Сочинения русского периода. Прозаические произведения. Литературно-критические статьи. «Арион». Том III

Но есть в этих переводах, изготовленных «на вынос», что-то до такой степени унизительное и жалкое для человеческого достоинства, что становится больно вновь ожившею старою неизбывною болью за русского писателя, за русское живое слово, изуродованное и умученное в тисках этого «наиболее цельного и основательного миросозерцания».

* * *

Вопреки рекламным уверениям «Вядомостей» в их «советском» номере представлены далеко не все «старые» и «молодые» советские писатели.

Нет Замятина, нет Вересаева, нет Булгакова, нет Романова[185 - Ср.: письмо Пантелеймона Романова И. В. Сталину от 27 мая 1933 г. в кн.: Большая цензура. Писатели и журналисты в стране Советов 1917–1956. Составитель: Л. В. Максименков (Москва: МФД: Материк, 2005), стр. 296–297.], Зощенки… Конечно, на это есть свои тайные, закулисные причины.

На первом месте помещена статья К. Радека «Культура нарождающегося социализма», где доказывается, что если вообще есть культура, то вот именно эта культура нарождающегося социализма, начало которой, впрочем, положено только Марксом[186 - Karol Radek, «Kultura rodzacego sie socjalizmu», Wiadomosci Literackie, 1933, Nr. 47 (Niedziela 29 pazdziernika), str. 1. Ср.: Карл Радек, «Культура рождающегося социализма», Известия, 1933, № 273, 7 ноября, стр. 2.].

Затем следуют статьи Михаила Слонимского «Жизнь советской литературы», Корнелия Зелинского «В книжной лавке», в которой автор скромно называет свое имя среди наиболее талантливых писателей, Валерия Кирпотина «Сов. литература в начале второй пятилетки», Сергея Динамова «О современной советской драматургии».

Две страницы, иначе 12 столбцов, занимает статья Ильи Груздева «Горький и октябрьская революция»[187 - Ilja Gruzdiew, «Gorkij a rewolucja pazdziernikowa», str. 4–5.], в которой автор оправдывает «великого» Горького (в одной из статей газеты Горький так и назван «великим»)[188 - Walerij Kirpotin, «Literatura sowiecka na poczatku drugiej piatiletki», str. 3.] в том, что он не сразу признал большевицкий опыт. Страницы эти буквально набиты иллюстрациями, на которых Горький изображен в 15-ти видах, маленьким и великим, во всех позах и ракурсах, с Лениным, Сталиным, в кругу комсомольцев, в карикатуре, в скульптуре и живописи. Благодаря тому, что они имели честь сняться вместе с Горьким, попали также на страницы «советских» «Вядомостей» Лев Толстой, А. П. Чехов и Леонид Андреев.

После этого пятистраничного введения даны пять автобиографических очерков: Белого[189 - См. публикацию русского текста очерка А. Белого по рукописи – Андрей Белый, «О себе как писателе» (с преамбулой С. Лесневского), День поэзии. 1972 (Москва: Советский писатель, 1972), стр. 269–273.], А. Толстого, Всев. Иванова, Веры Инбер и Леонова. Две страницы отведено образцам советской литературы. На одной – старый рассказ Пильняка. Пильняка К. Зелинский причисляет к авторам, «насквозь пропитанным старой культурой». Потому, наверно, так мало о Пильняке и Пильняка в номере[190 - Ср.: Agata Zawiszewska. Recepcja literatury rosyjskiej na lamach «Wiadomosci Literackich» (1924–1939), str. 130–131. Ср. также: Е.В. <Вебер>, «О пребывании Бориса Пильняка в Варшаве», За Свободу!, 1931, № 43, 15 февраля, стр. 4.]. Старый рассказ, очевидно, вольность польского переводчика[191 - Boris Pilniak, «Sprawa s?mierci». Przeklad Wladislawa Broniewskiego. Wiadomosci Literackie, 1933, Nr. 47 (Niedziela 29 pazdziernika), str. 8. Ср.: Б. Пильняк, «Дело смерти», в кн.: Борис Пильняк. Собрание сочинений. Том VIII (Москва-Ленинград: Гос. издательство, 1930), стр. 107–120; датир.: Саратов, июнь 1927.]. На второй странице, отведенной под образцы, – стихотворения Безыменского, Пастернака, Светлова, Кирсанова, Сельвинского и Жарова в переводе Ю. Тувима[192 - В этом номере помещен выполненный Тувимом перевод пастернаковского «Бальзака»; в следующем номере – «Памяти Ларисы Рейснер» и «Лодзь в 1905 г.» в переводе В. Броневского, в номере 56 тувимовские переводы еще двух стихотворений.], А. Слонимского, Л. Подгорского-Околова и В. Броневского.

Затем следуют статьи М. Кольцова о сатире в СССР, Н. Огнева «Растет новый человек», статьи о советском театре, кинематографе, живописи, скульптуре, архитектуре, музыке, печати, издательстве. Завершается же всё обширными объявлениями Интуриста, Торгсина, Совпольторга и «Международной книги».

* * *

Как ни стараются советские сотрудники «Вядомостей», – правды не скроешь.

Напрасно уверяет Мих. Слонимский, что для писателя в сов. России реки текут медом. Тут же рядом между строк глядит во всем своем убожестве неприкрытая горькая истина о подневольной жизни советского писателя.

Профессия писателя в СССР, по словам М. Слонимского, самая почетная. Писателю, как известному, так и начинающему, предоставляются все возможности для развития его таланта, все нужные ему материалы для разработки тем его книг.

Книга же в сов. России расхватывается тут же по ее выходе в миллионах экземпляров.

Всё это, может быть, и так. Ничего здесь особенного, в конце концов, нет. Тираж книги в сов. России объясняется размерами страны, незаглохшею среди населения, несмотря ни на что, потребностью в живом слове. Забота же правительства о развитии и направлении таланта писателя – палка о двух концах.

В той же статье М. Слонимский вскользь, мимоходом рассказывает о «пути» Мариетты Шагинян от мистицизма до романа о пятилетке. Путь этот он называет «характерным и убедительным примером того перерождения человека, которое в разных областях, в разных профессиях является одинаково типичным для советской действительности»[193 - Michail Slonimskij, «Zycie literatury soiwieckiej», str. 2.]. По-нашему же это Прокрустово ложе, на котором вытягивают малых и обезглавливают больших, чтобы подогнать всех под один казенно-установленный рост.

Достаточно красноречивы, скупо сообщаемые К. Зелинским в его кратком обзоре сов. Литературы[194 - Kornel Zielinski, «W ksiegarni», str. 2.], сами факты казенной опеки над литературой и писателями в СССР, факты, свидетельствующие о далеко не веселой и непочетной стороне писательской жизни советского автора.

Но еще более красноречивы показания самих авторов, помещенные в «Вядомостях» – статья о Горьком и «автопортреты».

Статья о Горьком может быть названа историей его обращения. Перед кем оправдывает автор статьи Горького? Перед кем оправдываются «старые» писатели А. Белый и А. Толстой? У А. Толстого его «автопортрет» так и назван – «Несколько слов разъяснения». До пролетарской революции, видите ли, А. Толстой томился отсутствием темы, стиля и энергии. Писателя из него сделал только октябрь.

«Если бы не было революции, – пишет он, – ждала бы меня в лучшем случае судьба Потапенки: серая, бесцветная работа дореволюционного среднего писателя. Октябрьская революция дала мне всё…

До 1917 г. я не знал, для кого пишу. Теперь я чувствую живого читателя, который мне нужен, который обогащает меня и которому я нужен. 25 лет тому назад я подходил к литературе как к приятному занятию, какой-то забаве. Теперь я ясно вижу в литературе мощное оружие борьбы пролетариата за мировую культуру и по мере своих сил отдаю себя этой борьбе. Это сознание – мой сильнейший побудитель к творчеству. Припоминаю, как в первое десятилетие своей писательской работы я с трудом находил темы для романа или рассказа. Теперь я задумываюсь над тем, как мало осталось жизни и как мало сил в одной жизни, чтобы стоять наравне с темпом нашей великой эпохи».

Собственно, главной гордостью и его самого и сов. критиков является «Петр I». О других своих книгах А. Толстой не упоминает. Но что мешало А. Толстому писать своего «Петра I» в эмиграции, где роман этот, кстати, встречен лучше, чем в сов. России, – остается неясным. Впрочем, о своем эмигрантском периоде А. Толстой благоразумно умалчивает. Думается, что «Вядомости» оказали ему плохую услугу, сообщив в примечании на предпоследней странице о годах, проведенных А. Толстым за границей.

Всё, конечно, дело вкуса и природных особенностей человека. Смена вех и переезд через границу сделали А. Толстого необычайно производительным. А вот другой писатель, вернувшийся в Россию из эмиграции, А. Дроздов умолк непонятным и страшным молчанием[195 - Гомолицкий помнил о беспрецедентной плодовитости А. Дроздова в годы его берлинской эмиграции. Можно полагать, что между ними тогда был эпистолярный контакт в связи с выступлениями Гомолицкого в журнале Веретено в 1921–1922 гг.]. За рубежом выпускал книгу за книгой, в которых никто ему, кстати, не мешал изображать разлагающихся интеллигентов и идеальных матросов. В сов. России же А. Дроздов выпустил слабую, подневольную, «не свою» книгу и точно в воду канул[196 - В 1926 г. в Москве вышла повесть Дроздова для юношества Внук коммунара, в «Земле и фабрике» – Человек шагает; в 1927 – повесть Неуловимый, в 1928 году романы Лохмотья и Маруся Золотые часы.]. Очевидно, не для всех годится одно и то же лекарство.

Но еще показательнее очерки А. Белого, который старательно уверяет, что до революции занимался литературой только нехотя и между прочим, писателем же стал лишь в 1924 г., когда улеглась его педагогическая революционная деятельность. Вторая часть его очерка посвящена оправданиям в «непонятности» его писаний. Здесь же он старательно цитирует письмо одной колхозницы, которая поняла три его книги[197 - Выступления А. Белого той поры были встречены недоброжелательностью и скепсисом.12 сентября 1933 в своем предсмертном дневнике он упоминал в этой связи: «и двусмыслица Ермилова (не его, а нажимающего пружины РАППа исподтишка Авербаха), и маленькие гадости «Литературки», и рапповцы, и… “Максимыч”!» – и добавлял: «Если впредь мой искренний порыв “советски” работать и высказываться политически будет встречаться злобным хихиком, скрытою ненавистью и психическим “глазом”, – ложись, умирай; и хоть выходи из литературы: сколько бы ни поддерживали меня – интриганы, действующие исподтишка, сумеют меня доконать!» – Андрей Белый, «Пробы “Дневника” (Дневник месяца (август 1933)», в кн.: Моника Спивак. Андрей Белый – мистик и советский писатель (Москва: Российский гос. гуманитарный университет, 2006), стр. 448.].

Всё это смешно и одновременно очень грустно. Ясно без пояснений, перед кем должны оправдываться эти попутчики.

Уж не перед читателями же «Вядомостей Литерацких».

* * *

Первые фразы «советского» номера «Вядомостей» посвящены русской эмиграции.

В начале своей статьи, открывающей номер, К. Радек без зазрения совести заявляет, что из всей «культуры Пушкина, Гоголя, Толстого» русская эмиграция спасла за границей только песенки Вертинского[198 - О широкой «подпольной» популярности в Советском Союзе в 1930-ые годы записей находившегося в эмиграции (до 1943 г.) А. Вертинского см.: А. Б. Горянин, «Воздействие русской эмиграции на СССР в 1930-е-1950-е гг.: к постановке вопроса», Нансеновские Чтения 2008 (С.-Петербург, 2009), стр. 431. Вертинский в 1921–1923 гг. жил в Польше и выступал там с концертами. См.: Ян Орловски, «Поэзия русской эмиграции в польской литературной жизни (1918–1939)», Международный симпозиум «Русская эмиграция в сербской и других славянских культурах». Тезисы докладов (Белград – Ср. Карловцы, 20–22 ноября 1997 г.) (Белград, 1997), стр. 43.] и не написала ни одной книги, «которая бы рассказала миру о том, что пережили, перетерпели и передумали русские эмигранты».

Конечно, ни великодушия, ни даже простой объективной справедливости нельзя требовать от советских гостей «Вядомостей Литерацких». Вслед за Радеком К. Зелинский издевательски называет русскую зарубежную литературу «культурой парижских шоферов», а М. Слонимский заявляет, что в то время, как А. Толстой дарил революции свои лучшие произведения, за границей «умирала, кончалась в длительной агонии эмигрантская литература».

– Русская эмиграция, – по мнению К. Радека, – бесплодна, потому что ничто, кроме ненависти, не связывает ее с жизнью России, так как она знает, что в жизни победоносных народных масс для нее нет места.

Для кого есть место в жизни русских масс, это покажет время. Что же касается первой части утверждения Радека, то она звучит вопиющею несправедливостью. Русская эмиграция всё время напряженно следит за всяким проявлением гонимого и загнанного духа в России. В частности, каждое произведение, появляющееся на полках советских книжных магазинов, если только оно художественно и талантливо написано, встречает за рубежом горячий отклик. Перепечатывается эмигрантскими газетами, переиздается эмигрантскими издательствами, обсуждается в критических статьях, на литературных собраниях. Тот же «Петр I» А. Толстого по кускам перепечатывался в двух больших эмигрантских газетах. И кто же ослеплен ненавистью, советские писатели и публицисты из «Вядомостей Литерацких» или русская эмиграция, которая не кладет партийной грани между художественным словом там в СССР и здесь за рубежом, где, вопреки уверениям большевиков, русская литература жива, богата, свободна и уважаема другими европейскими литературами?