Барсуки

Сеня не знал, что возразить. Он вспомнил: достал исписанный листок и вопросительно поглядел на старика.

– Я тут стишок написал, прочесть тебе хочу. Ты послушай, – и опять глядел с вопросом Сеня, но стариково лицо стало еще неподвижнее.

Не смущаясь этим, Сеня стал читать по листку, но в угасающих глазах старика были только испуг и обида, точно заставляли умирающего бегать за быстроногим.

– Я пойду лучше… – потерянно сказал Сеня и встал. – Прощай покуда, Степан Леонтьич!

…В тот же вечер Матрёна Симанна занесла ему в лавку записку. Тревожными словами Настя просила Сеню прийти в девять к воротам ее дома. Старуха так вся и струилась легчайшими насмешечками, покуда Сеня перечитывал записку.

– Что ж это вы, божья коровка, кривитесь так? – тихо спросил он, постукивая гирькой по прилавку. – Чему бы вам радоваться?..

– Да что, голубчик, какая у старушки радость! – храбро проскрипела Матрёна Симанна. – Старушечья радость скучная! А свадебке как не радоваться… всё на платье подарят. Мне бы черненького, белое-то уж и не к лицу!

…Неслись в сумерки зарядской низины тонкие снежинки, первые вестницы зимы. Сеня присел на тумбу; потом, чтоб провести время, он походил взад и вперед: Настя все не шла.

«Заболела? Тогда не звала бы. Помер кто-нибудь? Тогда к чему я ей!» – так метались мысли. Зловещий намек старухи как-то не дошел до сознания.

У ворот стоял лихач, его только теперь заметил Сеня. О чем-то догадываясь, Сеня с ненавистью поглядел на пустое сиденье лихачовой пролетки. А лихачу, видимо, было скучно…

– Разлюбезненькую поджидаешь? – спросил он с величественным добродушием и поворочался, как на оси, на ватном заду.

– Нет, барина твоего убивать пришел, – озлился Сеня.

– Занозистый! – определил лихач. – А разлюбезненькая-то не придет, – зубоскалил тот певучей скороговоркой. – Я ее даве с солдатом видал. На лавочке в Александровском саду любовь крутят!

– Это ты мамашу свою видал, – съязвил Сеня, отходя от ворот.

В ту минуту скрипнула дверца ворот.

– Ты давно тут?

Она озабоченно смотрела на него из-под приспущенного на глаза белого пухового платка. Черная прядка волос выбилась на бледную щеку. В смутном свете ночи и снежинок был тот локон как-то прощально смел.

– Куда пойдем?.. К Катьке, что ли? – шепотом спросил Семён.

– Не хочу к ней. Пойдем туда… – Она указала глазами в темноту улиц. – Ты знаешь… это его лихач!

Подхватив Сеню под руку, она потащила его в переулок, неясно пестревший снеговыми пятнами. Сзади слышались шаги. Настя почти бежала. Впереди тоже шел кто-то. Они остановились и приникли друг к другу в темном углу двух высоких каменных стен.

– Настя, – горячо зашептал Сеня, привлекая ее к себе, – неужто в самом деле замуж выходишь?.. – и он наклонился к ней губами, нежно и жадно.

– Погоди… дай людям пройти, – быстро и досадливо оборвала Настя, отстраняя его от себя. – Потом.

Двое проходили мимо. Молодой с любопытством вгляделся, а другой, постарше и побессовестней, даже сказал «эге». Еще не дождавшись, пока пройдут, Сеня губами нашарил ее губы под платком. Они были солоны, холодны и влажны.

– Ты плачешь? – догадался он.

– Лихача-то видел? – вместо ответа сказала она.

– А ты как решила?

– Папенька просил… Хочет дело расширять. Он объяснял, я не поняла… – случайно или нарочно избегала Настя прямого ответа.

Вдруг Сеня махом сорвал с себя картуз, провел руками по волосам.

– Что ж, добрая путь вам, Настасья Петровна! – размашисто сказал он. – Зерно к зерну, а рубль к рублю. Хозяйкой будете…

– Он меня в театре увидел… Стал цветы присылать. Папенька смеялся, а я не знала, – рассказывала Настя и притягивала за руку Сеню. – Ну, обними же!

– Ты мне так не говори. Я тебе себя самого в конверте прислал бы, каб знато было… – Сенин голос дрожал.

– Куда пойдем-то? – И сама указала в свистящее вьюжное пространство, за арку Китайских ворот.

Теперь они шли по набережной навстречу снегу. Ветер был в сторону города, городских гулов сюда не доносилось. Место тут глухое. Река стыла и замедляла течение черных и гладких вод. Как огромные латунные подвески, спускались в глубь ее отражения береговых фонарей.

Они оперлись на парапет ограды и глядели в воду. Сенины пальцы гладили сухое, холодное железо решетки.

– На свадьбу-то позови… Калошки там снять понадобится, тарелочку помыть!.. Кто он?

– Мне холодно, – зябко ответила Настя.

Снег усиливался, швы в кладке гранитных камней побелели. На Китайской стене гнулись облетелые стебли сорных трав и хилых березовых кустков, выросших там прихотью ветра.

– Фирму Желтковых знаешь? Вот… оттуда, – сказала Настя и повернулась к нему спиной.

– В лесу бы мне с ним один на один встретиться! – ответил Сеня.

– Что ж, убил бы, что ли? – недоверчиво повернулась Настя.

– Нет. А сжал бы, сколь силы хватит. Выживет – пускай живет, собачья отрава!..

– Ну вот, – эхом сказала Настя, – а я девочкой на Петю Быхалова рассердилась, что никого не убил… – Она кусала губы. – Тебя на войну-то не возьмут?

– А тебе что? Нехорошо чужой невесте о чужом заботиться. Ведь не любишь?

– Право, не знаю… Чудно как-то, – созналась Настя.

XVI. Стёпушка Катушин кончил земные сроки

Шапошник помер ночью, в час, когда Сеня глядел вместе с Настей на стынущие воды реки Москвы.

Сеня не навестил Катушина перед смертью, и теперь его мучило боязливое раскаяние, что не исполнил последнего долга перед стариком. Он не видался в этот день и с Настей, не выходил никуда. Он стал ленив, ему стало все равно. Ему казалось, что вода и воздух пахнут свежей сосновой стружкой, носят горьковато-пресный вкус; его тошнило от еды.

Лишь на другой день, вечером, Сеня вышел из дому и почти на пороге столкнулся с женщиной в белом пуховом платке. Он узнал ее и не сказал ни слова привета.

– А я к тебе шла! – Настин голос был решителен и тверд. – Хоть и навсегда шла… Все равно, не могу больше!

– Ходить, что ль, не можешь? – усмехаясь, спросил он.