Разведчик в Вечном городе. Операции КГБ в Италии

Разломав последнее прибежище гениального певца, люди, видимо, пожалели о содеянном и переименовали переулок в Собиновский… Но я еще застал и особняк Собинова, и Малый Кисловский переулок. Все детство с самого рождения прошло здесь. И мама – Елизавета Станиславовна – подарила мне жизнь в родильном доме на Арбате у «Грауэрмана», как называют это учреждение и ныне – по имени известного профессора-акушера, и первые шаги сделал я в школьном саду, примыкавшем к музыкальной школе при консерватории, и первые мальчишеские баталии происходили здесь, на Среднем Кисловском – еще одном Кисловском переулке, на который выходит своим задним фасадом Московская консерватория. Мальчишки и девчонки называли переулок «Вниз по матушке», ибо зимой булыжная мостовая переулка превращалась в хорошую накатанную горку, по которой можно было лихо промчаться на санках, лыжах или коньках…

Я вместе с папой Сергеем Григорьевичем – главным бухгалтером Московского рентгеновского завода, и мамой – бывшей вышивальщицей мастерских Большого театра, жил в коммунальной квартире старого, но крепкого дома, на четвертом этаже. Раньше эта квартира принадлежала известному в свое время врачу-педиатру Овсянникову. После революции врача уплотнили, оставив его дочери с семьей две комнаты. Еще в двух комнатах разместился парикмахер Евлампий Сидорович с многочисленными чадами и домочадцами, остальные занимали по комнате – всего семь семей. Жили на редкость дружно. Овсянникова-дочь всех лечила, парикмахер стриг, бывший генеральский повар Арсений Никитич готовил удивительные блюда по всяким торжественным случаям. Его жена Анна Яковлевна пекла вкусные пироги, а моя мама всем что-нибудь вышивала. Все это делалось бесплатно, на основе, так сказать, взаимного обмена услугами…

А тогда, в солнечный январский день, мы с моим другом детства и соседом по коммуналке Лелькой Овсянниковым решали проблему: идти играть в «казаки-разбойники» или приступить к чтению книги дореволюАгоого издания, которая неодолимо влекла меня своим кожаным переплетом с золотым тиснением, весьма любопытными иллюстрациями и подозрительно осторожным отношением к книге родителей. Решив, что «казаки» нас подождут, мы с Лелькой уселись на полу, прихватив том с золотым тиснением. На титульном листе книги красивым шрифтом было начертано: «Огюст Форель. Половой вопрос. Издание… 1905 год». Вначале мы с большим интересом просмотрели необычные картинки с обнаженными мужчинами и женщинами и отдельными фрагментами их организмов, а потом приступили к чтению вслух. Особенно увлекла нас глава о способах любви у примитивных племен и народов, которую гнусавым голосом, захлебываясь от волнения, читал забывший воспользоваться носовым платком Лелька. Мы настолько увлеклись, что совершенно упустили тот момент, когда вошла в комнату вернувшаяся с базара мать. «Вы что же это делаете, голубчики?» – зловеще произнесла она, поняв суть нашего прилежного сидения на полу. Я получил жесточайшую трепку немедленно. Лелька, интеллигентной бабушке которого все тут же было рассказано, – десятью минутами позже. Мрачность положения усугубляло высочайшее обещание рассказать все отцу. Этого я боялся пуще всего на свете. Забегая вперед, скажу, что отец ни разу в детстве меня пальцем не тронул. Наверное, потому, что все конфликтные проблемы мы разрешали с матерью до его прихода с работы. А тут предстояло что-то новое. Я ожидал рокового вечера с чувством приговоренного к смертной казни. Как ни странно, отец подчеркнуто спокойно отнесся к темпераментному монологу моей матушки, требовавшей немедленной расправы надо мной при помощи отцовского ремня.

– Дурачок, ты не то читаешь. Дойдет дело и до Фореля. А сначала полистай-ка вот эту…

Порывшись в своем книжном шкафу, он вытащил потрепанный том. Книга мне сразу не понравилась. Прежде всего – толстая, потом фамилия у автора труднопроизносимая – Джованьоли, да и заголовок непонятный – «Спартак». «Если про футбол, – недоуменно подумал я, – то почему так много?»

Книгу читал я взахлеб. Резко упала успеваемость, и дневник запестрел тройками. Но книжку у меня не отбирали, пока не была перевернута последняя страница. Усидеть дома и не рассказать о римских гладиаторах было просто невозможно.

Поначалу разновозрастная братия с нашего двора весьма скептически восприняла мое горячее желание изложить в конспективной форме произведение Рафаэлло Джованьоли «Спартак». Мальчишки и девчонки были увлечены выступлением Володьки Киру по прозвищу Жиган – верховода и драчуна. Жиган сидел на приступке парадного входа в дом и, терзая одну-единственную струну балалайки, надрывно пел о том, как «мать свою зарезал, отца свово убил, сестренку-комсомолку в колодце утопил…» Жиган явно тяготел к уголовщине. Задумчиво ковырявшая в носах аудитория с одобрением отнеслась к новому песенному шедевру Жигана. Размягченный успехом, он милостиво разрешил: «Пусть Сова – такое прозвище мне дал Володька – рассказывает. Если будет неинтересно, то нос ему расквашу».

Нос мой в тот раз не пострадал. Я рассказывал историю необыкновенного фракийца ровно три дня. И после того, как начала подозрительно сморкаться Лидка Кротова, она же Мотыга, допущенная в мужскую компанию за то, что бесстрашно лазила на крышу по пожарной лестнице, а также безвозмездно снабжала Жигана отцовскими набивными папиросами с необычно длинными мундштуками и медово пахнущим табаком, наш предводитель взял слово. «Отныне, – твердо заявил он, – Сову можно лупить только с моего разрешения. Все мальчишки будут делиться на легионеров и гладиаторов, а ЛАка будет зваться не Мотыгой, а Валерией…» Мне как первооткрывателю удивительной истории предстояло перевоплотиться в Красса, а за собой Володька Киру остарил роль Спартака. Но, как безапелляционно заявил он, в битве буду побеждать не я его, а он меня. В противном случае Жиган опять-таки обещал «расквасить» мой многострадальный нос.

Наши «битвы» продолжались долго, очень долго. В игру втянулись мальчишки и девчонки из других домов и дворов, пока в один прекрасный день ее не прекратило активное вмешательство участкового, которого все время подзуживал наш дворник Тихон, яростно невзлюбивший древнеримскую историю. А потом началась война…

22 июня 1941 года… Было воскресенье, но не просто воскресенье. В этот день маме исполнилось тридцать пять лет. Соседка Анна Яковлевна с утра поставила тесто для пирогов, отец ушел на Арбатский рынок, чтобы снабдить Арсения Никитича сырьем для «генеральского» жаркого. Мне же поручили сбегать в магазин «Гудок» на улице Герцена – купить сахару и разных конфет для гостей, которые должны были прийти на торжество. И вдруг заговорили все репродукторы на улицах и площадях. Такое случалось только по праздникам, но это был, увы, не праздник…

Как-то очень быстро опустел двор. Кто уехал в эвакуацию, кто в деревню, подальше от начавшихся бомбежек. В августе я сдал вступительные экзамены в Московский электромеханический техникум, но учиться не пришлось. В сентябре учебное заведение эвакуировали куда-то за Урал, и я пошел работать на отцовский рентгеновский завод учеником фрезеровщика. Запомнилось 13 октября 1941 года. Вернувшись с работы, я застал мать за странным занятием: она сжигала в нашей голландской печке гениальные произведения вождей Великой Октябрьской революции товарищей Ленина и Сталина, а также другие книги и брошюры социалистического содержания, включая работы Карла Маркса и его верного коллеги Фридриха Энгельса. Я был потрясен кощунственным отношением моей принципиальной в вопросах этики родительницы к работам классиков марксизма-ленинизма.

– Мам, ты что же, родная, делаешь?!!

Мама оторвалась от своего инквизиторского занятия и растерянно посмотрела на меня:

– Ты ничего не знаешь, сынок?

– Нет, ничего нового…

– Немцы под Москвой… Могут занять город и нас всех расстреляют за эти книжки. А так, если ничего не найдут крамольного, может и уцелеем…

– Мама, ты что, с ума сошла? Наша Москва устоит, обязательно устоит. Товарищ Сталин сказал, что победа будет за нами…

– Дай Бог, чтобы товарищ Сталин оказался прав. Вся Москва бежит.

– А мы не побежим! Вот придет отец, он тебе даст за сожжение его библиотеки.

Отец, к моему удивлению, одобрил действия матери. «Осторожность никогда не мешает, сын, – сказал миролюбиво он. – Нам, видно, придется остаться в Москве. Надо быть готовыми ко всему…»

Приятели со двора разъехались кто куда. Жигана посадили за воровство, и он, как стало потом известно, погиб под Москвой в штрафном батальоне. Я же вкалывал по десять часов на заводе, гордо отдавая зарплату матери, и проявлял все больший интерес к противоположному полу, чему в немалой степени способствовала Лидка Кротова, оставшаяся вместе с родителями в Москве и позволявшая в редкие минуты свиданий залезать ей под юбку…

А потом разгром немцев под Москвой и неожиданная сенсация, принесенная в феврале 1942 года моим отцом: «Мать, надо срочно собираться. Завод эвакуируют в Актюбинск. Я ведь в номенклатуре, надо ехать».

Так мы и поехали в поезде, который добирался до Актюбинска почти целый месяц. Вот тут-то я и получил на всю жизнь глубокое отвращение к железной дороге. Здесь, в вагоне, поймал первых вшей, познал унижение, стоя в очереди около единственного сортира, когда подпирало так, что хотелось убить всех впереди стоящих. Единственную книгу взял. В далекое и мучительное путешествие я взял с собой книгу, которая меня спасала от всех бед и грустных мыслей. Вы, конечно, догадались, какую… Правильно! Это был «Спартак» Джованьоли. О, как мне помогла эта книга! В ночную смену в цехе, где я работал, как вы уже знаете, фрезеровщиком, довольно часто вырубали электроэнергию, и бывшие зэки, собравшись вокруг меня, с увлечением слушали о подвигах и любви сентиментального римского гладиатора. От уголовников и я, в свою очередь, набрался полезных житейских премудростей, которые потом оказались небесполезными в моей будущей разведывательной работе. При помощи незатейливой железяки я научился открывать довольно сложные замки, не раздумывая, бить первым, когда нависала угроза быть избитым даже превосходящими силами противника, не предавать друзей, если они оказывались не совсем порядочными людьми, обязательно отдавать долги, особенно карточные, и самое главное, я научился каким-то шестым чувством отличать порядочного человека от фраера, то бишь сукиного сына. А сие чрезвычайно важно в разведывательной работе – сразу же почувствовать, с кем ты работаешь: с честным агентом или с подставой контрразведки противника. А жизнь между тем преподносила все новые и новые сюрпризы. Подцепил я в Актюбинске тропическую лихорадку, и местные эскулапы сказали отцу, что излечить меня от этого изматывающего недуга сможет лишь перемена климата. И вот отец, используя свои старые связи, добился от министра электропромышленности товарища Алексина перевода меня с оборонного предприятия № 692 в городе Актюбинске на оборонное предприятие НИИ-627 в городе Москве, что находилось неподалеку от метро «Красные ворота». Научно-исследовательский институт работал над усовершенствованием турелей, а проще говоря – вертушек с пулеметами для самолетов-бомбардировщиков, и разрабатывал всякие хитрые штуковины для оборонной промышленности. Приехав в Москву в марте 1944 года, мы с матерью поселились у моего деда Григория Петровича, частного сапожника, в его подвале и опять же в Собиновском переулке. Комнату в коммунальной квартире заняла в наше отсутствие семья разбомбленных москвичей, и вернуть ее не удалось. Мама пошла работать в свои производственные мастерские Большого театра и скоро стала основной кормилицей, ибо была великолепной мастерицей по художественной вышивке, водила дружбу с тогдашними великими певицами, и особенно тесную – со знаменитой меццо-сопрано Марией Петровной Максаковой. Я специально упомянул ее, ибо имел совершенно удивительную встречу много-много лет спустя с ее дочерью Людмилой, ставшей драматической актрисой Вахтанговского театра, и не где-нибудь, а в сказочной Венеции. Но об этом немного позже…

Мой друг детства Лелька Овсянников вернулся с флота, где проходил службу в должности юнги. Был он весь израненный и не просыхал от пьянства, пропадая целыми днями в компании таких же, как и он, алкашей-фронтовиков. Наши пути разошлись в основном потому, что он потерял ко мне всякий интерес. Лидка Кротова, она же Мотыга-Валерия, моя детская любовь, исчезла куда-то из Москвы вместе со своей семьей, и мои взоры обратились на ее подругу Вальку, которая была года на три постарше меня. Мы быстро нашли общий язык и начали регулярно поздними вечерами в укромном уголке под лестницей ее парадного заниматься любовью. Я преуспел в амурных делах еще на рентгеновском заводе в Актюбинске, где большинство работающих были тридцатилетние женщины, отправившие своих мужей и женихов на фронт. Смазливый и темпераментный юноша с неустоявшимися моральными принципами пришелся им по вкусу. «Ах ты наша проституточка», – ласково говорила очередная пассия, передавая меня после кратковременного, но интенсивного использования своей ближайшей подруге. Очередь была неиссякаемой, учитывая значительное расширение производственных площадей нашего оборонного предприятия. Дело дошло до того, что измочаленный моими соратницами по постели до предела, я решил податься в монахи. Впрочем, намерение это прошло с приездом в Москву.

А Валька, между тем, в перерывах между любовными утехами начала заводить крамольные разговоры о том, что мечтает вместе со мной создать крепкую советскую семью и иметь много-много детей. Я очень испугался такой перспективы и стал нахально пропускать наши нежные свидания под лестницей. Валька обиделась, вышла замуж за инвалида Великой Отечественной войны и навсегда покинула наш дом. Я же с тех пор, знакомясь с очередной подружкой, в первый же дебют любовных игр елико возможно трогательно и нежно говорил: «Лапушка моя, я тебя безумно люблю, но жениться мне абсолютно противопоказано районным врачом-психиатром. Учти это и на меня не рассчитывай». Срабатывало сие безотказно. Подружка или быстро сматывалась от меня, либо, махнув рукой на все и вся, бросалась в омут грешной любви.

Дела мои в научно-исследовательском институте шли неплохо. Я вкалывал в опытном цехе фрезеровщиком шестого, высшего, разряда, обрабатывая уникальные штампы для всяческих оборонных изделий, и получал уже в два раза больше матери, что было немаловажно, ибо отец все еще оставался в Актюбинске на заводе, где не могли найти нового главного бухгалтера ему на замену. Мы с матерью жили дружно, душа в душу, без скандалов и склок, я огорчал ее лишь своими частыми ночными отсутствиями по причине амурных похождений. Кроме того, я начал играть в джазе, ибо обнаружился нежданно-негаданно талант ударника. Лимит времени урезался еще и тем, что я, как активный комсомолец, вел большую общественную работу в институтской многотиражке и начал заканчивать свое неполное среднее образование в вечерней школе рабочей молодежи, которая размещалась рядом с НИИ-627 в одном из небольших переулков около Красных ворот. Три недостающих класса закончил я за полтора года – тогда такое было возможным. А потом – неожиданный и опять же «гадалкин» поворот судьбы. В августе сорок шестого года райком комсомола направил меня, «передовика-производственника», на учебу в Московский институт внешней торговли, то бишь, как говорила цыганка, в «благородное учебное заведение», правда, со сдачей вступительных экзаменов, хотя комсомольская путевка сыграла тогда не последнюю роль, ибо, сдав все экзамены на «пятерки», по иностранному немецкому языку схватил я все же «тройку». Плохо знал я немецкий…

Да, это было великолепное, я бы сказал, элитарное, учебное заведение, готовившее внешнеторговых специалистов высокой квалификации. Находилось оно в тихом Бабушкином переулке между Красными воротами и Елоховской площадью. Позднее институт, хорошо не подумавши, вместе с уникальными профессорами и преподавателями. «влили» в качестве одного из факультетов в Московский государственный институт международных отношений.

Итак, август 1946 года. Абитуриенты – люди не очень юные. Подавляющая часть – бывшие фронтовики и те, кто годы войны, прервав учебу, работал на заводах, заканчивая среднее образование в вечерних школах рабочей молодежи. Конона Трофимовича Молодого, уже тогда разведчика, я заприметил сразу, хотя он ничем особенным не отличался от других ребят. Вот только имя его поначалу поразило. «Конон», – представился он, когда мы по какой-то необъяснимой взаимной симпатии быстро познакомились и сразу же сдружились.

«Как?» – изумился я, думая, что ослышался. «Конон, – повторил он, широко улыбаясь. – Так назвал меня отец в отместку за то, что его в свое время нарекли банальным именем Трофим…»

А в остальном он ничем особенным не отличался. Невысокий, скуластый, черноволосый, с неизменной смешинкой в раскосых глазах, одет в поношенные гимнастерку, галифе и не раз чиненные армейские сапоги. Только вот орденских планок было у него побольше, чем у других. «Храбрый, должно быть, парень», – сразу подумал я. А храбрый парень так же, как и все мы, грешные, дрожал мелкой дрожью перед входом к одному очень «жестокому», как все утверждали, экзаменатору. Был этот экзаменатор на вид вполне милым и респектабельным старичком с бородкой клинышком. Когда очередной кандидат в студенты начинал тонуть в волнах собственной неосведомленности, старичок вскидывал голову и грозно переспрашивал: «Как? Как?! Как?!!» После этого уже никакое чудо не могло спасти обреченного на «неуд» абитуриента. А экзаменатор переходил на ехидно-ласковый тон: «Молодой человек, вы умеете кататься на велосипеде? Умеете. Очень хорошо. Так вот, идите и катайтесь. В вуз вам поступать рановато. Займитесь лучше спортом. Может быть, чемпионом станете».

У нас с Кононом обошлось, слава Богу, без грозных «как». Мы сдали экзамены и были зачислены на первый курс, правда, на разные факультеты: он – на юридический, я – на валютно-финансовый. Однако это не помешало нам продолжать дружить. Мне нравилась в нем неунывающая натура с налетом веселого цинизма, умение вовремя, без навязчивости прийти на помощь именно в тот момент, когда ты в этом здорово нуждался, нравилось его бескорыстие и удивительный оптимизм. Впрочем, стоп. Моему незабвенному другу я посвящаю отдельную главу.

…На втором курсе института я женился. Прожил я с Евой, своей супругой, более четверти века. Как и предсказывала гадалка, родила она мне двух прекрасных дочерей – Ольгу и Ирину. А потом мы развелись. Не скажу, чтобы для этого были веские причины. Помню, вычитал я у знаменитого сексолога Огюста Фореля, что среднюю продолжительность супружеской жизни между мужчиной и женщиной Мать-природа ограничила двумя десятками лет, чтобы, дескать, не появлялось на свет физиологически ущербное потомство… Черт его знает, может быть, это и так, а, может быть, и нет. Ева прошла со мной, как говорится, через огонь, воду и медные трубы. И ничего, кроме глубокой благодарности за верность и самоотверженность во всех перипетиях моей очень неспокойной жизни, я не испытываю к этой почти идеальной женщине с очень твердым характером.

Но я несколько нарушил хронологию событий. Годы учебы в институте пронеслись быстро, очень быстро. Во время учебы на валютно-финансовом факультете преуспел я зело в этих мудреных науках и очень пришелся по душе профессору Федору Петровичу Быстрову, читавшему нам основной курс. После сдачи государственных экзаменов профессор забрал меня в Валютное управление Министерства внешней торговли СССР и сделал меня сразу же старшим консультантом с весьма неординарным для молодого специалиста окладом. А через несколько месяцев Федор Петрович вызвал меня в свой кабинет и произнес: «Мы тут посоветовались и решили направить вас в краткосрочную загранкомандировку. Через неделю вы поедете в…» «В Италию», – неожиданно для самого себя выпалил я. – «Правильно, в Италию – удивленно отреагировал начальник. – А откуда вы знаете? Кадры, что ли, проболтались?»

Да не кадры. Ведь сказала же моя гадалка, что поеду я в страну того морехода, душа которого переселилась в меня. А какой еще страной могла она быть, кроме Италии?

Приехал я в Вечный город, помню, к вечеру. Встречающих на вокзале было более чем немного. На перроне стоял один лишь завхоз Торгпредства. Покосившись на мой потрепанный чемодан, он произнес, на мой взгляд, очень непонятную фразу: «И почему же тебя принесло именно в воскресенье?»

– Я в этом не виноват, и не сердитесь на меня, ради Бога, такой достали билет. Если можете, то возьмите мой багаж и покажите дорогу к Колизею. Очень мне хочется посмотреть на него.

Моя страсть к незамедлительному посещению исторических памятников не вызвала, однако, у завхоза никакого энтузиазма, хотя и мог он с легкостью от меня избавиться. Подозрительно посмотрев на меня, завхоз подумал и, махнув рукой, сказал:

– Ну, ладно, все равно день пропал. Поедем, покажу я тебе этот кошкин дом…

Темная громада древнего цирка казалась таинственной и прекрасной. Выйдя из автомобиля и подходя к нему, я невольно ускорил шаги. Воображение породило в ушах звуки фанфар, рев диких зверей, звон мечей… Но внутри цирка было сыро, темно и тихо. В лабиринте обвалившейся замшелой арены суетливо шмыгали оголодавшие кошки и голодно мяукали. В голову начали приходить разные философские мысли: о падении, о времени, которое есть субстанция необратимая.

– Ну что, насмотрелся, чай? Поедем в гостиницу, ужинать пора.

Да, завхоз, конечно, не был романтиком…

Моя командировка проходила в Торгпредстве на улице Клитунно, 46. До сих пор помню адрес! Задание своего шефа я выполнил хорошо. Одновременно написал экономический обзор по Италии за полугодие, чем очень обрадовал торгпреда Павла Ивановича Соловьева, который ровно через три месяца затребовал меня к себе в качестве старшего экономиста. Я, естественно, не сопротивлялся.

Четыре года работы в Торгпредстве, конечно же, не прошли даром. Я еще больше полюбил Италию. Мне довелось принимать участие практически во всех больших и малых торгово-экономических переговорах, познакомиться со многими государственными и политическими деятелями, банкирами, капитанами итальянской индустрии, в том числе с удивительным человеком, президентом мощного итальянского нефтеметанового общества ЭНИ Энрико Маттеем, чью жизнь много лет спустя я попытался спасти, уже работая в Италии под двумя «крышами».

Не скрою, что в этот период итальянской своей жизни привлек я внимание тогдашнего резидента, очень милого, но абсолютно неграмотного в итальянских делах человека. На доверительной основе, а иногда приглашая в ресторан поужинать, Пал Николаич получал от меня бесплатные консультации по самым сложным экономическим и особенно валютно-финансовым проблемам, которые ему поставляли итальянские источники, то есть агенты.

Кстати, именно от него получил я первый урок, который пригодился мне в последующей работе. «Самое главное у разведчика – это интуиция, – поучал он меня, раздобрев от выпитого вина. – Какие бы проверки ни были, но только интуиция поможет тебе разобраться, кто же кандидат на вербовку: порядочный, честный человек или провокатор и сволочь». Интуиция, видимо, подсказала ему, что имярек – порядочный человек, и он, добрая душа, дал на меня наводку в тогдашнее Министерство государственной безопасности, вернее, в его отдел кадров.

Именно представитель «кадров» – товарищ Акулов – вел со мной задушевную беседу с глазу на глаз в помещении парткома Министерства внешней торговли. Сначала он подробно рассказал мне мою биографию, особенно отметив как положительный фактор отсутствие евреев в моих трех поколениях как по линии матери, так и по линии отца. Затем заявил, что я хороший, грамотный внешнеторговый работник, примерный член КПСС с истинно пролетарским происхождением, активист и общественник, безотказный помощник «органов» за рубежом и вообще «свой» парень. Далее товарищ Акулов поведал мне о бедственном положении государственной безопасности после расстрела английского шпиона, злодея и развратника Лаврентия Берии с его «опричниками».

– У нас плохо с кадрами внешней разведки, товарищ Колосов… Не хотели бы вы поработать в нашей «конторе»?

– В качестве кого?

– Ну, скажем, заместителя торгпреда в Италии с исполнением, естественно, ваших прямых обязанностей…

– Можно подумать несколько дней? Мне хотелось бы посоветоваться со своим начальством.