Один день без Сталина. Москва в октябре сорок первого

«17 октября. Курский вокзал, – вспоминал полковник-артиллерист Павел Кузьмич Коваленко. – В зале вокзала негде ступить – все лестницы, где можно только поставить ногу, заполнены живыми телами, узлами, корзинами… Ожил в памяти 1919 год – год разгара Гражданской войны, голода, разрухи и тифа… Кто мог предвидеть такое? Здесь неуместно говорить о многих вещах, но после войны, можно полагать, будет произведена коренная реформа во всех областях нашей экономики, перестройка воспитания».

«Вокзалы запружены уезжающими, – таким запомнил этот день врач «скорой помощи» Александр Григорьевич Дрейцер. – На привокзальных площадях очереди с вывесками организации на шесте. Толпы сидят на своем скарбе. Только воздушная тревога разгоняет эти толпы на время. Наживаются носильщики, люди с тачками и воришки… Везде одна тема разговора: куда ехать, когда едете, что везете с собой и т. д.

Заводы и фабрики отпустили рабочих. Дали аванс за месяц вперед. Выдают всему населению по пуду муки.

Метро сутки не работало. На базарах и на улицах продают краденые конфеты и шоколад. Говорят, будто мясокомбинат разгромлен. По улицам проходят гурты скота. По Садовой угоняют куда-то несметное количество свиней. Темные личности бродят около и тянут в подворотни свиней чуть ли не на глазах у пастухов».

Корней Иванович Чуковский записал в дневник впечатления об отъезде в эвакуацию:

«Вчера долго стояли неподалеку от Куйбышева, мимо нас прошли пять поездов – и поэтому нам не хотели открыть семафор. Один из поездов, прошедших вперед нас, оказался впоследствии рядом с нами на куйбышевском вокзале, и из среднего вагона (зеленого, бронированного) выглянуло печальное лицо М.И. Калинина.

Я поклонился, он задернул занавеску. Очевидно, в этих пяти поездах приехало правительство. Вот почему над этими поездами реяли в пути самолеты, и на задних платформах стоят зенитки».

Член политбюро Михаил Иванович Калинин долгие годы занимал пост, который в других странах считают президентским. Он был председателем Президиума Верховного Совета СССР. Формально у него в руках была высшая государственная власть. Фактически он оформлял решения, принятые политбюро. Его жену в октябре 1938 года посадили на пятнадцать лет…

Поскольку все дипломаты уехали из Москвы, в здания иностранных миссий и личные резиденции послов вмонтировали подслушивающие устройства. Через несколько лет, когда дипломаты вернутся в Москву, они обнаружат эту технику, и возникнет скандал. Чекисты найдут оправдание: это была мера на случай временной оккупации немцами Москвы. Дескать, предполагали, что в этих зданиях разместятся немецкие генералы и крупные чиновники. Вот оставленное в городе подполье и готовилось их подслушивать…

Аппарат Наркомата внутренних дел тоже был эвакуирован (вместе с семьями) из Москвы. Берия оставил в столице только оперативные группы.

Наркомат обороны и Наркомат Военно-морского флота перебрались в Куйбышев. Вечером 17 октября ушли два железнодорожных эшелона с личным составом Генштаба, который во главе с маршалом Шапошниковым перебрался в Арзамас-11.

«Я по обыкновению заглянул в Генеральный штаб для ориентировки в текущих делах, – вспоминал редактор «Красной звезды» Давид Ортенберг, – а там многие комнаты опустели. Комиссар Генштаба Ф.Е. Боков объяснил, что в Москве оставлена небольшая оперативная группа во главе с А.М. Василевским, а все остальные перебазировались на запасной командный пункт».

Федор Ефимович Боков, окончив в 1937 году Военно-политическую академию имени В.И. Ленина, был назначен ее начальником. В сорок первом Сталин сделал его военным комиссаром Генерального штаба. Генерал-лейтенант Боков, человек без военных знаний и талантов, иногда оставался в Генштабе старшим начальником и докладывал Верховному главнокомандующему оперативные разработки.

После войны Сталин любил говорить:

– А помните, когда Генеральный штаб представлял комиссар штаба Боков?..

Вспоминая Бокова, Сталин весело смеялся. Между тем сам вождь считал Генштаб «канцелярией» и не уважал талантливых штабистов, которые держали в руках все нити управления вооруженными силами. За первые шестнадцать месяцев войны сменились три начальника Генерального штаба – Жуков, Шапошников, Василевский. Еще чаще менялись начальники важнейшего оперативного управления, которые, конечно, не успевали освоиться в новой роли. Дольше всех продержался генерал Сергей Матвеевич Штеменко, который вполне устраивал Верховного.

А среди офицеров Генерального штаба и так была распространена нервозность. В провалах на фронте винили предателей и паникеров. Одного из операторов Генштаба приехавший с фронта военачальник обвинил в преувеличении мощи противника.

Оставшиеся в Москве Генштабисты, вспоминал генерал Сергей Штеменко, работали круглосуточно. На ночь располагались в вагонах метро на станции «Кировская», но сидя спать было плохо, и туда подогнали железнодорожные вагоны. Тогда уже разместились с некоторым комфортом. В ночь на 29 октября фугасная бомба разорвалась во дворе Генштаба. Погибли три шофера, несколько человек были ранены. Генштаб остался без кухни. После этого уже полностью обосновались в метро.

Ситуация под Москвой была неясна, поэтому утром операторы Генштаба садились в машины, ехали в штаб Западного фронта в Перхушково, затем объезжали штабы армий и таким образом собирали информацию. Оставшийся за начальника Генштаба Василевский понравился Сталину, и 28 октября он произвел Александра Михайловича в генерал-лейтенанты…

«Когда началась война, – вспоминала юная тогда девушка, – я сдавала экзамены за четвертый курс Института философии, литературы и истории. Нам разрешили сдать экзамены без пятого курса. Нам казалось, что нормальная жизнь никогда не вернется. Наши мальчики все пошли добровольцами. Мы (компания девочек) получили бланки, где должны были расписаться профессора в приеме госэкзаменов.

Приехали мы к Дмитрию Николаевичу Ушакову. Он сидел в кресле у стола, заваленного бумагами, был бледен, небрит. Комната заставлена чемоданами. Мы, перебивая друг друга, объяснили суть дела. Ушаков рассеянно нас выслушал и сказал:

– Какие могут быть экзамены? Давайте бумажку, я подпишу.

Эту бумагу – документ о сдаче госэкзаменов – я возила в сумочке, когда ехала в Сибирь. В конце ноября, когда моя одиссея подходила к концу, я купила на новосибирском вокзале полкило соленых грибов, черных, скользких шляпок. За неимением другой тары, грибы я завернула в этот документ, благо бумага была большая, глянцевая, плотная. А потом ее, размокшую, выбросила. Впоследствии это обошлось мне в три года учебы в заочном пединституте. Без этого у меня считалось неоконченное высшее образование. Это снижало зарплату, а впоследствии снизило бы и пенсию…

В институте нам всем предложили ехать в Министерство просвещения распределяться на работу. Я получила направление в Хабаровский край. Мой папа, который очень боялся, что немцы возьмут Москву и старался спасти хотя бы меня (сам он был начальником госпиталя), достал мне место в эшелон, который уходил на восток.

Ночь на семнадцатое октября. Бомбили каждый день. Три часа мы с отцом сидели прямо на пощади Курского вокзала и ждали посадки в эшелон. Над нами скрещивались лучи прожекторов и трассирующие зеленые и красные пулеметные очереди. Где-то очень высоко загорелся немецкий бомбардировщик, потом второй, третий. Они упали далеко, не видно было. Я очень боялась. Потом пошла к эшелону, попрощалась, и папа ушел.

Поезд составлен из дачных вагонов, их тащит паровоз. Нас в вагоне более шестидесяти человек. Места сидячие. Здесь я жила около полутора месяцев. Когда выпал снег, мы купили железную печурку (буржуйку), около нее грелись. Топили углем, который воровали с платформ по ночам, пролезая на редких остановках под вагонами. В день нам должны были выдавать четыреста граммов хлеба, но это бывало редко. Чаще выдавали по четыре больших «армейских» сухаря. Кроме этого, у меня не было никакой еды. Не было и чайника. Кипяток мне давали из жалости, но редко. Я очень голодала. Однажды в привокзальном буфете нам без карточек дали по миске щей с куском свинины. В результате я заболела колитом, три дня лежала в бреду и не умерла, думаю, только по молодости лет. В эшелоне мы не мылись (не было воды), покрылись вшами. Спала я сидя, ноги у меня распухли так, что по окончании эпопеи валенки можно было снять только разрезав ножом…»

Другие ехали с большим комфортом. Советское общество было сословным и кастовым. Все зависело от занимаемой должности и принадлежности к той или иной группе. Скажем, Сталин высоко ценил идеологическую роль писателей и оделял их различными привилегиями. Впрочем, во время поспешной эвакуации из Москвы в октябре сорок первого в черный список попал и генеральный секретарь Союза советских писателей Александр Фадеев. Его обвинили в том, что он фактически бежал из столицы и бросил товарищей-писателей на произвол судьбы.

Вторым человеком в аппарате Союза писателей, ведавшим всеми организационными делами, был в ту пору Валерий Яковлевич Кирпотин, литературный критик, работавший в тридцатые годы в ЦК партии. Всю жизнь он вел дневник, опубликованный после его смерти.

«Писатели нашли свое место на войне, – отмечал Валерий Кирпотин. – Но есть случаи иного порядка. Леонид Максимович Леонов желает добыть себе разрешение, официально оформленное, для отъезда. Мещанская суть его выразилась особенно в претензии, чтобы правительство взяло тридцать (и его, конечно, в том числе) писателей с семьями и поместило бы на время войны в санаторий. Хочется, чтобы пылинка не коснулась благообразного и добротного быта, хотя бы весь мир был в огне…

Видимо, действует он на переделкинцев. Погодин требовал отъезда в Ташкент, говорил, что иначе сопьется. Но очухался и засел писать пьесу. Хочет уехать Федин, но с соблюдением приличий. Трогателен Пастернак, который вовсе не трусит. Стоял на крыше, «ловил» немецкие «зажигалки». Находит прелесть в московской жизни без семьи, с опасностью, не теряет внутренней свободы…»

Все вели себя по-разному.

«Вернулись Фадеев и Шолохов, – пометил в дневнике Аркадий Первенцев. – Они были всего три дня на фронте. Сейчас Шолохов в «Национале». Так, конечно, можно воевать. Интересно, какие выводы он сделал из своей поездки по фронту?»

Писатели ждали эвакуации. Очевидцы писали о заискивающих голосах и бледных, потных лицах тех, кто добывал документы на выезд. По плану эвакуации посылали в Казань. Самые практичные просили Ташкент – там теплее и сытнее. Наиболее важные, номенклатурные писатели получали уверения в том, что они значатся в особом списке – их «вывезут в любую минуту и не допустят остаться на съедение врагу».

Выезд из Москвы контролировался партийным аппаратом. Первый секретарь Сокольнического райкома партии Екатерина Ивановна Леонтьева жаловалась руководителям города:

– Повальное шествие в райком партии – командировки туда, командировки сюда. Везде визы стоят то начальника главка, то председателя какого-нибудь союза, объединения – «разрешаю», «разрешаю».

– А командировки куда? – поинтересовался Щербаков.

– Спрашиваем, куда командировки. Говорят в Свердловск. А где семья? В Свердловске. Или командировка в Молотов (ныне Пермь. – Авт.) Спрашиваем – где семья? В Молотове. Недавно была командировка в Тамбов. Я спрашиваю – где ваша семья? В Тамбове. Были случаи со стороны начальников главков. Я имею в виду Главмуку. Они эвакуировали семьи, а теперь некоторые семьи возвращают, и тут у них находятся опять мотивы, аргументация – как бы семью вернуть. Или отправляют начальника отдела технического контроля макаронной фабрики в Иркутск. Я говорю: неужели нельзя найти другого человека? Отвечают: он незаменим. А как же фабрика? На этой фабрике настроение нездоровое, а главк и наркомат политически к этому делу не подходят.

– Это дезертиры и их покровители, – грозно констатировал Щербаков.

– У нас есть директор тароремонтного завода, – продолжала секретарь райкома. – Нам пришлось его вытащить на бюро и сделать показательное совещание. Два дня для него чурки готовили на газогенераторной машине, и в воскресенье он делает до трехсот километров к своей семье. И здесь тоже пишет начальник – «разрешаю»!

Екатерину Леонтьеву взяли на партийную работу перед войной, первым секретарем райкома она стала в апреле сорок первого, а до этого работала заместителем декана исторического факультета Московского института истории, философии и литературы.

Валерий Кирпотин, конечно же, описал и 16 октября:

«Фадеев сидел дома напряженный, как струна, ждал, когда за ним приедут. Сам позвонить Щербакову не решался. Мне он сказал по телефону:

– Позвони Щербакову, назовись моим именем, и он возьмет трубку.

Я позвонил секретарю ЦК!

Мне сказали:

– Его нет.

Я сказал Фадееву:

– Щербакова нет.

Он воскликнул:

– Значит, он уехал!