Разведчик в Вечном городе. Операции КГБ в Италии

– ?..

– В больнице лежу, сердечко прихватило что-то…

– Серьезное что-нибудь? Я приеду завтра.

– Да ерунда. Свидимся, когда выпишусь…

Это был наш последний разговор по телефону. Тогда, много уже лет назад, у нас не прихватывало сердец, седина не лезла в бороду. Почему-то наши знаменательные встречи приходились на август.

То был август 1954 года. Я сидел в маленькой комнатушке на последнем этаже Торгпредства и, мучаясь от нестерпимой жары, сочинял под свист двух вентиляторов обзор для глубокоуважаемого управления торговли с западными странами Министерства внешней торговли. Если бы я знал тогда, что мои творческие муки, воплощенные после руководящих замечаний товарища торгпреда в восьми десятках страниц тонкой «папирусной» бумаги, попадут на стол еще более юному, чем я, экономисту управления, который будет читать их лишь на предмет составления подробных замечаний по обзору, я бы, конечно же, так не старался. Оказавшись после загранкомандировки на работе в управлении, я, как и мой предшественник на этом месте, выуживал из восьмидесяти страниц очередного обзора несколько основных абзацев и цифр, которые, как правило, умещались на полутора страничках машинописного текста…

Но это было потом, а в тот августовский день я старался вовсю и, конечно же, не очень обрадовался неожиданному визиту римского корреспондента «Правды» Владимира Ермакова. Вот как напишет он об этой встрече много лет спустя:

«Я мучительно искал тему для „солидной“ статьи. Идея пришла неожиданно, будто квитанция на уплату штрафа за давно забытый автоинцидент. Напишу-ка я статью об итало-советской торговле: полезно, с одной стороны, и солидно – с другой. Чтобы строчки об этих важных делах зазвучали для московского редактора более веско, мне показалось тактически и дипломатически выигрышным найти соавтора. „Вот бы торгпреда, – мечтал я, – или, на худой конец, его зама…“ Но пришлось довольствоваться экономистом, кажется, тогда еще даже не старшим. Звали его Леонид Колосов. Встретил он меня не то чтобы любезно; правда, усадил в широкое кресло, которое застонало всеми своими пружинами, жалуясь на старость. Л. Колосов показывал мне колонки цифр и о биржевых бюллетенях говорил, как о стихах Превера…». В тот день Ермаков мне так и сказал: «Ты рассказываешь о биржевых бюллетенях, как о стихах Превера».

Стихов Превера я никогда не читал, и упоминание имени незнакомого поэта показалось ненужным пижонством. «Ишь, как выпендривается», – подумалось мне. Но Володя и не думал ставить меня в тупик. Просто он был энциклопедически образованным человеком, чем не так уж часто могут похвастаться представители нынешнего молодого журналистского племени. Из извилин своей памяти он вытаскивал перлы удивительные и неожиданные. Он не боялся встреч ни на каком уровне и с легкостью находил не только общий, но и профессиональный язык со смотрящими на все свысока звездами кино, с привыкшими к запаху крови циниками-хирургами, с отрешенными от всего земного астрономами и просто… с простыми людьми.

Дело заключалось вовсе не в Богом данной цепкой памяти, а в том, что Ермаков терпеть не мог праздного безделья и никогда не расставался с книгой – будь то французский роман на французском, трактат по истории религий на итальянском или книжка о врачевании на русском. «Для того, чтобы выплеснуть что-то на полосу из копилки, – любил повторять он, – надо сначала туда что-то положить. Нечто не возникает из ничего…»

Пишу и думаю, как бы не получился у меня Володя уж очень безоблачным персонажем. Нет, не потому пишу так, что «о мертвых хорошо или ничего». Просто знал его лучше, чем другие. Знал, скажем, что за кажущейся легкостью, с которой он знакомился с людьми, скрывалась не без усилий преодолеваемая врожденная застенчивость. В дружбе он был надежен и широк. Отнюдь не из-за того, что первым хватался за бумажник, пока другие подозрительно долго рылись в карманах, а потому, что умел прийти и помочь именно тогда, когда в иные моменты жизни вокруг тебя вдруг образовывалась пустота.

Мы попадали с ним и в автомобильные аварии на провинциальных дорогах, и под дубинки полицейских во время разгона демонстраций в неспокойном Вечном городе, и под проливной дождь в открытом море, когда на утлой лодчонке с подвыпившим гребцом-итальянцем пытались попасть на остров Иф, где «томился» рожденный фантазией Дюма граф Монте-Кристо. Мы попадали, повторяю, в разные переделки, и никогда, ни разу не усомнился я в его мужестве. Случались другие жизненные коллизии – без аварий, дубинок и дождя. И здесь друг не оставлял в беде, хотя, может быть, сомневался в твоей правоте и не всегда одобрял тебя.

Помню, как помчались мы из разных концов Рима осенней дождливой ночью навстречу очередной сенсации (наш общий друг из газеты «Паэзе сера» позвонил и сообщил, что в местечке Гротта Росса нашли мумию «фанчуллы», маленькой девочки, появившуюся на свет божий через двадцать веков после захоронения), и Володя приехал раньше. Раньше получил первую информацию и… отдал ее мне. «Старый, я уже не успеваю в номер, а у тебя есть „Неделя“, ты сможешь дать побольше».

Конечно, будь у него время в запасе, он бы меня, безусловно, обскакал. Такое случалось не раз, и никто на это не обижался. Здоровая журналистская конкуренция – явление не только нормальное, но и желательное. Я говорю о другом: о чувстве локтя, о взаимопомощи, о том, чтобы вовремя предотвратить ошибку коллеги или ткнуть его носом в провороненную тему. Володя этим чувством локтя обладал в полной мере, и оно было особенно ценно в работе за рубежом.

«Что дало нам возможность так долго сохранить хорошую журналистскую дружбу? – писали мы в очерке „Жили-были два собкора“. – Наверное, то, что никогда не пробовали попасть в рай на чужом горбу, говорили в лицо то, что думали, не шептались тет-а-тет с начальством по темам, касающимся нас обоих, не клялись в любви после того, как засиживались у виноделов, не обращали внимания на отношения между нашими женами и детьми и никогда, никогда не врали друг другу – даже тогда, когда, казалось, „святая ложь“ была лучше правды… Мы продолжали спорить и в Москве. У нас очень часто не совпадали ни точки зрения, ни мнения по одному и тому же вопросу. Но мы все же не теряли надежды сесть вместе за стол и написать большую книгу об Италии…»

Мы написали вдвоем две книги. Они остались как вечная память о моем друге в истинном понимании этого слова. Не знаю, как у других, но у меня друг был один – Володя. А вообще журналистская дружба – субстанция весьма непростая. Но нам, «римлянам», видимо, повезло. В течение долгих лет небольшой журналистский корпус в Риме был единой, сплоченной, работящей и веселой семьей. О «двойной» жизни и работе собкора «Известий» знал только Володя. Остальные «чистые» журналисты, может быть, и догадывались о моей несколько нервной жизни с необычно продолжительным для журналиста рабочим днем, но делали вид, что сие в порядке вещей. Ермакову я сказал все, что можно было сказать, но в делах своих его не использовал и вообще старался оберегать от знакомых мне по работе стукачей из контрразведовательной службы, которые набивались ему весьма назойливо в друзья.

Впрочем, пардон, был еще один человек с «двойным дном», который некоторое время проработал простым корреспондентом в корпункте ТАСС. Но был он фигурой бесцветной и как-то не прижился в нашей компании. Имел он прозвище «Нежный», ибо пребывал постоянно в полупьяном состоянии и все время лез ко всем целоваться. Вообще, у всех нас были свои прозвища. Меня звали «Кисой», видимо, за врожденную ласковость характера, Володю Ермакова – «Аристократом», ибо отличался он изысканностью манер, корреспондента Всесоюзного радио и телевидения Илью Петрова – «Заикой». Он феноменально чисто вел свои репортажи, а вот в обыденной жизни не мог произнести с одного захода слова «мама».

Но продолжу свое повествование. Итак, в наследство от моего предшественника я получил небольшую квартирку на Лаго ди Лезина, арендованную под корпункт, с отключенными за давние долги газом и электричеством, и уже упоминавшийся мною «фиат-1400», который я невзлюбил с первых же дней. Это был совершенно сногсшибательный автомобиль. Даже при самом осторожном включении сцепления он прыгал, как лягушка, и первые десяток метров катился, дрожа, как конь после купания в ледяной реке. Кроме того, «фиат-1400» не укладывался ни в какие нормативы по потреблению бензина, и у него плохо функционировал ножной тормоз: при нажатии на педаль, которая проваливалась куда-то в чрево машины, колеса неумолимо продолжали катиться вперед. Какие фокусы выделывал на нем мой предшественник – одному Богу известно. Скорее всего, он просто был профаном в автомобильном деле, а наемного шофера разведчику не полагалось. Промучившись с «фиатом» и попав в несколько катастрофических ситуаций, я послал телеграмму в редакцию: «Автомобиль, принадлежавший корпункту „Известий“ в Риме, марки „фиат-1400“, купленный несколько лет назад, пришел в полную негодность. У него не работают тормоза, изношен мотор и не включается задняя скорость. Если вы не хотите в ближайшее время публиковать некролог по поводу безвременной кончины вашего нового собственного корреспондента, прошу выслать мне необходимую сумму денег для приобретения новой автомашины».

Автомашина, как и жена, – друг журналиста, особенно зарубежного, да еще «не чистого», то бишь с исполнением основных функций по линии внешней разведки. Без четырех колес существовать представителю нашей профессии просто невозможно. Но когда автомобиль есть, его нужно уметь водить. Причем не просто водить, а быть виртуозом, почти циркачом. Я, разумеется, говорю о Риме. В таком старом городе при населении примерно в два с половиной миллиона человек разъезжает по узким улочкам примерно столько же автомашин. Когда вечером я ставил в гараж свой темно-синий «Фиат», хозяин, внимательно оглядев машину, всплескивал руками и удивленно восклицал: «Мамма миа! Вы сегодня без единой царапины!» Его эмоции были вполне искренними. Согласно официальной статистике, в стране от автомобильных катастроф погибает каждый час полтора человека, а количество раненых или получивших увечье достигает в год несколько сотен человек. И дело заключается не только в неуемном итальянском темпераменте. Просто половина шоферов-любителей в Италии знают только, куда заливается бензин, и, честно говоря, попросту не умеют водить машину. Получить автомобильные права – плевое дело. Сунул взятку – и права в кармане. Никаких экзаменов сдавать не надо…

Повседневная автомобильная сутолока на римских улицах меня тоже очень утомляла и выводила из равновесия, тем более что приходилось еще следить за тем, чтобы сзади не было «хвоста» итальянской контрразведки. Единственная отдушина – выразить свои эмоции громко на родном языке, не боясь быть понятым окружающими, – тоже однажды подвела. Весьма пожилая дама с белыми кудельками настойчиво пыталась как-то раз вывернуть свой шикарный «мерседес» из крайнего левого ряда вправо, вопреки указательному знаку да и вообще элементарной логике. И, конечно, синьора чуть было не въехала мне в крыло. Скорее интуитивно, чем сознательно, я притормозил свой «фиат-1400». Обретя дар речи, я до конца опустил стекло:

– Да куда же ты, старая дура, едешь? Совсем охренела, что ли?

Кудельки внимательно выслушали мою страстную тираду и, мило улыбаясь, произнесли на чистейшем старорусском языке:

– Как приятно, сударь мой, услышать на чужбине родные слова. Спасибо, хотя вы тоже, простите, большой хам…

С тех пор я стал шептать разные слова про себя. Но все это было потом, когда из редакции пришли деньги на новый автомобиль. А тогда, на следующий день после моей отчаянной телеграммы, в телефонной трубке прозвучал голос редактора по иностранному отделу Михаила Александровича Цейтлина: «Телеграмму получили. У вас, Леня, есть чувство юмора. Попробуйте себя в жанре политической сатиры». Намек я понял. Со статьями дело обстояло неважнецки. Меня все тянуло по старой привычке на экономику. Но Михаил Александрович был добрым человеком и дружески относился ко мне. Поэтому деньги перевели очень быстро, тем более что о нужде газетчика Лени Колосова узнал также и Алексей Аджубей, строго приказав выслать нужную сумму в долларах. Я, конечно же, пренебрег частным автомобильным концерном «Фиат» и купил элегантную скоростную автомашину с романтическим названием «Джульетта-ТИ», которую только что начала выпускать государственная автомобильная компания «Альфа-Ромео». Правда, мне с нею тоже не повезло, ибо итальянские спецслужбы совместно с американскими подстроили аварию, в которую должен был влипнуть Аджубей. Но он сел в «мерседес» посла, а не в мою «Джульетту» и избежал всех тех неприятностей и переломов, которые достались мне, грешному. Но об этом я уже рассказывал.

Конечно же, я никогда не думал, что воспылаю к «Фиат» настолько горячей любовью, что она потребует от меня максимум хитрости и изворотливости, дабы спасти «сделку века», которая воплотилась в строительство автомобильного гиганта на Волге и в миллионы «Жигулей», бегающих ныне по нашим российским, а также другим близким и дальним зарубежным автомагистралям и проселочным дорогам.

Весна 1966 года. По внешнеторговым каналам идет зондаж в отношении возможностей заключения научно-технического соглашения с «Фиат» о строительстве автомобильного завода в Советском Союзе. Место еще точно не определено, но мне по линии «ПР», то бишь «политической разведки», дано задание выяснить, каково финансовое состояние итальянского автомобильного гиганта, как относится к нему Конфиндустрия – Конфедерация итальянских промышленников, представляющая крупный капитал Италии, правительство, премьер-министр и сам президент республики. Еще с давних времен, работая в нашем советском торговом представительстве, познакомился я с тогдашним генеральным директором «Фиат», профессором Витторио Валеттой, очень энергичным, умным человеком и весьма хитрым политиком. Но как к нему подъехать в нынешней обстановке, когда крупные специалисты шушукаются в отношении возможной «сделки века» в верхах и им нельзя мешать? И вот неожиданно фортуна поворачивается ко мне своим прекрасным лицом. Передав однажды в «Известия» очередной репортаж об очередном скандале в парламенте, я услышал мелодичный голос нашей «старшенькой» по известинскому телефонному узлу, моей долголетней симпатии Зоиньки: «Ленечка, не бросай трубочку. С тобой хочет поговорить главный». Я, естественно, весь внимание. Беру авторучку и раскрываю блокнот, куда записываю самые срочные дела. Новый главный редактор Лев Николаевич Толкунов редко разговаривает по международному телефону с собкорами газеты. Гадаю, что будет: очередной втык или благодарность за нашумевший очерк о герое Италии Федоре Полетаеве, Поэтане, истинное имя которого мне удалось открыть с помощью бывшего шефа фашистской военной разведки генерала Джакомо Корбони (об этом уникальном случае я расскажу позже). Голос Льва Николаевича, самого любимого мною из всех главных редакторов «Известий» (а среди них были, помимо Толкунова, Аджубей, Степанов, Алексеев, Лаптев и Голембиовский), был как всегда спокоен и ровен.

– Леонид Сергеевич, ваш очерк о Полетаеве хорош. Поздравляю. Кстати, вам знакома наша знаменитая русская писательница Мариэтта Шагинян?

– Разумеется. Я читал ее захватывающий детектив «Месс-Менд» (больше я ничего не читал и вообще ничего не знал о русской знаменитости с нерусской фамилией).

– «Месс-Менд» – это не детектив, а приключенческая повесть, – мягко поправил меня Лев Николаевич. – Она член-корреспондент Академии наук Армянской ССР и вообще очень незаурядный человек, несмотря на то, что родилась в 1888 году. Так вот, она приезжает к вам в Италию. Оказать ей максимальное внимание, повозить по стране – она скажет, какие города хочет посетить, – денег особенно не экономить, а мы пока освободим вас от обычной журналистской работы. Да, чуть не забыл. Мариэтта Сергеевна очень хочет посетить автомобильные заводы «Фиат». У вас есть возможность организовать приглашение писательнице?

– Конечно, Лев Николаевич. Я лично знаком с генеральным директором Витторио Валеттой.

– Однако… То есть я хотел сказать, что весьма достойный уровень. Значит, встречайте Мариэтту Сергеевну послезавтра. Прямой вагон «Москва – Рим».

«Господи, – подумал я, положив трубку телефона. – Неужели посылают на разведку Джеймса Бонда в юбке, да еще под восемьдесят лет? Мой резидент, когда я ему доложил о телефонном разговоре с главным редактором, тоже не был в курсе. „Черт его знает, – сказал он меланхолично, – мне известно лишь то, что она знаменитая писательница и ее очень любят в ЦК КПСС. Так что выполняйте…“.

Знаменитая бабка, которую я встречал на римском вокзале Термина, мне сразу не понравилась. Во-первых, внешне: волосы на подбородке, усы под носом, злое лицо и резкий, как у вороны, каркающий голос. Во-вторых, она тут же, невнятно поздоровавшись, начала мною командовать: „Носильщика не берите, у меня нет на него денег. Донесите чемоданы сами, ведь вы же здоровый малый. Мы поедем в тот отель, который я выбрала сама (она назвала какое-то заведение, доселе мне неизвестное). Завтра отправимся в Венецию – у меня там живет мой дальний родственник Гриша Шилтьян. Он художник. Затем в Турин, на „Фиат“, а затем далее… Я надеюсь, вы уже договорились о визите?“

– Мариэтта Сергеевна, рад вас приветствовать в Вечном городе. Насчет носильщика не беспокойтесь – все будет оплачено не за ваш счет. Кроме того, я мог бы предложить вам очень хорошую гостиницу неподалеку от моего корпункта. Расходы по проживанию в ней я беру на себя. И, наконец, последнее. Я уже договорился на послезавтра о визите на фиатовские заводы, а завтра мы посмотрим Рим. После „Фиат“ я отвезу вас в Венецию с большим удовольствием, ибо тоже знаком с блестящим художником Георгием Ивановичем Шилтьяном и даже опубликовал о нем очерк в „Известиях“.

Бабка удивленно пошевелила усами и внимательно посмотрела на меня.

– Хорошо. Пусть будет по-вашему. Но в гостиницу мы поедем именно в ту, которую я вам назвала. Она очень недорогая, а государственные деньги тоже надо экономить.

С большим трудом, при помощи многочисленных полицейских, около которых я останавливался, чтобы спросить, как мне ехать по запутанным римским улочкам, мы наконец добрались до так называемого отеля, у которого даже не было названия. При ближайшем ознакомлении им оказалось дешевое заведение типа борделя для солдат и неимущих любителей женщин. Комната, которую предложили знаменитой русской писательнице, была без туалета, не говоря уже о ванне. Все „удобства“, так сказать, находились в конце коридора, где топтался какой-то тип, видимо, только что закончивший заниматься любовью… Но Мариэтта Сергеевна оказалась непреклонной. „Я переночую здесь, – твердо изрекла она. – Это даже интересно…“

А через два дня мы отправились в Турин на моей новой быстроходной автомашине французской фирмы „Ситроен“ (я все еще не доверял продукции, выпускаемой „Фиат“). У товарища Шагинян, кстати, члена КПСС с 1942 года, моя шикарная машина вызвала некоторое раздражение. „Надо быть скромнее, – пробурчала она, плюхаясь на заднее сиденье, – нельзя так расточительно бросать народные деньги. Ваше ландо могло бы быть поскромнее“.

– Мариэтта Сергеевна, – ответствовал я, елико возможно ласково, – „ситроен“ не предмет роскоши, а средство передвижения. Автомобиль очень быстроходен и надежен в эксплуатации. А это весьма немаловажно в моей (я сделал ударение на слове „моей“) журналистской работе.

Но писательница, видимо, ничего не знала о моей „журналистской“ работе. „Кстати, нам совершенно незачем мчаться сломя голову, – продолжала бурчать она, – я, хоть и русская, но совершенно не люблю быстрой езды, несмотря на то, что наш великий Гоголь утверждал обратное“. И все-таки мы помчались. Великолепные амортизаторы „ситроена“ съедали скорость, и она была абсолютно неощутима. К тому же я привык бегать от итальянской „наружки“, и стрелка спидометра всегда болталась где-то далеко от отметки 100 километров в час. Бабка успокоилась, воцарилось молчание. Я включил приемник. Из динамиков зазвучал сладкий голос, воспевавший прекрасный Неаполь. Шагинян опять заерзала на сиденье.

– Выключите эту гадость, пожалуйста!

– Это не гадость, Мариэтта Сергеевна, а прекрасный итальянский певец Марио дель Монако.

– Я, к вашему сведению, училась в Германии и люблю только баварские песни. А эти ваши итальянские леденцы вызывают у меня изжогу…

– Вы учились в Германии?

– Да. И окончила там медицинский факультет. А потом революция, и мне пришлось стать писательницей.

– Пришлось?

– Конечно. Я не могла пройти мимо великих революционных событий. Кстати, вы, наверно, не знаете, что в жилах Ленина текла еврейская кровь?

– Как?

– А вот так. Когда я писала тетралогию „Семья Ульяновых“, в моих руках находилось много архивных материалов, из коих я узнала, что по линии матери в роду Владимира Ильича были евреи. Конечно, тогда об этом было грешно говорить, ибо меня наверняка бы ожидал расстрел за антисоветскую деятельность.

– А сейчас?