Красные озера

– Да поди разбери, зачем! Тепло им, наверное, нужно…

Лиза приблизилась к оконцу, увидела, как со стороны селения поднимается мутное зарево, плюющееся дымом. На фоне зарева, заляпанные кроваво-красными отблесками, вырастали исполинских размеров лестницы и тянулись до самых облаков. По лестницам ползали люди, казавшиеся от расстояния совсем крошечными, навроде насекомых.

Присмотревшись внимательней, девушка заметила, что не только зарево, но и люди дымят. На миг она оцепенела, поскольку разум отказывался верить в то, что сообщали ему глаза посредством отражения на влажной оболочке; затем едва слышно, через силу выдавливая каждый звук из онемевшего горла, спросила:

– Кто же там ползает?

– Мертвые.

Лизавета вздрогнула, внутренняя поверхность ее бедер похолодела от страха, а в голове словно открылось некое второе, потаенное, сознание. Этим вторым сознанием она вдруг ясно поняла, что, во-первых, селение расположено не только в часе ходьбы от здешней станции, но и в низине, в этакой яме внутри горы; во-вторых, видимость при снегопаде практически отсутствует, едва ли удастся заметить что-то на расстоянии более нескольких метров; наконец, в-третьих, оконце выходит на железнодорожное полотно, которое находится совсем не в той стороне, где поселок – следовательно, ни зарева, ни гигантских лестниц отсюда увидеть нельзя, даже если и принять на веру тот факт, что подобные лестницы вообще возможно настолько быстро выстроить. Проще говоря, девушка вдруг обнаружила, что наблюдает за красной фантасмагорией в несуществующее окно.

Перепугавшись сильнее, чем прежде, она оборачивается назад и видит, что никакого Радлова в помещении нет, а только стоит посреди комнатушки жирный, отвратительный боров с лицом Радлова…

Лиза дернулась всем телом и от этого спасительного движения проснулась. Кругом было тихо и темно – лишь блеклый свет фонаря пробивался вовнутрь, ложился двумя полосками на пол, а полоски гасли, гасли и у самых полок иссякали вовсе. Снег валил до сих пор.

Девушка поднялась на свинцовые от усталости и недосыпа ноги, выглянула на улицу. По всем признакам царила глубокая ночь – значит, поезд не проходил.

Успокоившись, Лизавета вернулась на полку и решила более уж не спать, дабы не пропустить Илью. Тем временем снегопад за окном поредел и не напоминал ни тонкое кружево, ни тем паче непреодолимую стену, с которой путнице пришлось бороться по дороге сюда. Просто белая пыль витала в воздухе, и каждая пылинка была до того крошечной, до того легкой, что, прежде чем достичь земной поверхности и прилипнуть к какому-нибудь обледенелому сугробу, выделывала немыслимые виражи, кружила спиралью, иной раз бросалась обратно ввысь, потакая капризам ветра.

Илья прибыл утром, часов, кажется, в восемь или около того, перед скупым зимним рассветом. На тот момент в небе уже обозначилась багровая линия, резко очерчивающая дальние холмы, но само солнце еще не показывалось. Таким образом, было ни темно, ни светло, чему Лиза до крайности обрадовалась – в сумраке врать легче, любую тень на лице, способную выдать ложь, запросто можно объяснить прихотями освещения.

Глава пятая. Прихоти освещения

Илья спрыгнул с поезда, почти по колено провалился в нерасчищенный снег и тут же услышал позади себя металлическое лязганье – поезд готовился к отправке. Поезда вообще не задерживались на станции: выплюнут одного-двух пассажиров, и тут же устремляются прочь от торчащих на горизонте каменных зубьев, прочь от одинокого строения, нелепо торчащего посреди бескрайнего поля, прочь от одичалого сонмища местных призраков. Этих последних водилось тут в достатке – взять хоть убитого год назад бедолагу, с которого всю одежку стянули, наверняка шатается теперь по окрестностям в бестелесном облике. Один мужичонка вроде как даже с ним сталкивался и в селении затем всем поведал. И хоть был мужичонка в некотором подпитии, послушали его с большим интересом да из уст в уста передавать начали. Да и кроме того убитого, неуспокоенных, не похороненных мертвецов хватало – утопленники все больше. То грибник заплутает и сгинет на болоте, то несчастный бродяга угодит в самую топь, раза два и городские пропадали, хотя, казалось бы, как их сюда занесло. Около здешней станции даже рельсы выли, потому люди в вагонах от немого страха по углам жались. Положим, оттого рельсы выли, что давали небольшой уклон и поезд малость кренился, терся о дорожное полотно – да разве этим кого убедишь? Нет, про призраков оно вернее, верят охотнее.

В общем, от того ли, что машинист, запуганный людской молвой, хотел как можно скорее покинуть проклятое место, или от того, что где-то в столице составили расписание, не предусматривающее должного времени стоянки, поезд сразу после прибытия сдвинулся с места, разогнался и серой лентой умчался вдаль. Илья остался один – торчал тоненькой жердочкой из сугроба да размышлял, как добраться до селения. Снегопад стал настоящей неожиданностью, так что перспектива вырисовывалась не ахти какая.

Впрочем, как только юноша увидел выскочившую из домика Лизавету, растрепанную и в куртке нараспашку, уныние тут же рассеялось. Лизавета бросилась его обнимать, едва не опрокинула и уткнулась лицом в плечо – так было удобнее спрятать свою растерянность, но Илья, конечно, принял жест за чистую монету да от радости засиял.

– Посидим там немного? – спросил он, указывая на покосившееся строение, где девушка провела целую ночь. Изо рта его вместе с каждым словом шел густой, влажный пар. – Я что-то продрог.

– Боишься не дойти? – отозвалась Лиза и издала короткий смешок, призванный скрасить холодность ее интонации. Увы, медные нотки в голосе никак не поддавались власти разума и могли выдать истинные чувства.

– Боюсь, – признался юноша и потянул девушку за собой.

В домике было значительно теплее. Как только вошли внутрь, Илья вдруг задрожал всем телом, да так сильно, что голова его начала болтаться на шее безвольным мешком, а зубы громко стучать друг о друга. Часто ведь случается, что пока стоит человек на холоде, все тело его непроизвольно напрягается, мышцы твердеют, движения становятся скупыми и собранными, потому как пустить мороз под кожу все равно, что смерть пустить; а только зайдет в тепло – разом расслабится, и нападает тогда страшная дрожь, как бы по памяти от пережитого холода.

Лиза усадила юношу на нижнюю полку у стены, натянула на него, закоченевшего, свою куртку, отошла к окну и произнесла отстраненно:

– Не переживай, это пройдет скоро.

– З… наю, – ответил Илья, лязгая зубами. Весь съежился, посмотрел на девушку исподлобья и добавил, от озноба комкая слова и выдавливая их из гортани с чрезмерной силой:

– Т… ты какая-то… гру… стная… с… случилось что-то?

– Переживаю, как добираться будем. Ты вон совсем замерз, – соврала Лиза.

Юноша закивал, судорожно дергая шеей, потом закрыл глаза и откинулся назад. Дрожь начала проходить.

Заря между тем понемногу расцветала – от резко очерченной багровой линии на горизонте стелилась лиловая дымка, оттесняла ночную мглу куда-то кверху, впивалась в нее алыми прожилками и разрывала изнутри. Мгла сохранилась лишь под самым небесным куполом, и оттого пейзаж, аккуратно зажатый в оконной раме, разделился на четыре неравные полосы: снизу растянулось белое поле, кое-где разорванное черными пятнами обнаженной земли, поле это выше серело и упиралось в рваную, темную материю холмов; от холмов поднималось зарево, яркое, но с высотой бледнеющее, подобно застоявшемуся вишневому соку, в котором вся мякоть осела на дно, отчего верхние слои сделались водянистыми и прозрачными; зарево затем смешивалось с синевой, окрашивая брюхо облаков в тяжелый фиолетовый цвет; на самом верху синева густела и превращалась в иссиня-черную ночь.

Все эти метаморфозы отражались и внутри – по стенам разбегались красноватые блики, а две полоски света от фонаря, стелившиеся по полу, бледнели и вместе с тем ширились, смешиваясь со свечением зари.

Но в непроглядном сумраке оставалось лицо Лизаветы – она, внимательно наблюдавшая за бликами на стенах, вдруг осознала, что в комнате постепенно светает, и предпочла остаться у окна, спиной к восходящему солнцу. Тень скрывала ее растерянность, ибо растеряться было от чего – юноша окончательно пришел в себя, пауза донельзя затянулась, а в голове, как назло, не родилось ни одной дельной мысли касательно продолжения разговора.

Не придумав ничего лучше, девушка решила забросать Илью самыми очевидными вопросами:

– Ты же расскажешь мне про столицу? Тебе понравилось там? Что видел? Стоит ли нам переезжать? – и так далее, бессвязно и неуклюже.

– Да мне слов никаких не хватит, чтоб рассказать, – юноша замешкался. – Там ведь живут совсем иначе! У нас что… зимой все сплошь снегом заметает, летом земля от ставков гниет… и до боли скучно. Причем и зимой, и летом скучно, – легкая усмешка. – Переезжать однозначно надо! Насовсем, чтоб даже не вспоминать о здешней серости! Слушай, я по главному проспекту вечером гулял… названия не помню, Александровский съезд только запомнил, с него как раз на проспект выходишь… каждое здание горит и переливается, ей-богу, там ночью света больше, чем в нашем поселке днем! И жилье приличное подыскать можно, я узнавал… поедем?

– Да ведь не на что ехать, милый, – Лиза вживалась в роль, тон ее сделался теплее, только нотки снисходительности изредка проскальзывали, но это и раньше случалось.

– У моего отца деньги есть, неужто не слыхала?

– Как не слыхать! Все знают в деревне, что обувщик деньги копит.

– Это ведь для меня, Лиза! Я осенью на учебу поступлю и уеду отсюда. Ты раньше не хотела в Город, я и отказывался поступать. А если ты со мной, так мы быстро все устроим!

– Хватило бы денег твоего отца, в столице жить дорого.

– Так ведь тысяч двести уж лежит, как ни больше! На первое время наверняка хватит, потом еще появятся.

– Двести? Я столько и не видела никогда…

– У тебя Радлов богатый, в завод, поди, гораздо больше вложил.

– То завод. Мы же с мамой – не завод. Да и отчим никому не скажет, где средства хранит, – девушка грустно улыбнулась, как бы с обидой то ли на родителей, то ли на жизнь. – Его резать будут, не скажет.

Тут Лизавета вздрогнула, лицо ее исказилось в настолько жуткую гримасу, что заметно было даже сквозь густую тень, а рот судорожно раскрылся и против воли своей обладательницы исторг из себя истерическую, горячую мольбу:

– Илюша, миленький, сил нет до осени! Не могу здесь больше, ни дня не могу! Хороший мой, да ведь мы на эти деньги прямо сейчас можем сбежать и поехать, куда глаза глядят! Знаю, трудно придется, надолго не хватит, но мы потом еще найдем, мы заработаем, а пока…

– Сейчас не получится. Отец не позволит мне.

– Но мы могли бы.., – девушка осеклась и не договорила. Слово «украсть», которое чуть не слетело с языка, так и осталось на его кончике. Неприятным оказалось это слово, отвратным на вкус – произнести такое сложнее, чем сделать. Да и не согласится Илья собственного отца ограбить. А коли и согласится, что с того? Ну к чему Лизавете в Городе этакая обуза, нерешительный мальчик, всем своим видом напоминающий о прежней, скучной и гадкой, жизни, всем телом пропитавшийся испарениями здешней земли, подгнивающих домов, насквозь пронизанный ветрами с холмов, так что ветры эти уж внутри у него дуют, в сердце дуют, изгоняя оттуда всякий огонь и всякую страсть… к чему?! Нееееет, тут надо продвигаться осторожней, быть более осмотрительной, в руках себя держать да по возможности не срываться.

– Что могли бы? – спросил Илья в недоумении, но Лиза успела опомниться и сказала:

– Ничего, милый. До осени ждать не так уж и долго, правда?

– Правда, хорошая моя! – юноша заулыбался, встал с полки, обнял девушку и крепко прижал к себе. Та не сопротивлялась, а для убедительности даже рукой по его волосам провела – несколько раз, от макушки до самой шеи. Она с удивлением обнаружила, что никакого отвращения при этом не почувствовала. Правда, радости не было тоже. Гладить прежнего возлюбленного было и не мерзко, и не приятно, а просто никак.

– До осени-то мы с тобой дотерпим. Илюша… только вот бы хоть одним глазком на эти деньги взглянуть!

Илья жадно обнимал ее и молчал.

– В них ведь заключено наше будущее! – продолжала Лиза восторженно, с каким-то слепым остервенением в голосе. – Очень хочется собственными руками потрогать то, что обеспечит нам лучшую жизнь! Убедиться воочию, что действительно решено всё и подготовлено. Ты ведь знаешь, где они спрятаны?