Прибытие поезда

Прибытие поезда
Леонид Михайлович Поторак

1877 год. Уже объявлена Русско-турецкая война, но до первого сражения остаётся ещё несколько недель. В это тревожное время судьба свела в степи молдавского разбойника-гайдука, священника и группу болгарских беженцев. И у каждого в этой странной компании есть план, которым он не собирается делиться с остальными…

Прибытие поезда

Леонид Михайлович Поторак

Иллюстратор Леонид Михайлович Поторак

© Леонид Михайлович Поторак, 2019

© Леонид Михайлович Поторак, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-0050-2066-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Вот она, местность сия. Белая степь, свалявшаяся под дождями, как травяной матрац. Придёт время – её взобьют кони размывающимися в мареве ногами. Через степь бывает видно дымы с турецкой стороны. Белые известковые глыбы и жёлтые земляные насыпи, ещё не тронутые пулями, поросшие сурепицей, изрытые сусликами. Пуля выбьет из известняка облако мела, а в глину уйдёт чисто, оставив круглую норку, где после обоснуется чёрная с малиновым блеском надкрыльев степная жужелица.

(До турецкой стороны по карте сантиметра два. Один раз шагнуть пальцами, чтобы пройти весь маршрут обоза.)

Для немногих, кто выбирал дорогу через белую степь к Дунаю, на середине пути устроили колодец, который потом загубили. Часто говорили, что в колодце нашли человека, но как он туда попал, рассказать было некому.

Отец Василий – вот он сковыривает с иконостаса позолоту, руки его в чешуйках золотой кожи – придёт в эти края с юга и уедет дальше на север, лёжа поперёк седла.

С ножом отец Василий справлялся неумело; вместе с лёгкими хлопьями сусала в мешок падала стружка, добавляя те лишние доли, что однажды перевесили палку в руках Кэтэлина Пую, пыльного краснолицего гайдука – на его белых от пыли щеках пот рисовал багровые борозды. В овечьем жилете застряли высохшие ости ковыля.

В таком образе стоял Кэтэлин Пую у стойки в станционной корчме: без гайдуцкого кафтана, без сабли, в крестьянской рубахе и вытертом до пергамента пиджачке, в этом своём жилете поверх всего – точь в точь из прошлой половины века – бродяга, чудной, но нестрашный человек. Ему налили кислого домашнего вина, и Кэтэлин разом втянул его в усы. Время здесь шло не так, как в степи. Отца Василия не было, как и жужелиц в ещё не выбитых в земле норах. В ожидании поезда спали, курили, уставясь в часы, мяли от скуки сгибы газетных страниц. Дыхание, хруст бумаги. Слышно было ещё, как лошади во дворе переходят с места на место и влажно чихают.

В каплях вина и масла на столе отражались окна.

Потом он смёл рукавом осколки стакана, из которого пил, и оглядел станцию. Один лежит в дверях, вцепившись согнутыми пальцами в косяк, дальше – забившаяся в угол женщина, недавний курильщик, весь лёгший на засыпанный пеплом стол и прижавшийся к нему щекой, как на эшафоте, за ним у стены ещё двое мёртвых, свалившихся в обнимку с ружьями. Под окном шевелился, выдыхая непрерывный тонкий писк, подстреленный студент. Старик-обходчик застыл, сложив на коленях руки, и прямо у его сапог лежал четвёртый труп. Развороченная мягкой пулей спина в драном пехотном мундире. Из-под стойки выглядывал буфетчик с порезанным осколками лицом.

Кэтэлин притопнул; с носка сапога скатился раздавленный капсюль.

– Шли бы просто грабить, не начали бы со стрельбы. Это, – ствол револьвера устремлён в лоб того, что лежит в дверях, – Гицэ Бессарабец.

– Меня убили, – выдавил студент. Кэтэлин дёрнул щекой.

– Гицэ Бессарабец убивает, после берёт что хочет. Деньги берёт. Одежду всю берёт. Ему с мёртвого легче снять, – Кэтэлин сдвинул курок на полувзвод и прокрутил барабан, стряхивая остальные капсюли: тик-тик-тик. – Все понимают, что если бы не я…

– А-а…

– Закрой рот, мальчик, ты не умрёшь. У тебя только дырка в плече. Что я говорил? Вот урод… Когда я пришёл сюда, я только хотел выпить после дороги и дать отдохнуть коню.

Мужчина стёк со стола на скамью и дышал там, вытирая пепел со щеки. Кэтэлин снял со стойки уцелевшую бутылку. Положил её на бок, как короля в проигранной партии. Оторвал от стены длинную медную чеканку – ещё, кажется, тридцатых годов, бояре с трубками длиной в руку, цыганёнок с огнивом и собачки на подушках – и опустил серёдкой на мутный бок бутылки, навроде качелей.

– Но вот ривольвер, – он отчётливо выговаривал «и». – Ты, – Кэтэлин кивнул буфетчику, – ты видел, что мой ривольвер спас этих людей?

– Господь да сохранит вас, домнуле[1 - Вежливое обращение, буквально «господин» (молд.)], и подарит вам много лет жизни, и детям вашим…

– Цыц. – Кэтэлин опустил револьвер на конец медной доски, лежащей поперёк бутылки. – Три фунта железа сохранили жизнь четырёх мужчин и бабы. Если здесь, – палец, весь в чёрной пороховой саже, стучит по другому концу чеканки, задравшемуся в потолок, – наберётся столько же денег и золота, сколько весит ривольвер, я уйду и никого здесь не трону.

Темнота; муха села на нос; степь сквозь липкий камыш ресниц; удар прикладом по голове. Четверо всадников спешились и поднялись на крыльцо, оставив оглушённого монаха лежать на ступенях. Потом, когда всё уже было кончено, он очнулся, и лежал ещё минуту, не поднимая головы от досок. Его перевернули, и над собою монах увидел красное лицо Кэтэлина Пую, обрамлённое бледным небом. Повернулся набок и уставился в степь, и лежал так, пока не пришёл в себя. Вспомнил, что спал, что его ударили; вжал голову в плечи, боясь, что этот красный человек, нависший над ним, снова врежет прикладом. Но Кэтэлин уже привязывал к седлу ружья, завёрнутые в пехотный мундир, и под синей тканью показался вытертый до желтизны приклад – его спутать было нельзя, это он прилетел монаху в лоб, и, значит, этот человек не тот. А с тем, значит, вышло несчастье, если его ружьё вяжут к седлу с другими, собранными снопом.

Разобравшись с ружьями, Кэтэлин вернулся на крыльцо, приговаривая бездумно: так-то оно вот эдак, твою-то мать, чтоб это так-то вас всех туда… Потом сел на перила и принялся заряжать трофейный револьвер. Разглядел без интереса два других револьвера, один – русский, из новых, без труда открыл, закрыл и сунул за кушак, со вторым повозился, нашёл какой-то дивный рычажок, да так и не разобрался.

После, уже в следующем веке, в этой степи найдут ржавый ствол с вензелями и гравировкой, а прочие части револьвера сгинули безвестно. Брат Феодул раскидал их по сторонам, а шедший вскоре после того ливень надёжно укрыл детали грязью и пучками вырванной травы.

– Эй, – монах завозился на ступенях и сел, опираясь на руку. – Г-гайдук.

– Ты кто?

– Аз съм б-брат Ф! -ф-феодул, – сказал монах, осторожно садясь на корточки, – от манастира…

– Болгарин, значит, – гайдук поправил кошель с добычей, утёр лицо и вновь направился к коню. – Живи, брат Феодул, ты мне не нужен. Монаха обидеть – на всю жизнь удачи не иметь, – приговаривал он уже про себя, забираясь в седло. – Попа – другое дело, попы жадные, и за ними по пятам черти ходят…

– Говоришь чего, г-гайдук? – Феодул, оказывается, неплохо болтал по-румынски.

– Говорю, если чернеца обидеть, за тобой самим увяжется пара чертей, и будут шесть дней за тобой ходить, потому как шесть – число сатаны, – тут Кэтэлин громко сплюнул за плечо. – А седьмой день черти отвяжутся. Потому как – ну, ты сам знаешь. Но придёт полиция, и…

Брат Феодул подавился слюной и закашлялся, тараща на гайдука тёмные глаза.

– Гайдук! – крикнул он, когда Кэтэлин отъезжал. – Гайдук, с! -стой! П-п-подожди меня, г-гайдук, по-п-поговорим.

2

Откуда золото? Нет, монастырскую казну разобрали ещё два года тому. Остались оклады на паре икон, да, серебряные, правда. А вот ещё остался иконостас, вот это да. Это громадина такая, гайдук, до потолка, знаешь… Его первый раз золотили сразу, как поставили монастырь, а с тех пор исправно чинили. Да мало ли, что может быть. И турецкие набеги были, да, и попросту время. Ну, позолота облупляется, гайдук, и тогда её чинят. Не важно, пусти, я скажу: потому что его чинили, на иконостасе набрался большой слой сусала, и если его снять, наберётся целый мешок. Труха, да, но это чисто злато, гайдук. А? Нам оно нужно, само собой. Но монастырям конец. Да, я говорю про два монастыря. Приходили башибузуки, убили половину взрослых, двоих детей увели куда-то, остальные попрятались… Когда началась война, пришли снова… Монастыри не достоят до осени, их сожрут нехристи, да, подчистую, это всем понятно.

(Кэтэлин отвязывает одно из ружей, закидывает за плечо. Могучим шлепком помогает монаху залезть в седло).

Дети. Вот в чём беда-то. Да, как война ближе подойдёт, монастыри спалят, а детей – Господи, убереги их, – ты выведи их, гайдук, пусти, я объясню. Я тебе предложение делаю. Я искал человека, который сможет это устроить, и тут ты. Откуда я мог знать? Я собирался ехать дальше… Так! Всё золото двух наших монастырей за то, чтобы ты провёл с болгарской стороны на север, навстречу русской армии, десяток монастырских детей. И серебряные оклады тоже тебе, конечно. А что нам терять? К приходу русских там никого не останется. Может, завтра всех вырежут. Возьми это золото, ради Бога. Через Дунай детей перевезёт один серб на ферибот[2 - Паром (болг.)]. Ну, ферибот. Не знаю, по-вашему иначе называется?

(Монах неуклюже устраивается, хватает коня за шею, чтобы не свалиться. Кэтэлин смотрит на него, будто уже хороня. «Ноги-то в стремя засунь, кавалерист» – «А» – «Поводья… авизуха[3 - Молдавское ругательство, «зараза»], держись за гриву» – «Б-б-благодарю» – «Бодапросте[4 - Пожалуйста (уст. молд.)]»).

Русские идут вдоль железной дороги к Дунаю, а нам нужно… Да не дождёмся мы их, говорю тебе, гайдук!. И-и, гайдук, в этом и дело. Если бы не бандиты, просил бы я тебя… Бог с тобой, что с того, что сам бандит. Ты христианин, и тебе заплатят. Всё золото тебе, гайдук. А ты защити нас. Проведи от Дуная к русским, мимо душегубов проведи, гайдук, от лиха убереги, и от таких как ты, от дружков своих убереги, а потом уходи, всё золото тебе, и серебряные оклады, и спасёшь грешную душу, искупивши грехи благим делом, ай, пусти.

(И они рванули через степь).

3

И они рванули через степь: Кэтэлин впереди, трясущийся монах следом. За каждым – пыльное облако. Умчавшись так далеко, что прибывающий поезд сделался невидимым, только дым бежал по травяной кромке, они оказались у поворота, съехали с дороги и дальше скакали сквозь ковыли. Брат Феодул, совершенно потерявшийся в толчках, скачках и мелькании пейзажа, держался – сам не знал за что, шептал молитву и надеялся, что конь справится и сам. Спустя Бог знает сколько минут гайдук перестал мелькать впереди и сместился вбок, потом и вовсе потерялся где-то за спиной.

– …назад! – долетел его голос. – Наклонись назад, тупица!

– Что?!