем, и все остальные… Но мало того, что выдумала и затащила в нее детей из лучших семейств, устроив в банду строжайший конкурс, так еще пошила для «безжалостных головорезов» эти жуткие разбойничьи костюмы и сама участвовала в разработке военных стратегий. Магдалу пообещала пока не трогать… Слава Богу, хоть ножи у них были ненастоящие.И что? – Ну, с обывателями все понятно, – Михаэль, два года назад объявивший Марии, что скоро на ней женится, и подаривший по этому поводу ей свисток и пояс от платья матери, тогда же продал за два шекеля на рынке торговцу финиками «самую секретную тайну, какая только бывает», и взял с него страшную клятву молчать, так что теперь весь город ложился и просыпался с мечтой о том, чтобы Принцесса поскорее выросла и прославила это забытое Богом захолустье вместе с населяющими его ничтожествами на весь мир и вечные времена. (Может тогда хоть рынок человеческий построят. Кстати, пояс Принцесса одобрила и даже разрешила поцеловать свою руку, а про свисток ничего не сказала, – просто взяла.) Так вот, эти олухи с такой готовностью верили в возмутительное вранье Михаэля, что раввин схватился за голову и на собраниях в синагоге начал уже грозиться божьим гневом, втолковывая им словно малым детям, что Мессия никак не может родиться со светлыми волосами, а тем более девочкой. Что его сын просто нагло всех дурит, а они, простофили, и уши развесили. Что в конце концов все эти их нелепые ожидания просто смешны!

Парадокс, но своими стараниями побудить местных хотя бы раз в месяц вспоминать о здравом смысле, Иосиф лишь укрепил их в опасном заблуждении: добровольно заразившиеся безумием обыватели, если раньше в чем и сомневались, теперь, похоже, решили спятить окончательно и с непостижимой для раввина страстью стали ожидать пришествия Мессии, найдя в этом идиотском занятии искупление своей беспросветной приземленности и возможность ощутить себя людьми, способными на возвышенное переживание. Почувствовать себя чуть ли не мистиками! – Ну все кругом с ума посходили!… —Господи, что взять с дураков! Обидно, конечно… Ведь и вчера эти олухи заявились не к нему и, понятно, не к Михаэлю, – плевать они хотели на его день рожденья!, – толпа пришла поклониться вырастающему на их глазах секретному чуду, с которого, а точнее с которой готова была пылинки сдувать. Получается, что раввин, пытающийся отрезвить этот сброд, замахнулся на их надежду… И вообще им не нравится, когда он без должного уважения говорит о Марии!… Когда это он говорил о ней без уважения?… – Ну, короче, все с ними ясно! Хорошо еще, что хоть Мессией ее пока не называют. Открыто не называют. А что они там про себя думают?… Эти бараны ведь и в Элазара верят! И шайку бандитов, в которую можно вступить, только убив римлянина, на полном серьезе называют «Мучениками Элазара». Боятся ее как саранчи и вместе с тем гордятся ею. Идиоты! А ведь не было такого святого! Еще пятнадцать лет назад никто про него не слыхал.

– Догадываюсь, чьих рук дело. Только зачем ему это?…

Да действительно, с дураков взять нечего. Но почему же в таком случае Иосиф, к которому Мария каждый день приходила за наставлениями, или Сир – ее родной отец, два самых авторитетных человека в городе, не смели сказать Марии слова поперек? С какой стати они позволяли ей все эти бесчинства? Это возмутительное высокомерие и нелепый царственный стиль. И ведь неизвестно, кто именно сочинял про нее все эти невозможные истории, – Михаэль или она сама? Понятно же, что без ее ведома Михаэль вряд ли рискнул бы морочить головы этим оболтусам всякими глупостями про то, что скоро над Магдалой раскроется небо и все узрят Того, кого Израиль так долго ждал… – А с той самой стати Иосиф и Сир попустительствовали капризам девчонки, что, если когда-то Михаэлю исполнится столько лет, сколько сейчас Иосифу (что весьма вероятно, поскольку он явно здоровее отца), то Мария свой последний день рожденья отпразднует уже через пять лет. А это, считай, завтра! То есть, что она прожила уже больше половины своей жизни…

Раввин никогда не обсуждал с Сиром эту печальную тему, но, конечно же, знал страшный секрет. И понимал, какой кошмар живет в душе его единственного друга. На что похожи его ночи. Вот почему, когда гости, подсмотрев, как счастливые Мария и Михаэль, схватившись за руки, прыгают через огонь, начали, глупо подмигивая, наперебой поздравлять Иосифа и Сира и на что-то такое намекать, им обоим пришлось из-за стола удрать и отправиться бродить по сонным улочкам Магдалы. Молча. Потому как не хотелось расстраивать Марию. И зачем только Иосиф научил девчонку читать чужие мысли? Стоит выплеснуть себя из прозрачной чаши, которая никогда не бывает пустой… Мария, правда, заявила однажды, что про чашу ей первым рассказал Ав. Еще прежде, чем она вылечила первого старика. Раввин ей, конечно, не поверил и даже обиделся.Пару лет назад, увидев, как на лица Иосифа и Сира легла горькая тень, она подошла к ним и тихо, как-то очень просто сказала

– Не люблю, когда меня жалеют. Если суждено умереть молодой, – значит похороните красивой. Вот тогда и будете горевать. А сейчас нечего меня оплакивать! Это страшно и очень больно. Или хотите, чтобы я реветь начала?

С тех пор они не позволяли себе думать о том, что их всех скоро ждет, когда Мария оказывалась поблизости и могла их увидеть. Да даже когда и не оказывалась…

– Знаешь, если у них родится ребенок…, —произнес, наконец, Сир, когда они уже возвращались домой, и замолк, вытирая слезы…

– Только бы это была не девочка, —

тихо договорил за него Иосиф и принялся «бодрым» голосом рассказывать другу анекдот про умного еврея и двух глупых римлян, чтобы они смогли вернуться к гостям смеющимися.

Пушистые когти

– Как же он, несчастный, любит свою дочь! —

ответил, наконец, Иосиф на приветствие гостя, который все это время терпеливо дожидался хоть какой-нибудь реакции раввина на свое появление. И вот дождался… То, что он услышал, на кого-то другого, возможно, произвело бы удручающее впечатление. Но таинственный незнакомец даже не подумал:

– А не с идиотом ли мне посчастливилось встретиться в столь поздний час? Хорошенькое дельце… И стоило за этим Бог знает куда тащиться? Как будто в Риме или в Ершалаиме мало своих сумасшедших. Вот спасибо Каифе!…

Напротив, бросилось в глаза, если, конечно, пассажир чудо-колесницы не был великим актером, что такой, мягко скажем, странный ответ его удовлетворил, причем удовлетворил даже больше, чем любой другой, какого нормальный человек в праве был бы ожидать от нормального человека. Что именно за ним, как раз за этими самыми словами раввина он так далеко и ехал. Ну вот, дело сделано. Обо всем договорились. Больше обсуждать нечего. Так что теперь можно со спокойной совестью пускаться в обратный путь.Как бы то ни было человек без черного плаща убийцы с облегчением выдохнул и начал искать глазами, на что бы такое присесть. Нет сомнений в том, что, если бы Иосиф в эту минуту запел похабные куплеты или пустился в пляс, или начал грызть свою метлу, которую словно знамя или меч он зачем-то поднял над головой, его гость по-прежнему продолжал бы смотреть на него с невозмутимой ласковостью психиатра, делающего вид, что все в порядке. Что так и надо. Что это даже хорошо…

Пауза, однако, затянулась. И тогда раввин, если честно, пока ничем не доказавший того, что видит в синагоге кого-нибудь кроме себя, ведь в этом случае его, возможно, волновало бы, как выглядят со стороны все его выкрутасы, страшно завращал зрачками, собрался с силами и голосом, в котором послышались трагические нотки, очень эффектно – как ему показалось – завершил предыдущую фразу:

– А вот я, наверное, никудышный отец. Михаэль уже месяц в рваных сандалиях ходит…

Увы, было слишком очевидно, что Иосиф разговаривает с самим собой. Ситуация портилась. Хотя, куда уж хуже?…

– Да хороший ты отец! Не наговаривай на себя. До осени он в них спокойно проходит. Крепкие еще… – подключился к разговору уставший молчать гость, сообразив, что ситуацию нужно срочно спасать и делать это кроме него некому. —Меня вон, к примеру, до четырнадцати лет обували в сандалии из крокодиловой кожи. Из Египта привозили. И пряжки на них были золотые. С рубинами. Только вот отца у меня никогда не было. Никакого. Ни хорошего, ни плохого. Убили его, когда я еще младенцем был. Кажется, брат его родной. Или собственная мать убила… И знаешь, я предпочел бы всю жизнь босиком ходить, лишь бы у меня в детстве был отец. Хоть какой-нибудь. Разговаривал бы со мной. Игрушки дарил…

Внутренний голос робко откашлялся и должно быть уже не в первый раз за последние минуты напомнил Иосифу о том, что, если он не перестанет валять дурака и прямо сейчас не отправится по мокрой от росы траве в предрассветный черешневый сад, держась за руку умершей много лет назад матери, страх его просто убьет. Или превратит в полное ничтожество. Увы, этот слишком тихий советчик, говоривший абсолютно понятные и легко осуществимые вещи, должно быть, полагал, что имеет дело с разумным человеком. А где его было сейчас взять, разумного человека, когда в голове с жутким эхом все еще цокали лошадиные копыта? И с улицы доносится пронзающий мозг смех Михаэля, который вместо того, чтобы прибежать сюда и увести домой несчастного отца, приглашает кого-то ехать с ним кататься…

– Куда это он собрался? Да еще наверняка в этом своем дурацком наряде! Неужели так трудно?… —

Иосиф начал забывать слова, но, слава Богу, хотя бы перестал говорить вслух. —Будь Принцесса моей дочерью… —сделав особый акцент на слове «моей», обратился он к своему обычному собеседнику, тому самозванцу-недоумку, который, не дослушав его, вдруг обиженно плюнул на пол и выбежал из синагоги. —Вот ведь гад, – бросить меня в такой момент! – огорчился раввин. – Она бы обязательно почувствовала, как мне плохо, а этот оболтус… – продолжил жаловаться раввин, теперь уже пустоте. – И почему она его не научит? Трудно, что ли? Меня ведь он совсем не слушает…

Тяжеленный каменный жернов завертелся в голове еще быстрее, огромный и страшный…

– Постоянный… Вот еще!… Чтоб я ему Сира сдал! Ишь, чего захотел… Интересно, а куда подевался мой пояс?… Вечно он куда-то…

Страх внимательно посмотрел Иосифу в глаза, почесался и решил зайти за спину. Он был голый по пояс, что было просто неприлично. Нельзя появляться в синагоге в таком виде! В руке он держал не то нож, не то надкушенный огурец

– И что это он за имя себе выдумал?… А как, собственно, он себя назвал? Откуда ему вообще известно про Марию?

В голове раввина уже давно разговаривали сразу несколько разных человек. Странно, что раньше он их не замечал. Впрочем, это были не совсем люди.

– Ну точно, я его уже где-то видел! —доверительно сообщил Иосифу кто-то ему совершенно незнакомый. Потом этот незнакомец вскочил на задние лапы и так неудачно нырнул рыбкой в пруд, что брызги долетели до ресниц раввина и начали стекать по щекам.

– Опять все масло сожгли, идиоты, просил же! —раздраженно отчитал кого-то еще один постоялец голосом Иосифа, хотя это никак не мог быть раввин.

– А Михаэль и Ав сегодня опять в пиратов играли. – прошамкала коричневая жаба, которая давно уже потеряла половину верхних зубов и говорила теперь так невнятно, что ее почти нельзя было понять. Почему-то только сейчас Иосифу стало интересно, а должны ли у жабы быть зубы. —Вот сожгут эти разбойники синагогу и попрут тебя отсюда, – мечтательно закатила глаза коричневая жаба, ставшая почему-то зеленой, как будто ей очень хотелось, чтобы с Иосифом случилось что-нибудь ужасное.

– Да ладно тебе! —вступился за раввина кто-то мохнатый. Вроде не заяц и не лисица. В общем, непонятно кто. —Ему Каифа такой сюрприз приготовил, что он и без твоей помощи…

И не договорил, подлец, на самом интересном месте лопнул. Как мыльный пузырь.

– А недопитое вино в погреб убрали? —вдруг спохватился кто-то, у кого никакого голоса да, впрочем, и тела тоже не было.

– А я тебе говорю, дурак, что нехорошо девочке мужское платье надевать! – продолжал спорить с кем-то рот без головы, который Иосиф услышал почему-то только сейчас. Может, он что и раньше говорил.

– И рано еще ей с Михаэлем целоваться! —подпела безголовому рту жаба, вновь ставшая коричневой. —Они в хлеву целуются, я видела.

– Что ты там видела? Ты же слепая! —встрял в разговор тот, кого здесь не было, но кто об этом не знал, кто просто всем снился.

– Совсем уже стыд потеряли! —продолжала кипятиться жаба…

Мысли раввина не просто спутались, они начали меж собой ссориться и завертелись вокруг головы облаком рассерженных ос. Иосиф давно уже забыл, какой сейчас день, что на дворе вечер и нужно хотя бы попытаться выбраться на воздух. Напоследок его гулкий пустой череп, словно это была выеденная муравьями высохшая тыква, бледно изнутри осветился.

– А ведь ты испугался его раньше, чем он сюда вошел.

Последняя трезвая мысль, как потревоженная головешка в гаснущем костре грустно вспыхнула и погасла. Теперь уже насовсем. И тогда зажегся черный свет. Пока еще нестрашный. По опыту Иосиф знал, что по-настоящему черным он станет позже, когда он горлом почувствует Ее приближение и его затошнит.

– Господи, как противно знать наперед, что случится…

Тень неуклюже влезла через окно, отряхнулась, поправила платье и встала рядом, в двух шагах от раввина, прислонившись к колонне. Иосиф мог дотянуться до нее метлой. Правда он Ее не видел. Только слышал, как Она переминается и чешется спиной о деревянную колонну. Ждет. Не Иосиф, – он уже мало, что соображал, – а, кажется, тот рот, что существовал сам по себе, громко повторил, что недавно здесь кто-то чего-то испугался, но раввин уже не понимал, что означают эти слова. Точнее, смысл каждого слова в отдельности был ему понятен, вот только в одно предложение они никак не складывались. И все тот же противный голос, который с когтями, солено пульсируя в глотке, сообщил ему, что метла стала совсем худой и ничего уже не метет. Странно, но про метлу Иосиф понял. И еще он осилил фразу, написанную на огромной ленте, обвившей его лоб, в которой говорилось про то, что давно пора купить Михаэлю новые сандалии. Обещал ведь…

– Неправильное имя! Потому что нет ничего постоянного, – прошептал противно вспотевший Иосиф. – Все меняется. Путь он не говорит глупости! Или есть? А метлу и правда придется выбросить…

Что же в вечернем госте, в этом милейшем, почти застенчивом человеке было страшного? – Загадка. Почему, как только он вошел, раввину захотелось отсюда бежать? Не оборачиваясь и не останавливаясь. Ведь тогда это была еще не Тень, которой нужно бояться. И, если бы левая нога не дрожала так сильно, а правая…

– А кстати, где правая?, —спросила падающая из рук раввина метла.

– Эх, если бы у меня были ноги!…, —царапнули напоследок около самых глаз чьи-то пушистые когти. Невидимый пол отвратительно качнулся и стало тихо.

– Ну наконец-то! Сколько можно ждать?!, —обрадовался страх, тот, что без когтей, и поплыл прямо в широко раскрывшиеся пустые глазницы раввина…

Посланец Каифы не стал дожидаться, когда Иосиф рухнет на пол, подхватил его подмышки и подтащил к лавке. После чего зашел сзади и растер его окаменевшую шею. Затем, насвистывая, вытащил из рукава шелковый платок и обрызгал его какой-то пахучей жидкостью из склянки, добытой из-под складок дорогой тоги, то ли греческого, то ли римского покроя…

Я у тебя воды просил. Ты мне дал?

Неизвестно, сколько времени прошло с момента, когда Иосиф открыл глаза, ощущая себя если не вполне сносно, то во всяком случае уже не умирающим.