Радость величиной в небо (сборник)

На ремонт затопленных квартир Тамаре пришлось брать деньги у родителей.

Для шкафов и полок Борис закупил древесные отбросы и пленку «под клен». Первый шкаф (платяной) получился таким аляповатым, что Тамара назвала его «гробом с музыкой» и наотрез отказалась держать в комнате. К тому времени она уже относилась к мужу без прежнего пылкого восторга, а часто и высказывала недовольство его «безалаберной» деятельностью.

Так и остался тот шкаф в мастерской Бориса как символ дилетантства. Его второе столярное изделие более-менее смотрелось, но опять-таки выглядело далеким от совершенства.

– Это поставь на балкон. Туда буду складывать грязное белье, – сказала Тамара с горечью и на следующий день привезла от матери комод.

На полки у Бориса не хватило времени – он уже начал собирать телевизор, но и его не доделал – принялся застеклять балкон, чтобы устроить оранжерею.

Через год после вселения квартира все еще оставалась необустроенной, захламленной: в углах лежали обрезки досок, клей, краска, провода (мастерская была забита грудой строительного материала для дачи, которую Борис нацелился возводить и уже видел во сне; там же, в мастерской находились скелет катамарана и «гроб с музыкой» – мастерская напоминала кладбище невостребованных вещей).

Тамара только вздыхала, а в адрес мужа бросала едкие колкости и упреки.

– Живем, как цыгане… И этот недоделанный телевизор! Ящик с внутренностями наружу! А если ребенок подойдет и его шибанет током?! Я думала, ты неповторимый человек, а ты – большой мальчишка, верхогляд, у тебя нет самодисциплины и характер разрушительный. И это не ругательство, а определение, диагноз, твоя суть.

Окончив институт, Борис поступил в аспирантуру, а чтобы приносить деньги в семью, устроился ночным сторожем на стройку кооперативного гаража. С утра убегал в институт, к четырем часам спешил в библиотеку – корпел над диссертацией, в шесть вечера несся в спортзал – покидать мяч в корзину, затем – на курсы иностранных языков; домой приходил поздно, на ходу проглатывал ужин, под тихий джаз (чтобы не разбудить сына) мастерил очередную штуковину, к полуночи отправлялся дежурить на стройку и, перед тем как задремать в каморке, играл на трубе – готовился к концерту…

Он постоянно не высыпался, ходил с мешками под глазами и часто в метро, по пути в институт, засыпал без всяких сновидений. А от жены уже слышал не упреки – сплошные серьезные обвинения:

– …Мы поспешили расписаться. Нужно было, для профилактики, поближе узнать друг друга. Только теперь мне стало ясно: ты просто еще не созрел для семьи. Никак не утихомиришься, никак не откажешься от своих холостяцких замашек! Какой сейчас может быть баскетбол, когда мы в таком положении?! У нас нет ни приличной мебели, ни сносной одежды – и куча долгов!

Борис пытался найти достойный ответ:

– Спорт мне необходим, Томуся. Я должен поддерживать форму, иначе не хватит сил на большие дела.

– Какие дела?! – следовал резкий выпад Тамары. – Что тебе еще приспичило?! У тебя главные дела: диссертация и ребенок. А этому-то ты как раз меньше всего уделяешь времени, это у тебя на втором, даже на пятом плане. Скоро год, как ты взял тему, исписал кучу бумажек, и все без толку. Если б знала, что так будет, ни за что не брала бы академку и сама уже давно защитилась бы… Конечно, ты живешь насыщенно: гоняешь мяч с дружками, «спикаешь» на курсах с девицами, а я только и знаю магазин и кухню, стирку и готовку. Ты махровый эгоист, себялюбец, не умеешь видеть душу других. Это какая-то клиника.

– Все наладится, Томуся, – успокаивал Борис разгоряченную супругу. – Закончу диссертацию, получу приличный оклад, сына отдадим в детсад, и ты займешься дипломом. Вот только бы ветер удачи…

– Замолчи! У тебя уже есть один ветер! В голове!

Прошло еще два года, и ничего не изменилось – вернее, Борис не изменился.

Тамара, устроив сына в детский сад, вернулась в институт и вскоре получила диплом врача и распределение в поликлинику, а Борис, общаясь в гараже с владельцами машин, загорелся автоделом, и решил копить деньги на «москвич», и начал с того, что вступил в кооператив гаражников, – ему, как бдительному охраннику, пошли навстречу (поверили, что вот-вот заимеет автотранспорт) и выделили бокс.

– Большей глупости придумать трудно, – зло проговорила Тамара. – Нет коровы, но покупать подойник. Что за дурацкая прихоть?! Ты весь в этом. Вот теперь еще с этим гаражом влез в кабалу. Какая-то болезнь в острой форме!

Грандиозные планы и всевозможные увлечения в конце концов поставили Бориса перед дилеммой: или умерить свой пыл и ограничить круг занятий, или прослыть «вечным дилетантом»; ни то ни другое его не устраивало – он был слишком нетерпелив, чтобы размеренно и четко идти к определенной цели и хотел сразу иметь все, и во всем хотел добиться успеха. И отступать ему было нельзя – от приятелей и жены уже слышались издевательские насмешки. «Куплю машину и сразу восстановлю свой престиж», – твердо решил Борис и стал лихорадочно обдумывать, каким образом достать деньги. Неожиданно подвернулся случай: прораб гаражной стройки однажды обронил:

– По штату есть ставка дневного сторожа, но никто не идет. Оклад-то мизерный. Давай, Боб, оформим «мертвую душу», будешь днем ненадолго появляться, так, для отвода глаз, а оклад пополам.

Борис согласился без колебаний, не задумываясь, что встает на скользкий путь. Втайне от жены отложил диссертацию и стал приезжать на стройку несколько раз в день.

Через некоторое время прораб предложил Борису продать налево рубероид. Борис и от этой сделки не отказался – подстегивало безденежье, и он из всего старался извлечь выгоду. Его прежнее невинное собирательство разных стройматериалов и заводских отходов и расплывчатые ночные видения катамарана и дачи уступили место страсти к гайкам и шестеренкам и снам о конкретной автомашине. Он тащил в свой бокс все железки, какие находил и мог унести (мастерская уже была забита до отказа).

Когда гаражная стройка закончилась, во всех боксах красовались автомашины, только у Бориса лежали груды запчастей. По уставу боксы принадлежали только владельцам автотранспорта, а поскольку такового у Бориса не появилось, его исключили из кооператива, предварительно вернув выплаченную ссуду.

Приплюсовав к ссуде накопленные деньги, Борис купил старый покореженный «москвич» и на тросе за тягачом въехал во двор. Машина не заводилась и вообще требовала серьезного ремонта, но Борис был счастлив – наконец он не просто показал истинное лицо многоборца, но и дал вразумительный наглядный отпор насмешникам.

Теперь по вечерам он взахлеб говорил жене о предстоящих выездах на природу, а по утрам пересказывал сны о летних автопутешествиях. Но Тамара раздраженно фыркала:

– Вся твоя жизнь как дурацкий сон. Просто-напросто выбросил деньги на ветер. На свой ветер удачи. Клинический идиотизм!

Пока Борис посещал автошколу и получал водительские права, его колымага еще больше пришла в негодность: на кузове появилась ржавчина, покрышки потрескались, одно стекло стащили, другое мальчишки разбили мячом.

Борис еще пыжился, говорил, что сделает новый «современный, обтекаемый кузов», что «уже достал матрицу и эпоксидную смолу», но так ничего и не сделал. Его машина, точнее остов от машины, еще несколько лет маячила во дворе как памятник горе-автомобилисту.

К этому времени от Бориса отвернулись все приятели, включая джазменов, ведь он и с ними встречался «по пути». Прибежит на репетицию, бросит: «Как дела?» Минут пятнадцать поиграет – и сразу: «Извините, спешу, дел невпроворот».

А Тамара уже открыто его презирала и по любому пустяку срывалась на повышенный тон:

– …Жалок мужчина, который в тридцать лет ничего не добился. И что это за муж, который не бывает дома?! Днем носится по каким-то дурацким делам, устраивает себе поигрульки, ночью торчит на стройках, дудит в дудку. Домой заглянет, помурлыкает под пластинку – и только его и видели… И секс у нас какой-то странный – раз в два-три месяца. Я как соломенная вдова, живу любовными впечатлениями от первых месяцев замужества. Да и были ли они? Иногда мне кажется – я все выдумала, и даже непонятно, как появился сын. Надоело все до чертиков!

Все чаще Тамара поговаривала о разводе. В такие минуты Борис клялся, что закончит диссертацию и начнет «жить мудро». В самом деле, несколько дней пытался быть добропорядочным семьянином: вновь отделывал квартиру, переписывал давний «научный труд», ходил с сыном в зоопарк, помогал жене по хозяйству, попутно, чтобы ее задобрить и выразить «вечную любовь», рисовал ее портрет, посвящал ей стихи… А через неделю являлся домой поздно… с новыми головокружительными планами.

С годами Борис дошел до абсурда: утром сделает гимнастику, немного порисует, попишет, заглянет на пару строек, где числился сторожем, приедет на основную работу (в лабораторию института), через каждые полчаса устраивает перерыв – то забежит в библиотеку, то в спортзал…

А после работы отдаст дань накатанному маршруту: стадион, курсы, бассейн (нигде особо не задерживаясь), посетит джазовое кафе, шахматный клуб (новое увлечение) и партию зеленых (из патриотических чувств), ненадолго появится в семье, чмокнет жену в щеку, погладит по голове сына, проглотит ужин, покопается в радиосхемах, поиграет на трубе, одолжит велосипед у соседа – сгоняет к своим старикам, заодно в мастерской что-нибудь попилит, поколотит; вернет велосипед соседу, снова, для приличия, заглянет в семью, снова обойдет стройки – и все в сногсшибательном темпе, под несмолкающий джаз.

Однажды он пришел домой, но жены не застал. На столе лежала записка: «Я подала на развод. Выносить тебя больше нет сил. Ищи себе комнату. Мы с сыном пока поживем у моих родных. Не приезжай и не звони. При одном упоминании о тебе меня бросает в дрожь».

Чтобы глубже осмыслить произошедшее, Борис сходил в магазин за водкой (для него неожиданный поступок), а вернувшись, поставил печальную пластинку и долго рассматривал свою жизнь со всех сторон.

Он прекрасно знал: чтобы вернуть жену, необходимо резко измениться, и впервые всерьез решил расстаться с ореолом многоборца: запаковал прежнюю жизнь и все ошеломляющие планы в ящик и сбросил в пропасть. Но сделал это уже во сне.

Мост над обрывом

Вот колдовство воспоминаний – почему-то из, в общем-то безрадостного, послевоенного детства чаще всего вспоминается светлое. Конечно, нельзя из прошлого выбирать только хорошее, но попробуй не выбирать!

Тот мост был деревянный, с белесыми от времени, пружинящими досками и прогнившими, замшелыми перилами. По нему пролегала дорога из нашего поселка в город. С нашей, поселковой стороны настил моста лежал на склоне, поросшем кустами шиповника и медуницей, со стороны города мост упирался в красноглинистый обрыв. Внизу, вдоль обрыва, бежал еле заметный ручей, вспухавший только после продолжительных дождей; зато весной, когда солнце буравило заснеженный склон, ручей превращался в полноводный мутный поток, а под мостом, в узкости с наибольшей разницей высоты, бушевал настоящий водопад – гордость поселковых мальчишек. Обрыв был обращен к югу и находился под постоянным обстрелом солнечных лучей, а на дне оврага всегда стояла сырость; очевидно горячий и холодный воздух редко перемешивался, и на границе двух слоев возникал какой-то парниковый эффект, иначе трудно объяснить, почему шиповник распускался и плодоносил необычно рано, а медуница цвела по два-три раза в год.

Когда-то в овраге под мостом обитало множество куропаток. Птицы отличались добродушным нравом и доверчивостью – случалось, даже заходили во двор и клевали зерно вместе с курами, но постепенно их всех перебили – когда мы переехали в поселок, овраг населяли одни вороны.

Тот мост был для нас, мальчишек, постоянным местом встреч – идем ли в школу, направляемся ли в лес или на озеро – встречаемся у моста; и вечера проводили около него, вдали от родительских глаз.

Все мальчишки считали мост главной достопримечательностью поселка, излюбленным местом для игр, и только в меня он вселял страх – и потому, что выглядел слишком ветхим, и потому, что я от рождения боялся высоты. В то время я ни за что не отважился бы лететь на самолете, не катался в городском парке на чертовом колесе, а оказавшись в многоэтажном доме, держался подальше от окна. Я придумал определенное оправдание своей трусости – вывел что-то вроде научного положения о противоестественности всякой оторванности от земли. Кажется, я сделал это впервые в мире, но почему-то никто не оценил моего открытия.

Особый страх в меня вселяли мосты. Я никогда не видел, чтобы они рушились, но постоянно ожидал этих катастроф. И тот мост над обрывом не был исключением. Помню, мы прожили в поселке уже месяц, а я все не осмеливался его пройти – мне казалось, как только дойду до середины, он непременно затрещит, зашатается, и вместе с обломками я полечу вниз. Каждый раз, когда на мост въезжала машина или вступала лошадь с телегой, я ждал, что он вот-вот развалится. Когда мы ходили в лес за грибами, все ребята спокойно проходили настил, но я выдумывал смехотворные предлоги и лез через овраг. В конце концов эти увертки разоблачили и ребята стали откровенно смеяться надо мной; я остро переживал насмешки, но ничего не мог с собой поделать.

Однажды в поселок приехали отдыхающие из города, и вечером у моста появился новый мальчишка, долговязый, остроносый, с копной светлых волос. Его звали Колькой. Общительный Колька быстро вписался в нашу компанию, больше того, благодаря своей великолепной фантазии сразу выделился в лидеры. До него все наше времяпрепровождение сводилось к набегам на чужие сады, стрельбе из рогаток, писанию угрожающих записок пугливым старушкам и прочим бездарным проделкам (наших талантов только на это и хватало). Колька придумал массу интересных занятий: предложил перегородить ручей и в образовавшемся водоеме кататься на плоту, научил нас делать планеры и пускать их с обрыва – чей улетит дальше.

С появлением Кольки наша жизнь приобрела новый смысл; я даже подумал, что на свете и не может быть ничего более увлекательного, чем подобные занятия. Но вскоре Колька доказал – есть вещи намного важней.

Как-то я пошел в лес срезать прут для лука; преодолев овраг, прошел поле гречихи и очутился на опушке леса, где росли кусты орешника. Срезав самую гибкую ветку, я направился к поселку, по пути то и дело выгибая прут, представляя будущее оружие. Неожиданно около моста я увидел Кольку – он стоял перед этюдником на треноге и что-то рисовал, и был настолько увлечен, что не заметил, как я очутился за его спиной, а когда заметил, не удивился и сразу ввел меня в художническую атмосферу.

– Так, пространство обставили, накидали где что. Теперь схватим общую цветовую гамму, – пробормотал, давая понять, что воспринимает меня как соучастника творчества.

На картоне скудными изобразительными средствами, всего одной коричневой краской был нарисован обрыв, мост, наш поселок… Но тут же, размешав на палитре краски, Колька начал класть широкие яркие мазки, и на моих глазах рисунок расцветился, расплывчатые контуры приобрели законченные формы. Это было настоящее волшебство.