В душе моей потом отозвалось.
3
Над Чебаклою плыл вечерний дым…
До робости и до сердечной дрожи
Всё пригласить Есенина Серёжу
Хотелось мне к станичникам своим,
Чтоб почитал он нам свои стихи,
Казачьи песни ниши бы послушал -
Не только голоса, а наши души, -
И как горланят наши петухи.
Он был в те годы от стихов хмельной.
А то – счастливый, то, увы, понурый,
С волнисто-золотистой шевелюрой,
С задумчивой глазной голубизной.
И мнилось мне – на сказочной земле,
Не только в Константиново, в Рязани,
Он, обливаясь чистыми слезами,
И здесь творил бы – в нашей Губерле.
Казалось мне – и мы не лишены
Тех образов, что он руками трогал:
«Изба-старуха челюстью порога
Жуёт пахучий мякиш тишины…»
4
А время шло. И Чебакла текла.
По дну янтарно камешки катались…
Однажды вижу – девочка, купаясь,
Коленку вдруг о камень рассекла.
И кровь…
Ну, как расплавленный рубин
В струе прозрачной – иссиня прозрачен…
И вдруг я стал непостижимо зрячим,
Один на всей земле, среди рябин;
Один перед бедой, лицом к лицу
С чужою болью, как с своей судьбою.
Та боль была уже моею болью.
Один я с ней – здесь у воды, в лесу.
Земное чудо. Солнечная дочь.
Под мамкиным, должно быть , полушалком
Калачиком свернулась. Стонет. Жалко!
Я должен этой девочке помочь.
Я ничего девчонке не сказал.
На ранку положил цветок-ромашку,
Порвав свою любимую рубашку,
Коленку девочке перевязал.
А ей?
Неведомо, должно быть, ей,
Той девочке,
Что это было тайной,
Моею тайной – первым испытаньем.
Да!