Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала XX в.

Вот хотя бы такой пример. Соломонов констатирует, что российское законодательство о евреях 1835 года резко ужесточилось по сравнению с 1804 годом – заявление само по себе достаточно дерзкое. Обвинять в этом верховную власть, понятно, никак нельзя ни по законам жанра, ни по требованиям вездесущей цензуры, и, главное, по соображениям элементарной безопасности (иначе жид-критикан вместо черты оседлости мог бы где-то и «во глубине сибирских руд» оказаться). Остаётся только одно – корить свой «несчастный народ» (это его, Соломонова, слова).

Но сколь же неубедительны его примеры «оскорблений» правительства народом Израиля! Вот Абрам толкует о недопустимости иудейского прозелитизма, ссылаясь при этом на тот же Талмуд («Злополучие за злополучием да постигнет тех евреев, кои превращают в свою веру гаяуров [гяуров, иноверцев – Л.Б.]»), но по существу он ломится в открытую дверь, ибо упоминает лишь два таких «зловредных поступка» (и это на двухмиллионное-то еврейское население!). Да и их «зловредность», кстати, тоже белыми нитка ми шита. Тем не менее, след ует вывод: «Правительство… имело в виду не то, чтобы стеснить или уменьшить существенные выгоды наши, но то, чтобы предотвратить беспорядки наши». Похоже, абсурдность подобного заключения ясна и ему самому. Он беспомощно выдавливает из себя нечто элегическое: «Впрочем, не нашим ограниченным умом постигать цель Верховного Правительства». И ещё – для пущего тумана цитата из Притчей Соломоновых (XXV, ст. 3): «Высота неба, глубина земли и сердце царей не исследимы».

И Соломонов, обращаясь к «любезным братьям» – единоверцам, говорит о необходимости «раскаяния перед Верховным Правительством». В чём же? Да в том, что к сельскому труду обратились из них лишь немногие (а «хлебопашество составляет честный, самый надёжный и завидный способ пропитания»). Хотя на самом деле иудеев, желавших заниматься земледелием, было хоть отбавляй, и это именно правительство вынуждено было приостановить их переселение в сельскохозяйственные колонии из-за недостатка субсидий. Он призывает еврейские массы приобщиться к науке, культуре европейской и русской («Мы могли бы с удовольствием видеть многие тысячи братьев моих, получивших ученые степени»), настаивает на том, чтобы иудеи занимались производительным трудом, промыслами, ремёслами, открывали фабрики (что отвечало как идеалам Просвещения, так и видам правительства). И даже цитату выразительную из Талмуда подыскал: «Не обучать сына своего ремеслу – значит приучать его к разбою». Так-то!

Впрочем, едва ли кто-либо внимательно и придирчиво вчитывался в каждую фразу труда «талмудолюбивого» Соломонова. По-видимому, бдительность цензора усыпили его величальные слова в адрес самодержца, а также «благонамеренное» желание сочинителя уничтожить сепаратизм и сблизить еврейскую нацию с коренным населением империи. Об этом писал в своей рецензии на «Мысли израильтянина» популярный русский журнал «Библиотека для чтения» (Т. 77, 1846), издаваемый Осипом Сенковским: «Книга, написанная с прекрасным намерением уничтожить резкие предрассудки, отделяющие евреев от христиан. Автор убеждает своих единоверцев к различным преобразованиям, которые не противоречат их религиозным постановлениям».

Обращает на себя внимание стиль «Мыслей израильтянина». Надо сказать, что сам Соломонов о литературном языке своего сочинения говорит уничижительно и «кается в неплавности слога и недостатках в словах и выражениях» – скромность, на наш взгляд чрезмерная. На самом же деле, его литературный уровень нисколько не ниже писаний русских словесников той поры и даже отличается образностью и выразительностью. Тон повествования автора часто взволнован, перо как будто дрожит. Вот, к примеру, как живописует он агонию побеждённого монотеизмом язычества: «Раздраженный истукан многократно испытывал своё счастие. Он то вспыхивал пламенем, то потухал, то снова оживлялся, снова ослабевал и ещё через многие годы блистал довольно ярким светом в забытых капищах Венеры и Аполлона». А вот ещё одна поэтическая картина: «Перейдём к каменистой Аравии, прочтём там со вниманием описание великолепной скинии, рассмотрим с благоговением её зодчество, её богато-тканные покрывала и завесы, кивот, золотой семивственный светильник, золотой щит, на коем вырезана большая печать святого имени Господа Бога, медный жертвенник, золотые и серебряные сосуды, стол и двуличные хлебы, одежду верховного священника и его братий». Вызывает лишь недоумение, когда исследователь аттестует стиль Соломонова как «смесь клерикального и канцелярского жаргона». Канцелярщины здесь нет и в помине, равно как и «клерикального жаргона» (сомнителен сам этот термин).

Знаменательно, что Соломонов в духе идей Еврейского просвещения призывает «ввести отечественный язык и в Синагогу». Вообще, надо сказать, что в своём настойчивом русификаторстве он выделялся среди отечественных маскилов, ибо те до половины XIX века, за редкими исключениями, были ориентированы, прежде всего, на изучение немецкого языка, да и в новообразованных еврейских училищах учебники и преподавание на немецком языке было обязательным. А ранее Министерство народного просвещения вело переписку с видными германскими маскилами Людвигом Филиппсоном (1811-1889), Авраамом Гейгером (1810-1874), Исааком Маркусом Йостом (1793-1860) и др., чтобы те согласились занять ответственные должности в управлении российскими еврейскими школами. Впрочем, здесь Соломонов следовал за правозащитником и русофилом Нотой Ноткиным (1746-1804), который в своей «Записке о преобразовании быта евреев» (1803) предлагал всемерно поощрять иудеев, овладевших русской грамотой, определять их на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах.

Нельзя сказать, что исследователи вовсе обошли книгу Соломонова вниманием. «Еврейская энциклопедия» удостоила литератора краткой биографической справкой Юлия Гессена. А израильский славист Михаил Вайскопф в исследовании «Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма» (2008) посвятил сочинению Соломонова небольшую главку. Однако «Мысли израильтянина» до сих пор не поняты и не оценены вполне, равно как не осознано то, что сам Абрам Соломонов – фигура сложная и трагическая. Ревнитель еврейского Просвещения, он ратовал за безусловную ассимиляцию, что было чуждо огромному большинству иудеев империи. Однако во главу угла всякого образования он ставил Талмуд, совершенно неприемлемый для российских властей. Всё это выделяет сего автора из общего ряда как личность глубоко одинокую в русско-еврейской литературе. И феномен Соломонова, пытавшегося примирить, казалось бы, непримиримо-враждебное – традиционализм ортодоксов с комополитизмом маскилов – вызывает к себе живой интерес.

Думы Абрама Соломонова не могли стать тогда достоянием широких еврейских масс. Ведь только к началу 1850-х годов влияние маскилов будет подкреплено их численностью (несколько сотен сторонников), до того же времени русским языком владела разве только горстка индивидуумов. В местечковых же еврейских кругах подобные мысли почитались тогда отступническими и воспринимались настороженно, если не сказать враждебно. «Тёмное гетто всполошилось и застонало, – сообщал Оскар Грузенберг. – Оно не могло верить в наступление мира, когда видело, как отрывали от матерей их малолетних детей и расшвыривали по казармам и чужим людям; оно не имело сил откликнуться на слова благоволения и любви, когда середи улицы хватали почтенных стариков и под грохот барабана и зубоскальство толпы стригли им бороды и пейсы, резали кафтаны…» Ещё многого, очень многого не могли понять и осмыслить эти наивные «первобытные люди». Достаточно сказать, что в 1842 году минское еврейское общество (где общее образование получали тогда всего 38 евреев) освистало маскила, «учёного еврея» Макса Лилиенталя с его проповедью идей Просвещения. Потому Соломонов был «чужим среди своих», и можно сказать определённо: если бы в этом обществе прознали, что их земляк тиснул книжку с призывами пейсы брить, на русском языке молиться и книги читать, да при том кощунственно доказывал сие ссылками на «священный Талмуд», ох не поздоровилось бы нашему вольнодумцу! Однако и среди российских бюрократов от просвещения наш ревнитель Талмуда своим тоже стать никак не мог, хотя вроде и ратовал за еврейскую ассимиляцию.

Говорят, мысли материальны. Пройдут годы, и многие просветительские идеи Соломонова воплотятся в российскую жизнь. Достаточно сказать, что осуществлённое Николаем I учебное равноправие евреев приведёт впоследствии к усилению их веса в культурной жизни страны [по словам националиста Михаила Меншикова («Правительство и евреи», 1909), «русская интеллигенция запахла еврейством»]. Правда и то, что именно в Николаевскую эпоху и закладывалось начало русско-еврейской интеллигенции, вклад которой в историю государства Российского трудно переоценить.

Что до «Мыслей израильтянина», то они согреты любовью к еврейскому народу, верой в его животворные силы. Не в местечковом изоляционизме видел Соломонов будущее евреев, а в их интеграции в российское общество: мечтал, чтобы они вошли на равных в семью других народов многонациональной империи, но обязательно сохранив при этом иудейскую веру, которая «по её началам чиста». «Любезные братья! – обращался Абрам к соплеменникам словами Талмуда. – Тот тратит слова, кто говорит с недостойным, а тот теряет человека, кто не говорит с достойным».

Братья – антиподы

Пётр Исаевич Вейнберг (1831-1908) своей многогранной деятельностью заслужил в отечественной культуре самое почётное место. Поэт, учёный, академик, педагог, издатель, редактор, переводчик-профессионал, много сделавший для знакомства русских читателей с западной литературой, заступник писательской братии, – он прочно вошёл в историю российской словесности. Младший же его брат, Павел Исаевич Вейнберг (1846-1904), снискал себе иную славу, сколь шумную, столь и скандальную, – славу рассказчика еврейских анекдотов и был вскоре заслуженно забыт…

Родители братьев были этническими евреями, однако приняли православие задолго до их рождения. И что характерно, старшие Вейнберги стали христианами не корысти ради, но по зову души. Отец, Исай Семёнович, строго следил за исполнением семьёй всех церковных обрядов, сам подавал тому пример, и дети с самых ранних лет привыкли относиться к религии с благоговением. Учиться Закону Божию начали дома, у матери, Розы Абрамовны, которая научила их главным молитвам и рассказывала им эпизоды из священной истории. А по праздникам в дом Вейнбергов неизменно приезжали священники и истинно по-пастырски говорили с детьми.

И.С. и Р. А. Вейнберги.

Но в этой, казалось бы, вполне обрусевшей православной семье неистребимым остался завещанный еврейскими пращурами культ разума и знания. Исай Семёнович, нотариус и сын нотариуса, хотя и не получил университетского диплома, был весьма эрудированным человеком, в высокой степени уважающим науку, и главную свою заботу видел в том, чтобы дать многочисленным чадам (шести сыновьям и четырём дочерям) достойное образование. При этом не стеснялся иной раз прибегать к самым жёстким мерам педагогического воздействия, сиречь к розгам, так что штрафникам, повинным в лености в учёбе, приходилось хлебнуть лиха. Человек завидного остроумия (которое, кстати, в большой степени передалось и нашим братьям), он подводил под порку ослушника строгую документальную базу. Однажды, когда сын словчил, подскоблил и исправил оценку в школьном дневнике, отец, прежде чем задать ему трепака, привёл ссылки на «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных» и соответствующие статьи прочих российских узаконений, древних и новых.

Хотя в семье Вейнбергов не почитались иудейские традиции, можно говорить, тем не менее, об их отголосках. Примечательно, что на пятом году жизни старшего из чад (а известно, что как раз в этом нежном возрасте еврейского отпрыска отдавали учиться в хедер) Исай Семёнович решает определить его в знаменитый в Одессе пансион. «Ты должен, – категорически заявил он при этом сыну, – в тринадцать лет писать уже латинские стихи». Дата эта никак не произвольна, а знаменовала собой бармицву – пору духовной зрелости для еврея.

И ещё одно наследие родных пенатов получили братья – страстную любовь к театру, всемерно поощряемую отцом. В их поместительном одесском доме давались самодеятельные спектакли, в коих принимали живое участие все Вейнберги, от мала до велика. На таких домашних представлениях не гнушались выступать всероссийски знаменитые Михаил Щепкин (1788-1863) и Павел Мочалов (1800-1848), известный американский чернокожий актёр-гастролёр Айра Фредерик Олдридж (1807-1867), неподражаемый в ролях Шейлока и Отелло. Исай Семёнович и сам был не чужд лицедейства. Он близко знал директора Одесского театра, водил дружбу со многими артистами и частенько брал за кулисы сыновей, демонстрируя знаменитостям их дарования. И был безмерно горд, когда великий Щепкин взял на руки малыша-сына и сказал: «Отдайте мне его, я сделаю из него хорошего актёра!» Будучи безотчётно увлечённым театром, Вейнберг-старший пёкся о том, чтобы воспитать артистическое чувство и у своих детей. Забегая вперёд, скажем, что ему это удалось. Впрочем, степенный, охочий до знаний Пётр и проказливый, нерадивый Павел, казалось, только по страннейшему недоразумению были детьми одних родителей. И хотя братья получили одинаковое воспитание, из отчего дома они вышли в большую жизнь совершенно разными людьми.

Рыцарь духа. Пётр Вейнберг

Литераторы, современники Петра Вейнберга, аттестовали его «рыцарем духа», «сеятелем разумно-доброго», служившим русской словесности самозабвенно, «с исключительной искренностью и самоотверженной чистотой». Подчёркивалось при этом его русское образование и культурное воспитание.

Пётр Вейнберг

А магия литературы заворожила его с детства. Он, пятилетний мальчуган, сочинил «трагедию», в эпилоге которой изображалась степь, а «по углам» её стояли разбойники, и оркестр громко играл «Боже! Царя храни!» После сего отец, уверовав в литературную Фортуну Петра, определил его в лучшее в Одессе учебное заведение – Василия Андреевича Золотова (1804-1882). Пансион, как называл его Пётр, «золотого Золотова», в котором он проучился шесть лет, оказал на него огромное нравственное влияние и сформировал его эстетический вкус. «Живой, как ртуть», человек, педагог-новатор, Василий Андреевич, в прошлом преподаватель Ришельевского лицея, обучал детей по методе, основанной на системе француза Жана Жозефа Жакото (1770-1840), основа которой – разумное согласование впечатлений глаза со слухом. Ненавидел «долбню», а пылко ораторствовал, увлекаясь сам и увлекая за собой слушателей. Подготовил учебные пособия для учащихся, лёгкие, доступные для понимания. Завоевав общее доверие и уважение, он взял за правило вникать в жизнь каждого воспитанника, поощрял доброе, корил и совестил оступившегося, давая учащимся пример беспристрастной моральной оценки. Важно и то, что на словесность здесь научили смотреть как на высокое, святое дело, и о тех, кем гордится русская литература, говорили как о лучших государственных мужах. Все пансионеры знали наизусть стихотворения Державина, Жуковского, Пушкина. Отличный ритор и декламатор, он сопровождал чтение разъяснениями внутреннего смысла произведения, поддерживая в учащихся тот «священный огонь», который во многих продолжал гореть всё последующее время их жизни. Как сказал Пётр, этот учитель заложил в его ум и сердце ту «литературную закваску», благодаря которой и окрепла в нём беззаветная любовь к русской словесности.

Особенно памятен Вейнбергу был день, когда в Одессу пришло известие о кончине Пушкина. По настоянию Золотова, учение было тогда прекращено на три дня; три дня кряду в пансионе служились панихиды, и каждый день после богослужения Василий Андреевич в течение нескольких часов читал каждому «возрасту» отдельно лучшие произведения погибшего поэта и уяснял ту великую потерю, которую понесла в его лице вся Россия. А после публикации письма Жуковского о последних минутах Пушкина учитель прочёл его всем воспитанникам – «и сам не удержался от слёз, и все плакали чуть ли не навзрыд».

Отметим, что Пётр Исаевич всю жизнь будет стремиться подражать своему первому учителю. Он использует его педагогические идеи: когда в 1868-1874 гг. возглавит кафедру русской литературы в Варшавском университете, и на Высших женских курсах, где в продолжение пятнадцати лет читает курс всеобщей и русской истории, и будучи доцентом Санкт-Петербургского университета, где также преподаёт историю литературы. Но особенно востребованным для Вейнберга оказался такой психологический подход к ученикам в Коломенской детской гимназии, а также в реальном училище Якова Гуревича (1841-1906), где он не только преподаёт, но и директорствует. И так же, как и Золотов, Пётр Исаевич пишет ряд учебных пособий: «Европейский театр» (1875), «Русские писатели в классе» (вып. 10, 1881-1886), «Русская история в русской поэзии» (1888) и др.

Но это случится в далёком будущем, пока же одиннадцатилетний Пётр поступает в гимназию при Ришельевском лицее, «неся туда ту живую душу, которая была [в него] положена незабываемым Василием Андреевичем и которую [он] надеялся найти в последующих руководителях». Но в гимназии «царил рутинный формализм при полном отсутствии живого элемента». Не лучше обстояло дело и на юридическом факультете лицея, куда Вейнберг поступил по окончании гимназии. «Не столько юридические науки, – признавался он, – сколько поистине ужасный способ их преподавания бездарными и ленивыми профессорами отравил мне годы, которые я поневоле проводил на скамьях лицейских аудиторий». К тому же, одержимый любовью к словесности, наш лицеист не мог смириться с тем, что профессор Константин Зеленецкий (1812-1857) читал лекции «жалко и комично», притом только о русской литературе (кафедры всеобщей литературы там не было). Потому, когда отец разрешил Петру, за полгода до окончания курса, покинуть Лицей и отправиться в Харьков, в университет, чтобы стать студентом историко-филологического отделения, казалось, мечты его сбылись.

Однако открывшаяся перед ним картина оказалась, по его словам, «мрачной и печальной». Преподавание в университете стояло на самой низкой ступени и, что ещё печальнее, среди профессоров было немало лакомых до мзды: существовала даже негласная такса за сдачу экзамена студентами, перевод их из курса на курс (даже если те вообще не посещали лекций). Один из таких мздоимцев читал лекции по богословию по замшелым, пожелтевшим от времени конспектам. А профессор-ретроград Николай Лавровский (1827-1899) заявлял, что «всё, что появилось в русской литературе после Карамзина, не заслуживает серьёзного изучения», а о творчестве Пушкина отзывался как о «лёгкой поэзии для препровождения времени».

И всё же в этом «сборище бездарностей» находились молодые преподаватели, отличавшиеся «содержательностью, широтой взглядов, новизной обобщения, отзывчивостью на общественные вопросы, ораторским талантом… Их слушали с жадностью, и слова их глубоко запечатлевались в умах и сердцах студентов». Пётр с благоговением вспоминает филолога Николая Костыря (1818-1853), вдохновенно и так романтично читавшего лекции по эстетике и русскому языку. В нём «студенты нашли не только руководителя в области наук, но и старшего товарища, советника и помощника в материальных нуждах». Это по его инициативе в университете стали проводиться литературные собрания, на которых студентам вменялось в обязанность читать опусы собственного сочинения с последующим их обсуждением и критическим разбором. Благодаря словеснику Костырю, уже наличествовавшая в нашем герое литературная закваска вызвала творческое брожение. Насколько оно было бурным, свидетельствует тот факт, что отсчёт писательской деятельности Вейнберга ведётся именно с его студенческих лет, когда в 1851 году в журнале «Пантеон» (№ 11) был напечатан перевод драмы Жорж Санд «Клоди» (анонимно, без указания имени переводчика). Мало того, он переложил стихотворение Виктора Гюго «Молитва обо всех» («Харьковские губернские ведомости», 1852, февр.). А в письме к редактору «Пантеона» Фёдору Кони (1809-1879) от 24 сентября 1852 года Вейнберг предлагает свои услуги переводчика рассказов, пьес, водевилей. Тогда-то и началась деятельность этого «переводчика из переводчиков», как будут потом называть нашего героя.

В 1854 году в Одессе выходит поэтический сборник Петра Вейнберга с переводами из Горация (65-8 до н. э.), Андре Шенье (1762-1794), Виктора Гюго (1802-1885), Джорджа Гордона Байрона (1788-1824) и несколькими своими оригинальными стихотворениями. Но вот незадача: окончив курс университета в 1854 году, наш поэт не получил при этом звания кандидата. А виной тому был неисправимый буквоед Лавровский: влепил ему двойку на кандидатском экзамене по русской литературе, придравшись к одной фактической ошибке из истории словесности XVIII века (мстил за прогул своих унылых лекций). Так что экзамен пришлось пересдавать через год.

А тем временем наш герой направляется в Тамбов, в качестве чиновника по особым поручениям при губернаторе Карле Данзасе (1806-1885). О трёх годах, проведённых в Тамбове, Пётр Исаевич будет говорить как о «времени глупого, праздного и бесцельного существования». Впрочем, он здесь излишне самокритичен, поскольку, помимо службы, усиленно занимается литературной работой: редактирует неофициальную часть «Губернских новостей», сам пишет много и вдохновенно. Забавно, что даже своё отвращение к чиновничьей службе он выражает посредством стихотворной пародии на знаменитое «Выхожу один я на дорогу» Михаила Лермонтова:

Выхожу один я в коридоры,
Подо мной паркетный пол блестит,
Сторож спит, потупив в землю взоры,
И курьер впросонках говорит…
Я б хотел заснуть, чтоб видеть сон,
Будто я уже начальник в силе,
Будто я начальством награждён…

Вообще, тамбовский период, о коем наш герой, по его словам, не может вспоминать «без содрогания», сыграл в становлении Вейнберга-поэта весьма значительную роль. И прежде всего потому, что он открыл для себя творчество Генриха Гейне (1797-1856) – мастера, к которому до конца жизни питал неизменный пиетет. Пётр Исаевич в свободное от служебных обязанностей время переводит его сочинения, сам пишет стихи в подражание немецкому поэту. При этом происходит казус, впрочем, вполне объяснимый. Редактор петербургского «Русского вестника» Михаил Катков (1818-1887) принял его стихи за переводные и в 1856 году поместил их в журнале под заглавием «Из Гейне». Это забавное событие побудило Вейнберга взять псевдоним «Гейне из Тамбова». А впоследствии он будет аттестовать себя «тёзкой великого Гейне».

Вейнберг – редактор первого и последующих собраний сочинений Гейне на русском языке, переводчик более 250 его стихотворений, пропагандист и издатель его произведений, их критик и комментатор, биограф и истолкователь жизни и творчества немецкого поэта. В любовной лирике Петра Исаевича влияние Гейне весьма ощутимо, причём с самых первых его шагов на поэтическом поприще. По образцу «песен» немецкого поэта построены многие стихотворения из цикла Вейнберга «Песни о любви», в которых эмоциональное напряжение также снимается иронической концовкой. Обращает на себя внимание стихотворение «Доктрина» с зачином одноимённого стихотворения Гейне и с продолжением, в котором сквозит самоирония над характерным тяготением к мещанской успокоенности. Творческие принципы и художественная манера Гейне угадываются в пьесах «Взгляд на природу», «Дождь и слякоть… По аллее», «Элегия (Один из современных вопросов с поэтической точки зрения)», «Мы с ней молчаливо сидели», «В фотографии недавно», «К укротителю в зверинец», «Перед стройною испанкой» и т. д.

Как отмечал критик Юрий Веселовский (1872-1919) на рубеже веков, «его [Вейнберга] юмористические вещи, печатавшиеся под псевдонимом “Гейне из Тамбова”, имели весьма оригинальную судьбу: некоторые из них, особенно бойкие и остроумные, пользовались – и поныне пользуются – широкой популярностью у читателей во всех концах России…, но подчас они и не подозревали, какой литератор скрывается за шутливым псевдонимом». Но правда и то, что «милый и тихо улыбчивый юморист Вейнберг был слишком добродушным и покладистым для сатирических настроений, и потому сатирические его попытки никогда не возвышаются над ремеслом “на случай”, упражнением на сатирическую тему не сатирика, а просто человека, одарённого известною долею остроумия и способностью к версификации. Отсюда ясно, что Гейне из Тамбова – не целиком Гейне, даже на тамбовский лад, а Гейне довольно ограниченный и смирный».

Генрих Гейне

Как иронизировал журнал «Стрекоза» (1882, № 46), Гейне оставил после себя в России «целые полчища вполне достойных смерти подражателей, переделывателей и обкрадывателей». В этой череде Гейне из Тамбова был, несомненно, первым и лучшим, а за ним последовали Гейне из Архангельска – Василий Курочкин (1831-1875), из Вельска – Александр Коропчевский, из Глуховки – Николай Матвеев (1865-1941), из Иприта – Фёдор Филимонов (1862-1920), из Кунавина – Сергей Рыскин (1860-1895), из Любани – Александр Круглов (1852-1915), из Темрюка – Леон Мищенко (1882-1937), из Уржумки – Михаил Попов, из Харькова – Алекса ндр Немировский, и др. При ходится признать, что сатира таковых, равно как и Вейнберга, осторожна, притуплена и неизбежно сползает к юмору, она «кругло безобидна». Литературовед Яков Гордон говорит о «гейневском стереотипе» – использовании лирико-иронической манеры немецкого поэта с неизбежным уплощением содержания гейневского стиха или поэтического произведения, которое местный автор пытался подогнать под манеру Гейне.

Пётр Вейнберг. Карикатура.

К периоду пребывания в Тамбове относится и самое, пожалуй, знаменитое стихотворение Вейнберга «Он был титулярный советник» (1859), впоследствии вошедшее в сборник «Юмористические стихотворения Гейне из Тамбова» (СПб., 1863) и положенное на музыку Александром Даргомыжским (1813-1869). Надо сказать, что этот «шедевр декламации» обессмертит уже в XX веке Фёдор Шаляпин (1873-1938). Сюжетом его стало неудачное сватовство чиновника невысокого ранга к дочери генерала, отразившее факт личной биографии автора: как свидетельствует Пётр Исаевич, он был тогда безнадёжно влюблён в дочь губернатора; а вот по мнению правнучки поэта Галины Островской, речь идёт в нём о его будущей законной жене, дочери генерала, Зинаиде Ивановне Михайловой (1840-?), но предложение руки и сердца было принято ею не сразу. Последняя версия едва ли основательна, поскольку свадьба четы Вейнбергов состоится только в 1861 году. Интересно, что и другое ставшее программным стихотворение Вейнберга, из цикла «Морские мелодии», также было навеяно ему Генрихом Гейне, которого называли «придворным поэтом Солёной стихии». («Море было моим единственным собеседником, и лучшего у меня никогда не было», – признавался немецкий поэт.) Оно так же получило широкую известность, и на надгробном памятнике Петра Исаевича, на Литераторских мостках в Петербурге, высечены слова:

А седые волны моря,
Пробужденью духа вторя
Откликом природы,
Всё быстрей вперёд летели,
Всё грознее песню пели
Мощи и свободы!

В 1858 году Вейнберг переезжает в Петербург и по рекомендации поэта Владимира Бенедиктова (1807-1873) посещает журфиксы Александра Дружинина (1824-1864), где знакомится со всем цветом писательского мира: Иваном Тургеневым (1818-1883), Ива ном Гончаровым (1812-1891), Дмитрием Григорови чем (1822-1899), Алексеем Писемским (1821-1881), Николаем Некрасовым (1821-1877), Сергеем Боткиным (1832-1889) и т. д.; ведёт раздел «Литературные летописи» в «Библиотеке для чтения», сотудничает в «Современнике», «Сыне Отечества», «Русском слове», «Отечественных записках», «Санкт-Петербургских Ведомостях», публикует цикл фельетонов «Мелодии серого цвета» в журнале «Весельчак», проявляя необыкновенную энергию и трудолюбие. Не было ни одного сколько-нибудь выдающегося издания, в котором бы он так или иначе не участвовал. Писатель Юрий Морозов приводит на сей счёт анекдот об одном провинциальном литераторе, искавшем работы в столице. «Приходит он в одну редакцию, предлагает “Внутреннее обозрение”. – Извините, – отвечают ему, – у нас этим отделом заведует П. И. Вейнберг. – Идёт молодой человек в другую редакцию с предложением писать статьи об иностранной политике. – Этот отдел уже поручен нами П. И. Вейнбергу. – В третьей редакции на предложение театральных рецензий получается тот же ответ… Куда ни толкнётся молодой человек, – всюду слышит имя Вейнберга. С отчаянья он решается, наконец, предложить свои услуги “Модному вестнику”… Входит в редакцию – и видит: за столом сидит Вейнберг и вырезывает выкройки. Молодому человеку ничего не остаётся, как, выскочив из подъезда, прямо броситься в Фонтанку. Но чья-то сильная рука выхватывает его из воды. Он хочет узнать имя своего нежданного спасителя – и слышит в ответ: “П. И. Вейнберг”. Везде поспел!»

В 1859 году в Петербурге начал издаваться сатирический журнал революционно-демократического направления «Искра», основателями коего были литераторы Василий Курочкин и Николай Степанов (1807-1877). И, начиная с первого же его номера, Вейнберг принимает в журнале самое деятельное участие, будучи его постоянным автором, а некоторое время и членом редакции. «Искра» занимала непримиримую позицию к проявлению всякого рода произвола: издевательству над крепостными, казнокрадству, взяточничеству, прочим безобразиям и отвечала на них острыми фельетонами, сатирическими стихами и карикатурными портретами, задевая подчас и сильных мира сего. Именно «Искра» была той творческой лабораторией, в которой окрепло дарование Вейнберга и оформилось его поэтическое лицо. Заметим, что известное стихотворение «Он был титулярный советник…» увидело свет именно в «Искре» (1859, № 2). Пётр Исаевич впоследствии вспоминал о том, «как жадно набрасывалась публика на каждый номер “Искры”, какой авторитет завоевала она себе на самых первых порах, как боялись её все, имевшие основания предполагать, что они могут попасть на карандаш её карикатуристов или под перо её поэтов и прозаиков, с какой юношеской горячностью, наконец, относились к своему делу мы сами».

Весьма симптоматично, что издание не боялось возвышать свой голос в защиту евреев от нападок реакционной печати. Вот что писал редактор «Искры» Василий Курочкин, обращаясь к журналистам-юдофобам:

Мы смехом грудь друзей колышем,
Вы желчью льётесь на врагов.
Мы с вами под диктовку пишем
Несходных нравами богов;
Мы – под диктовку доброй феи;
Вы – гнома злобы и вражды;
Для нас евреи суть евреи,
Для вас евреи суть жиды.