Лу Саломе

Голландский священник. С 1873 года – пастор голландского дипломатического представительства в Санкт-Петербурге. Домашний учитель детей Александра II. Проповедовал по-немецки и по-голландски в небольшой церкви в аристократическом квартале города. Блестящий либеральный протестантский неортодоксальный оратор.

Отец и мать Лу, не будучи изначально глубоко верующими людьми, со временем совершили, по словам Лу, «настоящее путешествие в религиозный мир благодаря влиянию балтийского пастора Икена, который внёс в несколько сухое морализирование петербургских евангелических церквей пиетический благочестивый дух».

В своё время отец Лу, генерал Густав фон Саломе, запросил у императоа разрешение на основание в городе Санкт-Петербурге евангелическо-реформатской церкви. И это разрешение он получил.

В шестнадцать лет Лу стала посещать занятия для конфирмантов при евангелическо-реформатской церкви. Ей претил суровый догматизм этого вероучения, воплощением которого был её консервативный пастор Дальтон, и на занятия она ходила только из любви и уважения к больному отцу.

Пастор Дальтон хотел бы подражать Икену, но ему не хватало вдохновения. Икен действовал как визионер. Дальтон же был по-прусски суров и педантичен, его называли «прокураторским» проповедником. Все боялись Дальтона, только Лу оказывала ему явное сопротивление. Такое поведение можно было списать на возраст, но Дальтон считал, что в этом ребёнке скрывается непонятная преждевременная зрелость духа.

Лу запомнилось, как во время одной из первых конфирмационных лекций у этого нетолерантного пастора она, услышав, что «нет такого места, где бы не присутствовал Бог», прервала его словами: «Есть такое место – Ад». С этого момента начинается её война с Дальтоном.

О существовании Сатаны Лу знала от матери, но удивлялась, как он может существовать возле Бога. Задавать Дальтону вопрос о реальности Дьявола и его искушений Лу не стала. Ей пришло в голову, что пастор не преминет обратить вопрос против неё и по существу она всё равно ничего не услышит.

Когда Лу сообщила ему, что собирается выйти из церкви, он ответил сухо, что в такой ситуации должен поговорить с господином генералом.

Лу было 17 лет, её отец был в это время уже смертельно болен, и из любви к нему она согласилась на следующий год повторить ненавистный курс у пастора Германа Дальтона, чтобы получить освящение, как и её братья, в религиозной общине отца. Однако к этому времени она находилась уже в религиозном кризисе и поэтому в постоянном споре с пастором Дальтоном.

По рекомендации родственницы она вместе с ней посетила в начале мая 1878 года проповедь пастора Хендрика Гийо, которого она до тех пор не знала. Сделала она это втайне от семьи.

Голландский пастор Хендрик Гийо, домашний учитель детей Александра II, был властителем дум русской интеллигенции того времени. Проповеди этого довольно светского человека и рационалиста были известны всему Петербургу. Дальтон был его ярым противником.

Лу сразу поняла, что Гийо – личность поистине блестящая, широко эрудированная и фундаментально образованная. Пастор сразу покорил её своим обаянием. После его проповедей она возвращалась домой, переполненная восхищением и уверенностью в том, что «этот настоящий человек», «квинтэссенция действительности», должен стать для неё «Господом и орудием Господа».

Гийо был на двадцать пять лет старше Лу и имел двух дочерей её возраста. В мае 1878 года она решилась отправить ему письмо:

«…Вам пишет, господин пастор, семнадцатилетняя девушка, которая одинока в своей семье и среди своего окружения, – одинока в том смысле, что никто не разделяет её взглядов, не говоря уже о тяге к серьёзным глубоким познаниям. Вероятно, весь строй моих мыслей ставит преграду между мной и моими сверстницами, всем кругом общения. Вряд ли может быть что-то более печальное для девушки, чем несходство её характера и взглядов, её симпатий и антипатий с характерами и взглядами, с симпатиями и антипатиями окружающих. Но так горько запирать всё в себе, потому что иначе сделаешь что-нибудь против приличий, и так горько чувствовать себя совсем одинокой, потому что тебе недостаёт приятных манер, которыми так легко завоевать расположение и любовь. Буду ли я конфирмоваться в будущем году у пастора Дальтона и признаю ли его кредо, я, право, не знаю, но знаю только, что никогда, никогда не буду разделять тщеславных представлений о выверенной по линейке праведности, против которой восстаёт всё существо моё. Вы сумеете, господин пастор, вообразить себе ту отчаянную энергию, с какой человек устремляется к малейшему проблеску света, и всю настоятельность моей просьбы, изложенной в начале письма…»

Письмо Лу, очевидно, произвело на пастора впечатление, и они встретились. Должно быть, между строками оно таило нечто большее, чем просто просьба впечатлительной девушки о встрече, ибо ждал он её с нетерпением и, как только она вошла в комнату, обнял как давнюю знакомую.

Эта встреча была первой в череде тех судьбоносных сюжетов, которые круто изменяли жизнь Лу.

Лу Саломе.

Начинаются лекции, следы которых находим в записных книжках Лу, лекции, к которым Гийо готовился абсолютно серьёзно. Лу не протестует против «перебора» информации, а работает так, как будто впереди у неё выпускной экзамен. В сфере их интересов христианство в сравнении с буддизмом и исламом (Флейдерер «Философия религии на исторической основе»), примитивные религии, логика, метафизика, теория познания, французская литература и театр. Из философов Шиллер, Кант, Кьеркегор, Лейбниц, Вольтер, Фихте, Шопенгауэр. «За несколько месяцев я вобрала в себя немалую часть наследия западной культуры». Темп погружения в таинства наук, избранный ею, был настолько интенсивен, что не обошлось без хлопот со здоровьем – во время лекций Лу неоднократно падала в обморок.

В тот период Гийо работал в голландском посольстве: моряков необходимо было приводить к присяге, посему потребовалось создать пост священника. Он проповедовал в капелле на Невском как на немецком, так и на голландском языках.

«Я не пропускала ни одной проповеди в силу любопытства видеть, испытывают ли присутствующие надлежащий подъём и достаточно ли они пленены (он был блестящим оратором)».

Пастор целиком вовлек Лу в работу, она росла стремительно. Это была увлекательнейшая учёба и творческая деятельность до изнеможения. Лу часто писала для Гийо проповеди.

«Закончилось это в тот день, когда в творческом пылу я не воспротивилась искушению выбрать тему «Имя как звук и дым» вместо библейской цитаты. Это стоило ему выговора папского посла, о котором он мне сообщил с явно расстроенным видом».

В те времена, вспоминала Лу, в Гийо ей виделся Бог, и она поклонялась ему, как Богу. Драма назревала с неизбежностью. Чтобы предсказать её, не требовалось особой проницательности. Экзальтированная девичья идеализация должна была натолкнуться на живого человека.

«Гийо был мужчиной, которого я обожествляла и которого, вне этого усилия мифотворчества, я не могла ясно воспринимать. Между тем это обожествление было мне выгодно, так как… оказывалось необходимым для моей полноценной самореализации. Впрочем, амбивалентная установка, которая всегда лежала в основе моей личности, по отношению к нему проявилась в том странном факте, что я никогда не была с ним «на ты», даже когда он обращался ко мне именно так, и это невзирая на то, что мы вели себя как любовники, на деле ими не являясь. Моя жизнь протекала в интимных нюансах, – и «ты» не могло их передать…

Таким образом, мой учитель, вопреки суровости, неизбежно становился достаточно расточительным, каким был когда-то «Божественный дед» моей детской религии, который всегда внимал зову моих желаний: господин и средство сразу, проводник и соблазнитель, он, казалось, служил всем моим незамутнённым намерениям. Но, насколько он вынужден был остаться для меня в некотором роде замещением, двойником, возвращением к утраченному Доброму Богу, настолько он был не способен дать мне подлинно человеческую развязку нашей истории любви».

Они неуклонно сближались, и это было мучительно для обоих. Однажды Лу потеряла сознание, сидя на коленях у пастора. Атмосфера лекций была тайной, не раз он просил слуг о молчании, вынашивая далёкие от диктуемого материала планы… Дух конспирации, нежные рукопожатия, отеческие поцелуи Гийо и определённый уровень интимного напряжения, царящий в этой нестандартной ситуации, должны были мало-помалу пробудить её женственность.

«Бывает, что для всей жизни наступает момент, когда стремишься к новому дебюту, разновидности возрождения, и формулировка, определяющая чувственную зрелость как второе рождение, верна. Но именно из-за медлительности моего созревания неполный опыт любви хранил для меня несравнимое, уникальное очарование, сопряжённое с ощущением неопровержимой подлинности, так что всё это не нуждалось ни в каких проверках».

Лу разрывалась между состоянием глубокого духовного комфорта, который несла близость с пастором, и всевозрастающей тревожностью, беспокойством, в коих она не решалась ему сознаться, боясь нарушить хрупкое равновесие их связи. Гийо же втайне думал о разводе: он был убеждён, что она, которая с такой готовностью и усердием принимала все его знания и замечания, когда пробудится к полной жизни, без труда примет и этот план.

Гийо ещё предстояло узнать, что эта женщина никогда никому не будет полностью покорна, неизменно сохраняя исключительное право на независимые решения.

Развязку ускорила смерть отца Лу. Он умер 23 февраля 1879 года. Гийо настоял, чтобы она рассказала матери об их уроках. Смирившись с этим требованием, Лу сделала это на свой манер – с полной непосредственностью она вечером заявила матери: «Возвращаюсь от Гийо». И ничего не пожелала добавить. Не помогли ни истерические спазмы, ни допросы матери. Всё свелось, как и спланировал Гийо, к необходимости встречи родительницы и учителя.

Лу, прислушивавшаяся за дверью к разговору, запомнила только две фразы:

«Вы виноваты перед моей дочерью!» – кричала мать.

«Хочу быть виновным перед этим ребёнком», – отвечал Гийо.

Услышав это, Лу не почувствовала никакого женского триумфа, а лишь удовлетворение, что мать, похоже, осажена и, возможно, не станет противиться дальнейшим урокам.

Разговор закончился тем, что Гийо попросил у г-жи Саломе руки её дочери. Такой поворот событий поверг Лу в шок… Она пережила это как вторую богоутрату.

«Конечно, меня многое оправдывало: и разница в годах, и полярность последней страсти и первого пробуждения любви, к чему прибавлялся ещё и тот факт, что мой друг был женат и имел двоих детей приблизительно моих лет (последнее обстоятельство меня не смущало по той простой причине, что оно характеризовало Бога как существо, связанное со всеми существами и принадлежащее всем, хотя и без упразднения исключительности его индивидуальной связи со мной). Но, кроме того, я была еще ребёнком – тело юной девочки с Севера развивалось медленно. Следовательно тело, со своей стороны, должно было высвободить эротический импульс, который оно получило, но без того, чтобы психика взяла на себя или компенсировала это освобождение. Когда подошёл решающий и непредвиденный момент, в который он предложил мне осуществить на земле высшее наслаждение жизни, я почувствовала себя совершенно неготовой. То, что я обожествляла, вдруг одним ударом покинуло моё сердце, мою душу и стало мне чуждым. Чувствовать нечто, что имело чистые притязания, и не довольствоваться самореализацией в малости и вдруг натолкнуться на то, что, наоборот, этой реализации угрожало и пыталось даже отклонить правый путь усилий, которые я тратила, чтобы найти себя (гарантом чего и был до сих пор Гийо); обрести себя – и лишь для того, чтобы отдать себя в рабство Другого, – всё это при свете дня привело к упразднению Другого для меня».

Был ли это глубинный страх подлинной близости? Горечь от утраты сакральной дистанции? Уже тогда возникшее предчувствие иного, совершенно особого пути? Во всяком случае сексуальная близость для будущего автора «Эротики» была вещью принципиально отклоняемой ещё много лет.

И хотя нестандартность её образа жизни была чревата славой о «распущенности», на деле она отменила своё табу только после тридцати лет. Мотивы, стоящие как за первым, так и за вторым решением, остаются для исследователей весьма загадочными.

И это интригует тем сильнее, что ко времени своего тридцатилетия Лу уже давно, с июля 1887 года, была замужем за Фридрихом Карлом Андреасом. Однако их брачный договор включал непреклонное условие Лу – отказ от интимной близости.

В своих воспоминаниях она сама затрудняется дать объяснение многим своим поступкам. Достоверно известно, впрочем, что к пятидесяти годам, эпохе её наивысшего женского расцвета, Лу радикально изменила свои убеждения – свидетельством чему стала её нашумевшая «Эротика».

Тем временем упрямый отказ Лу конфирмоваться у Дальтона выглядел как вызов не только религиозным устоям, но и национальным традициям. Лу вспоминает:

«Дело в том, что евангелическо-реформатские церкви – французская, немецкая и голландская – являлись для неединородных, то есть неправославных семей, наряду с лютеранскими, чем-то вроде оплота веры и национальной культуры. Даже тогда, когда иные иностранцы полностью уходили в русскую веру. Поэтому мой уход из церкви был неизбежно сопряжён с общественной опалой, от чего, в частности, сильно страдала моя мать.

О моем отце, который умер незадолго перед этим, я знала определённо, что он, несмотря на ещё более глубокую скорбь из-за неверия своей дочери, всё же одобрил бы этот шаг… Он не имел привычки говорить о религиозных мнениях, и только тогда, когда я после его смерти получила в подарок Библию, которую он держал преимущественно в личном употреблении, передо мной по тонко подчёркнутым местам предстал его истинный портрет верующего. Благоговение, молчаливое смирение и детская доверчивость этого мужественного, деятельного, авторитетного человека так глубоко взволновали меня, что я, в свои шестнадцать лет, оказалась буквально в плену у страстного желания узнавать о нём всё больше и больше».

Напоследок пастор принял участие ещё в одном судьбоносном для своей ученицы эпизоде её жизни: Гийо помог ей получить паспорт для отъезда за границу – для человека без вероисповедания это было нелегко.

Мысль оставить Россию принадлежала Лу. Она желала ехать в Европу, считая себя полностью готовой к обучению там. Такой радикальный выход изобрела она для себя в этой ситуации.

Сообщив о своих планах и Гийо, и матери, она, естественно, поначалу встретила сопротивление: мать ничего не хотела слышать, Гийо воспринял её решение с болью. Но, желая сохранить себя в её памяти, понимая бесповоротность её намерений, а может быть в душе ещё надеясь на возвращение, он дал Лу своё благословение.

Когда русские власти ответили категорическим отказом выдать документы, Гийо решил сам конфирмовать девушку. Он предложил добыть сертификат о конфирмации с помощью одного из своих друзей, имевшего соответствующие полномочия в маленькой голландской деревушке Сантпорт.

«Мы оба были растроганы этой странной церемонией, на которой присутствовали окрестные крестьяне и которая происходила в одно из воскресений, в прекраснейшем из месяцев – мае. Нам нужно было сразу же после неё расстаться – то, чего я боялась как смерти. Моя мать, которая нас сопровождала туда, к счастью, не понимала ни слов священной церемонии, происходившей на голландском языке, ни слов конфирмации, произнесённых в конце, – почти слов о браке: «Не бойся ничего, ибо я тебя выбрал, я тебя назвал твоим именем, ты есть во мне». (Это действительно он первый дал мне имя Лу, потому что он никак не мог произнести его русский вариант – Лёля)».

И над склонённой головой конфирмантки торжественно прозвучали библейские стихи, обретая в устах пастора пронзительный двойной смысл:

Когда пойдёшь через воды, я буду с тобой.