Светлая печаль Авы Лавендер

Светлая печаль Авы Лавендер
Лесли Уолтон

REBEL
Ава Лавендер – девушка, рожденная с крыльями. Она живет в доме на холме с мамой, бабушкой, которую все в округе называют ведьмой, и по-странному молчаливым братом-близнецом. Мать Авы запрещает им показываться на глаза соседям. Но однажды Ава теряет терпение и покидает дом, желая хоть один день побыть обычным подростком. Только она не представляет, как к ней отнесутся окружающие, особенно набожный Натаниэль Сорроуз, который принимает ее за ангела…

Лесли Уолтон

Светлая печаль Авы Лавендер

THE STRANGE AND BEAUTIFUL SORROWS OF AVA LAVENDER by Leslie Walton

Напечатано с разрешения автора и литературного агентства Victoria Sanders & Associates, LLC.

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения правообладателя.

© Элла Гохмарк, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. Popcorn Books, 2019

Copyright © 2014 by Leslye Walton

Family tree illustration by Pier Gustafson, сopyright © 2014 by Candlewick Press

* * *

Анне,

моей сообщнице и коллеге по выживанию,

которая летает на собственных крыльях

Пролог

Для многих я была мифом в чистом виде, воплощением прекрасной легенды, сказкой. Некоторые считали меня чудовищем, мутантом. А однажды, к моему великому несчастью, приняли за ангела. Для мамы я была всем. Для отца – пустым местом. Для бабушки – ежедневным напоминанием о давно утраченных любимых. Но я знала правду… В глубине души знала всегда.

Я была обычной девочкой.

Я, Ава Вильгельмина Лавендер, родилась вечером 1 марта 1944 года в Сиэтле. Стояла ясная погода. Мое появление на свет запомнилось странным поведением птиц на нашей улице с многообещающим названием Вершинный переулок. Днем, когда моя юная матушка переживала родовые схватки, вороны набирали в клювы вишневые косточки и плевались ими в наши окна. Воробьи садились на женские головы и утаскивали выбившиеся прядки волос, чтобы вплести в гнезда. С наступлением темноты на лужайки слетелись ночные птицы с добычей. Они пировали, и воздух оглашали предсмертные крики их жертв, похожие на крики моей матери в предродовых муках. За мгновение до того, как в сумерках забыться глубоким сном, дарованным медсестрой с холодным шприцем, мама распахнула глаза. С потолка падали огромные перья – их шелковистые края касались ее лица.

Едва я появилась, медсестры унесли меня из родильной палаты, чтобы рассмотреть то, что позднее в анонимном медицинском отчете назовут «небольшим анатомическим отклонением». Вскоре под освещенные больничные окна стеклись богомольцы со свечами и в благоговейном страхе завели псалмы в мою честь. А все потому, что, когда я родилась и открыла глаза, я расправила пару крапчатых крыльев, обернутых вокруг меня, будто невесомый кокон.

Судя по рассказам, так было дело.

Откуда взялись крылья, ни один врач определить так и не смог. У моего близнеца – да, был близнец, Генри – крыльев при рождении не оказалось. Меня зарегистрировали как первого человека, рожденного с частью тела животного (птицы в их числе). Случай Авы Лавендер заставил многих медиков впервые столкнуться с бессилием науки. Когда под окнами материнской палаты столпились верующие со своими мерцающими свечами и пылкими молитвами, доктора в кои-то веки отнеслись к этим людям с завистью, а не презрительной жалостью.

– Ты только представь, что значит верить в божественность этого ребенка, – сказал один интерн другому.

Но дальше тему не развивал. Потирая усталые глаза, он опять заглянул в свои медицинские книги, а затем вернулся в мамину палату и, подобно коллегам, признал собственное бессилие. По крайней мере, медицина ничем не может помочь.

– Никогда не видел ничего подобного, – признался тот интерн моей семье, сочувственно покачивая головой. Со временем он отточил этот жест до совершенства.

Мои мышечная и костная системы, а также система кровообращения – все было неразрывно связано с крыльями. Удаление исключалось. Риск большой потери крови. Угроза паралича, а то и смерти. Разлучить девочку с крыльями было нельзя. Одно не выжило бы без другого.

Позднее тот интерн пожалел, что не набрался смелости расспросить семью. Но какие вопросы задавать? Не водятся ли у вас в родословной крылатые существа? Кончилось тем, что интерн отправился делать обход других пациентов – их болезни не вызывали таких сложных вопросов. Но давайте чуть задержимся и представим, будто разговор состоялся. Что бы произошло, обратись он к понурой молодой матери с неестественно алыми губами или к суровой, но красивой бабушке со странным акцентом и задай им те два вопроса, которые потом преследовали меня на каждом крылатом шагу?

Откуда я такая взялась?

И еще более важный: как мне такой жить в этом мире?

Возможно, у мамы и бабушки нашелся бы ответ.

Возможно, тогда моя жизнь сложилась бы по-другому. Для интерна, пожалуй, к лучшему, что он убедился в бессилии нам помочь и на этом успокоился. А что он мог сделать? Как мне суждено было узнать позднее, предвидение будущего – абсолютно ненужный дар, если это самое будущее нельзя предотвратить. Что только доказывает: мой рассказ намного запутаннее истории моего рождения или даже жизни. Собственно, моя история, как история любого другого, начинается с прошлого и родословной.

Перед вами рассказ о моей юности. Началось все в 1974 году с простого частного исследования одной девушки – одного уик-энда, проведенного в Центральной библиотеке Сиэтла. Я собирала материал о своем рождении, и это привело меня на дорогу, протянувшуюся от побережья к побережью. Я побывала на разных континентах, преодолевала языковые барьеры, путешествовала сквозь время, силясь понять себя и все, что меня такой сделало.

Признаюсь сразу: некоторые факты, возможно, опущены, потому что забылись мной и другими участниками за давностью лет. Мое исследование рассыпалось на фрагменты, прекращалось, отходило на задний план, возобновлялось, откладывалось на потом и раз за разом видоизменялось. Перед вами не нечто цельное. И отнюдь не беспристрастное.

Последующее – история моей юности, какой ее помню я. Правда, в которую я верую. Признаюсь, я нахожу сказки и легенды, окружавшие мою семью и мою жизнь (возможно, какие-то из них даже выдумали вы), по-странному прекрасными и правдивыми.

Март 2014 года

Глава первая

Прабабушка по материнской линии, Эмильен Аду Соланж Ру, до наступления кануна своего девятнадцатилетия влюблялась трижды.

Рожденная первого марта 1904 года gran’mere[1 - Бабушка (фр.). – Здесь и далее примеч. пер.] была старшей среди четверых детей, причем все они появились на свет в первый день третьего месяца: в 1905 году за Эмильен последовал Рене, в 1906 году – Марго, а в 1907-м – Пьерет. Так как все дети были рождены под знаком Рыб, нет никаких сомнений в том, что семья Ру состояла из довольно чувствительных и в высшей степени безрассудных субъектов.

Их отец, Борегард Ру, был известным френологом[2 - Френология (греч., от prehn – душа, разум и logos – слово, наука) – одна из первых псевдонаук, основным положением которой является утверждение о взаимосвязи между психикой человека и строением его черепа.], к чьим заслугам в этой области относили рыже-золотистые кудри на голове и на тыльной стороне ладони, а также то, как в его французском проступал едва заметный бретонский акцент. Крепкий и сильный, Борегард Ру мог одной рукой поднять всех четверых детишек, зажимая под мышкой другой еще и домашнюю козу.

Прабабушка была мужу полной противоположностью. Если Борегард был величественный, большой, даже огромный, то его жена, маленькая и неприметная, всегда ходила сутулая, с разведенными в стороны крыловидными лопатками. Ее кожа была смуглой, а его – розовой; ее волосы – темными, его – светлыми. Когда в комнату входил Борегард Ру, все головы поворачивались в его сторону, в то время как его жена славилась неспособностью занимать место в пространстве.

Теми ночами, что они занимались любовью, Борегард по достижении высшей точки удовольствия будил соседей рычанием – а жену его практически не было слышно. Она вообще редко издавала какие-либо звуки. Надо сказать, что доктор деревушки Трувиль-сюр-Мер, принимавший роды их первого ребенка – моей бабушки, – то и дело отвлекаясь от своих прямых обязанностей, поглядывал на будущую мать, просто чтобы удостовериться, что та еще дышит. Тишина в родильной палате настолько взволновала его, что, когда пришло время появиться на свет следующему ребенку – моему двоюродному дедушке Рене, – доктор в последний момент отказался принимать роды и тем самым вынудил Борегарда бежать в одних чулках семнадцать километров до города Онфлёра в поисках ближайшей акушерки.

История жизни прабабушки до знакомства с Борегардом Ру неведома. О том, что та и вправду жила на свете, свидетельствуют только лица ее старших дочерей, Эмильен и Марго, которые унаследовали от матери темные волосы, смуглую кожу и светло-зеленые глаза. Рене, единственный мальчик, походил на отца. У Пьерет, младшей, были Борегардовы ярко-желтые кудри. Ни один из детей не знал имени, данного при рождении их матери, считая, что ее так и зовут – Маман, – до тех пор, пока уже поздно стало задумываться, не звали ли ее как-нибудь еще.

Сыграло ли роль то, что он был таким крупным, или нет, но к началу 1912 года французская деревушка показалась Борегарду Ру слишком petit[3 - Маленький (фр.).]. Он мечтал о местах, где улицы запружены автомобилями, а здания такие высокие, что заслоняют солнце. В Трувиль-сюр-Мер же только и было, что рыбный рынок да френологическая контора самого Борегарда, держащаяся на плаву благодаря соседкам. Пальцы у него так и чесались заняться черепами, чьи шишки он еще не пересчитал пару десятков раз! Итак, первого марта того года – прямо в восьмой день рождения старшей дочери Эмильен, седьмой – сына Рене, шестой – Марго и пятый – Пьерет – Борегард завел разговор о месте, которое называл «Манхэтин».

– В Манхэтине, – рассказывал он соседям, набирая воду из колодца возле дома, – если нужно принять ванну или умыться, то поворачиваешь кран, и – ву-а-ля! – течет не просто вода, mes camarades[4 - Друзья мои (фр.).], а горячая вода. Только представьте! Каждое утро в вашей ванне – встреча с маленьким чудом! – Он заливался веселым смехом, а соседи усматривали в Борегарде Ру ветренность, избыточную для его громоздких габаритов.

К разочарованию не только женщин Трувиля-сюр-Мер, но и мужчин, которых хлебом не корми, дай посудачить о любимом персонаже, Борегард спустя месяц продал свое френологическое дело. Он заказал шесть билетов третьего класса на борт судна «Франция», совершающего свой первый рейс, – по билету на каждого члена семьи (конечно, за исключением домашней козы). Он выучил детей считать по-английски до десяти, а однажды, увлекшись, рассказал им, что улицы в Америке не такие, как им приходилось видеть до этого, – не покрыты грязью, как здесь, в Трувиле-сюр-Мер, а вымощены брусчатым камнем из бронзы.

– Из золота, – поправляла моя бабушка, маленькая Эмильен. Если Америка в самом деле такое роскошное место, как думает отец, тогда пусть улицы будут вымощены чем-то получше бронзы.

– Не говори глупостей, – мягко возражал Борегард. – Пусть это и американцы, они все же не станут мостить улицы золотом.

«Франция», как я узнала из своих исследований, было чудом французского машиностроения. В два раза превосходящее размерами абсолютно все корабли французского торгового флота судно должно было стать новым словом в скорости, роскоши, обслуживании и кулинарном искусстве во всем французском пароходстве. В свой первый рейс оно отправлялось из оживленного порта в городке Гавре в сорока двух километрах от Трувиля-сюр-Мер.

В 1912 году Гавр был местом четкого разграничения классов. Окруженный с востока деревнями Монтивилье, Арфлёр и Гонфревиль-л’Орше, от Онфлёра город был отделен рекой Сеной. В конце девятнадцатого века, когда соседние деревни Санвик и Блевиль примкнули к Гавру, над старинной нижней частью города образовалась верхняя, а связывала их сложная сеть из восьмидесяти девяти лестниц и фуникулер. Верхнюю часть занимали расположенные на склоне холма поместья богатых торговцев и судовладельцев, которые в начале девятнадцатого века нажили состояния благодаря работе обширного гаврского порта. В центре города находилось здание муниципалитета, Sous-Prеfecture[5 - Супрефектура (фр.).], здание суда, спортивный клуб Гавра и турецкие бани. Кроме того, там располагались музеи и игорные дома, а также несколько роскошных отелей. Именно в этой части Гавра родилось импрессионистское направление, и именно она вдохновила Клода Моне написать Impression, soleil levant[6 - «Впечатление. Восходящее солнце» (фр.).].