Пловец Снов

Пловец Снов
Лев А. Наумов

Казалось бы, мир метафизического Петербурга давно и подробно освоен литературой, но роман Льва Наумова «Пловец Снов», находящийся на стыке магического реализма и русского символизма, показывает, что его пространство всегда ново и незаурядно. В этом произведении можно обнаружить черты остросюжетного детектива, литературоцентричного философского размышления, леденящего кровь хоррора, даже романтической драмы. В любом случае история о том, как модный писатель, автор востребованных книг, решает одну из центральных проблем современной культуры – почему люди перестали читать? – вряд ли кого-то оставит равнодушным или покажется кому-то неактуальной.

Лев Наумов

Пловец Снов

© Наумов Л. А., 2021

© Издание, оформление. ООО «Издательство «Омега-Л», 2021

* * *

За приют, тепло и поддержку в дни работы над этой книгой автор благодарит

Международный дом писателей и переводчиков (Вентспилс, Латвия)

Имение Ингмара Бергмана (Форё, Швеция)

Особняк князя Шамони (Северная Голландия, Нидерланды)

1

«Точка!» – внезапно раздалось в комнате. Эхо повторило звучное слово ещё как минимум дважды, будто оно стремглав вбежало, влетело, ворвалось в помещение и, пару раз ударившись об стены, без остановки умчалось прочь. Словно кто-то решительно и звонко выплюнул в стакан вишнёвую косточку. Впрочем, со стороны могло показаться, что Георгий выкрикнул его сам, но засвидетельствовать это было некому. Он сидел один в комнате, откинувшись на спинку недорого офисного стула. Довольный, Горенов глядел в экран ноутбука. Его руки бессильно свисали вниз. Видимо, он здорово устал. Создавалось впечатление, будто конечности удлинились и едва не касались пола. Однако в их немощном покачивании не было отчаяния. Они висели торжественно, как флаги тронного зала.

Сам Георгий определённо стал бы настаивать, что слово произнёс кто-то другой, угадав, а точнее предопределив тот самый момент, когда он решительно нанесёт вожделенный последний удар по клавише, объединяющей триумфально провозглашённую точку с запятой, косой чертой, а также совершенно неуместным в данном случае вопросительным знаком. Это принципиальный момент, поскольку ему, как и многим другим авторам, важно было не сомневаться, что всякий раз, когда он берётся за своё дело, то оказывается перед светящимся экраном не в одиночестве. Будто с ним рядом неизменно находится некий невидимый и, возможно, великий спутник, который диктует. А если диктует, то какие могут быть вопросы?.. Сказано – пиши. Впрочем, вопросов всегда возникало множество, но вера в том и состоит, чтобы не сомневаться в ответах, выбранных порой наугад, по наитию, по привычке или в лучшем случае по традиции.

Слово «точка», произнесённое невидимым Кем-то и услышанное лишь Гореновым, звучало ликующе, с отскоком, словно перед ним стоял не ноутбук, а пишущая машинка. Как команда, обращённая ко всему сущему, после чего мир вокруг озарился светом полной чёрной луны, взошедшей в конце последней строки.

Как долго автор ждал её! Сколько отчаяния вызывала боязнь того, что она так и не явится, а значит, весь путь сквозь сонмы букв окажется унизительно бессмысленным издевательством над собственной природой. Писать всё-таки, как ни жаль, дело противоестественное. Человек, проводящий много времени в сидячем положении, согнув шею, активно двигая только пальцами, наживает себе массу болезней. Невзирая на количество увлечённых этим занятием людей, эволюция отказывается делать шаг им навстречу, как когда-то она помогла, например, с прямохождением. В результате «человеки пишущие» с годами перемещаются в поликлиники и больницы.

Но всё это не так важно. Сейчас Георгий был счастлив и доволен собой. Он вывел свою книгу из бухты первой, надутой, словно парус на мачте, буквы «Р» и теперь вошёл на ней в порт заключительного знака препинания. Откуда все эти флотские сравнения? Просто всякий раз, когда в его жизни происходило что-то важное, он обязательно вспоминал о море. Думал о нём как о возможной, предначертанной, но не случившейся своей судьбе.

Горенов родился в Таганроге. В большинстве воспоминаний детства отец носит китель, словно нет никакой другой одежды. «Папа, можно я кортик возьму?» Они с матерью хором: «Только осторожно…» После этого отец добавляет: «Не урони». Игрушечные кораблики – одноцветные непотопляемые пластмасски и очень красивые реалистичные модели, которые следовало сначала долго собирать, а потом беречь от воды.

Казалось, всё чётко и грамотно написано на роду. Откуда взялась в его судьбе эта маленькая квартира в Адмиралтейском районе? Детство и отрочество в Таганроге, юность в Ростове, мореходное училище, потом опять Таганрог, свой собственный китель, свой кортик… Сына у Георгия так и нет. Ну, разве что близость Адмиралтейства можно было предугадать.

Слово «моряк» не везде значит одно и то же. В Севастополе это гордый титул, но когда Горенов с товарищами шли по родному городу, чаще они слышали вслед: «О, гляди-ка, „поплавки“ шагают». А в детстве почему-то все уверены, будто «моряк» везде звучит по-севастопольски.

Это казалось странным, но в годы службы, возвращаясь из плаваний, он радовался вовсе не так, как сейчас, сидя в промозглом городе за неприятным столом из шведского магазина. Неплохо было для разнообразия ступить на твёрдую землю, обнять жену и крошку-дочь, но тогда Георгий ни секунды не сомневался, что вернётся домой. Благодаря современным приборам выживание в море перестало быть вопросом жизни и смерти, не зависело в той же мере от благосклонности Фортуны, доброжелательности Посейдона, внимания Господа или сделки с дьяволом. А вот допишет ли он текст? Поставит ли вожделенную, продиктованную высшим телеграфом точку? Горенов бы не поручился, потому радовался, словно капитан XVIII века или даже как средневековый мореплаватель, когда мир ещё оставался загадкой, а далёкие земли только ждали своих первооткрывателей. Он был Колумбом, приплывавшим не туда, куда собирался, но ликовавшим, будто именно вожделенная цель достигнута. Георгий был и Магелланом, пожертвовавшим девятью десятыми своего экипажа, лишь бы добраться до суши. Да что там, он ощущал себя Одиссеем, годами сражавшимся за своё право существовать! И вот, наконец, Горенов сошёл на берег Итаки.

В Таганроге ему тоже казалось, что греческий скиталец совсем рядом: Керченский пролив, Босфор, Дарданеллы да ещё несколько тысячелетий. Теперь же он был ещё ближе. Георгий высоко ценил порядок, потому и книги дома расставлял по алфавиту. Гомер, затем ещё несколько томов и, наконец, Г. Горенов. Его радовала мысль, что по тому же принципу издания сортировались в библиотеках, магазинах, на складах. Значит, они с Одиссеем действительно соседи.

О чём только не заставила его задуматься одна-единственная точка. Пусть сегодня предстояло водрузить ещё немало таковых в письмах электронной почты и других текстах. Вероятно, несколько штук придётся поставить от руки на клочках бумаги и в блокноте. Да, совсем забыл, много раз нужно будет изобразить крошечные кругляшки на форзацах и первых страницах собственных книг, которые он будет подписывать вечером. Но именно эта останется особенной.

Вообще говоря, суть своей работы Георгий видел именно в том, чтобы правильно и вовремя ставить точки, тем самым доводя последовательность букв до завершения. Иначе слова можно длить и длить, без конца и смысла. Такая позиция – «точка зрения» – тоже вытекала, словно река, из его пристрастия к порядку. Конечно, другие терминальные знаки препинания также подходили, чтобы обрывать предложения, однако они зачастую несли эмоции, которые совершали излишнее насилие над значением слов. Все эти восклицания, вопросы… А уж чего он совсем не терпел, так это трёх точек подряд.

О названии только что законченного сочинения говорить непросто. То ли Горенов всё ещё не мог его выбрать, то ли определиться было принципиально невозможно, то ли по каким-то ещё причинам, но даже сам автор пока предпочитал именовать свой труд условно – «книгой G». Звучит в духе архаичных богословских традиций. Интуитивно ясно, что здесь ему нужна была буква из какого-то другого алфавита, не из кириллицы. Но почему именно G? Связано ли это со словами «god», «gloria», «grazie»? Остаётся лишь гадать. Хотя для Георгия скорее значение имело начертание: литера напоминала гиппократову чашу… или смертоносный хвост скорпиона.

Впрочем, сейчас Горенов волновался вовсе не из-за названия. Всё казалось таким удивительным! Он написал немало книг, но в данный момент его наполняли какие-то новые чувства. Прежде не возникало трудностей с выбором того, что будет значиться на обложке… Вдобавок, как правило, он никому не давал читать свои рукописи до того, как они выйдут из типографии, но впервые такое решение вызывало тревогу, неуверенность, сомнения… Наверное, действительно точка была особенной. В ней – его радость, его ключевой аргумент в споре об осмысленности бытия.

Георгий был настоящим писателем от природы или, возможно, даже от Бога. По крайней мере, с определённого момента – незадолго до переезда в Петербург – он принялся убеждать в этом себя, природу и всех окружающих, включая отдельных издателей. То, что убеждать, в общем, удавалось, подтверждает небезосновательность его претензий. При этом морское прошлое становилось не контраргументом, а, напротив, дополнительным доводом и стимулом. Ведь он попытался найти себя в самом прекрасном, что снилось ему с детства. За годы службы море щедро напитало его своими дарами – восторгом красоты, ощущением мужественности, радостью свершения… Оно давало ему то же, что любимая женщина. Вот только любить – это не работа и тем более не профессия. Любить – это судьба. Самое прекрасное из проявлений природы не приносило чувства удовлетворения и осмысленности. Потому решительным шагом Георгий перечеркнул всё, что, казалось, было суждено ему и его домочадцам.

Впрочем, кое-что изменить не удалось. И Таганрог, и Петербург были основаны Петром I. Это не просто города, а воплотившиеся фантазии, ожившие сны бушующего царя. Один вырос в первую военно-морскую базу России. Другой, основанный пятью годами позже, положил начало всему. На Таганроге император опробовал европейский метод строительства по регулярному плану и в Петербурге воплотил его в совершенстве. Но Таганий Рог – место с мощной духовной историей. Тут находили едва ли не древнегреческие артефакты. Воли Петра, сколь бы значительна она ни была, не хватило, чтобы переломить это, превозмочь, затмить. Его роль не отлилась в названии. Таганрог оставался Таганрогом всегда, и в царские времена, и в советские. Петербург же был создан из ничего. Город вырос нигде, на не приспособленном для этого месте. Город вопреки.

А двенадцатичасовой залп он подхватил у Севастополя. Любимое детище царя будто впитало всё, став квинтэссенцией русского морского оплота. Впрочем, не только русского, сколько здесь из Голландии, Италии, Англии, Франции…

Неожиданно для себя Горенов открыл и принялся обдумывать эти обстоятельства спустя несколько лет после переезда. Однако вскоре стало понятно вот что: ему хотелось жить необычной, выдающейся жизнью, отличаться от окружающих. В Таганроге он попал на флот, как подавляющее большинство его знакомых. Но и в том, чтобы числиться литератором в Петербурге, оказалось мало оригинального.

Что такое быть писателем? В XIX веке это значило принадлежать к некой особой касте, обладать прекрасным образованием и передовой способностью суждений. Спустя два столетия ситуация изменилась кардинально. Словесность более не играла в обществе той роли. В глазах людей, далёких от литературы, новость о том, что перед ними стоит сочинитель, вызывала спектр эмоций в ассортименте от недоумения до сочувствия. Сочувствие преобладало. Положим, способность производить впечатление на женские сердца частично сохранялась, но в остальном… Писателя-небожителя более не существовало. Дистанция между авторами и читателями сократилась сначала до нуля, а потом «потребитель литературы» оказался в более влиятельном положении. Мода и потребности рынка теперь диктовали то, что раньше отражало несколько менее сиюминутные процессы – веяния времени, шёпот истории или волю автора.

Георгий знал это очень хорошо и нередко удивлялся тому, как многим его коллегам удавалось думать, будто с упомянутых благословенных времён – так называемого «золотого века русской литературы» – не изменилось решительно ничего. Однажды он стал невольным свидетелем разговора на неком писательском мероприятии. Один пожилой автор мечтательно признавался другому:

– Когда я тебя читаю, то всякий раз думаю о Толстом…

Вопроса о том, который Толстой имеется в виду, возникнуть не могло, поскольку исключительно Лев Николаевич был достоин упоминания в этом кругу. Тем не менее после услышанного выражение лица собеседника стало сложным. Чтобы не обидеть товарища, первый торопливо добавил:

– …но не будем сравнивать, у тебя – своё… Конечно, своё…

Главное здесь – та самая гримаса. Имелись в ней штрихи польщённости, можно было решить, будто коллега тронут. Но в то же время присутствовала очевидная нота обиды и оскорблённого достоинства.

В те времена Горенова это ещё удивляло. Неужели уровень серьёзности отношения к себе был таким, что в подобных словах второй мог увидеть что-то, кроме иронии? Впрочем, трудно уловить иронию там, где её нет. Первый не шутил хотя бы потому, что точно такие же слова могли прозвучать и в его собственный адрес. Беседа шла между двумя полностью взаимозаменяемыми в литературном и бытийном отношении людьми, походившими друг на друга даже внешне: пузики, обтянутые свитерками, очки, небольшие бородки – не толстовские, скорее тургеневские – милые домовитые и ревнивые жёны, уверенные, будто их супругов было к кому ревновать, поскольку облако похоти непременный спутник исполинского таланта, дети на филфаке, вечно ломаные зонтики… Этих писателей ничего не стоило перетасовать и выдавать друг за друга, если бы не два обстоятельства: в устной речи один частенько путал слова «графоман» и «граммофон». Через него последняя вокабула вошла в обиход Георгия, обозначая автора, преобразующего выпитую массу водки в речевые потоки. В каком-то смысле это понятие противопоставлялось «графоману», то есть человеку, тяготевшему к безудержному письменному изложению. Другой же отличался тем, что во время собственных выступлений, читая свои тексты, нередко пускал скупую мужскую слезу, восхищаясь мастерством автора. Было здесь что-то трогательное и важное, сродни пушкинскому «ай да сукин сын», которое, в свою очередь, сродни божественному «увидел, что это хорошо», потому Горенов никогда над этим не иронизировал.

Имелось множество подтверждений весьма своеобразного отношения писателей к действительности. Например, один автор долго себя нахваливал, очерчивая необозримые границы собственного творческого архипелага, а когда Георгий уточнил, сколько же у него в конечном итоге книг, то услышал недовольный ответ: «Дружочек, бывают тексты опубликованные, а бывают готовые. Так вот, у меня восемнадцать готовых романов!» Выяснилось, что напечатаны только два из них, да и то за счёт самого возмущённого оратора, ни секунды не сомневающегося в собственном литературном величии. Иногда Горенов завидовал такой уверенности…

Чем эти авторы не готовые герои книг? Даже «доделывать» ничего не надо. Георгий давно обратил внимание, что многие писатели стали бы весьма колоритными персонажами. Словно стоило человеку впустить литературу в свою жизнь, как она заполняла повседневность, будто вода, и всё теперь казалось в ней не таким уж случайным, проступал некий если не смысл, то умысел. Жаль, что подобные действующие лица нужны были только в определённых, не самых востребованных жанрах. Горенову они не пригождались. Читателей более интересовали поверхностные любовные истории, а редкий литератор подходил на роль мачо. Спросом также пользовались примитивные детективы, но из гуманитариев получались скверные преступники и неумелые убийцы. Георгий пробовал, поскольку книгами в этом жанре, пусть вопреки собственным желаниям, и промышлял.

Горенов был автором успешным так как, с одной стороны, обладал способностями, а с другой – рядом «сопровождающих» качеств. Он был усидчив, умел концентрироваться и не рассеивать внимание. Опять же, высоко ценил порядок. Огромное значение имело и то, что Георгий оказался довольно везуч…

До поры его жену изрядно забавляла такая метаморфоза: будучи ещё моряком, он никому не позволял даже гвоздя забить в собственном доме, сам изготавливал мебель, прокладывал водопровод, стелил полы. В Петербурге же всё изменилось до неузнаваемости и приняло, пожалуй, болезненные формы. Горенов отказывался делать по хозяйству что бы то ни было. Правда, «отказываться» вскоре стало не перед кем, поскольку они разошлись.

Собственными детективами он не гордился. Напротив, как человек разумный и честный, смотрел на свои книги чрезвычайно скептически. Впрочем, совесть, а также ощущение призвания довольно скоро заставили их презирать. Жена долгое время хотела, чтобы он, раз уж стал писателем, посвятил ей какое-нибудь из сочинений. Сначала Надежда намекала, потом говорила об этом прямо, позже стала обижаться… А ведь на самом деле Георгий просто тогда очень любил её, и потому подобная затея представлялась ему странной. Он был убеждён, что ни одна из написанных им книг не достойна его супруги.

Многие люди живут, презирая свою работу. Большая их часть с годами осваивает нехитрую науку закрывать на это глаза, смиряется, но Горенов так и не смог. Он едва ли не ненавидел себя за то, что вынужден писать детективы. Потому на долгие годы именно книга G стала для него смыслом и оправданием. Он жил, дышал, засыпал и просыпался ради неё, ради неё писал бульварные истории, повторяя себе, что кормиться какой ни есть, но всё-таки литературой – не самый худший вариант. Действительно, вот и Сименон считал, что главные его сочинения – это вовсе не книги о Мегрэ, а, как он сам их называл, «психологические романы». Такая же ситуация с Конаном Дойлом, который, мягко говоря, недолюбливал приключения Шерлока Холмса, считая вершиной собственного творчества историческую прозу, а также пьесы и стихи.

Ручной труд же – Георгий не был в этом уверен, но опасался – мог нарушить хрупкий и таинственный ритуал творческого бытия. Меньше всего он хотел лишиться тех мгновений, когда ощущал, словно кто-то водит его рукой. Это восхитительное чувство, будто автор вовлекается в некую стихию, которая, как морской поток, играет с ним, не кидая, но нежно перенося из стороны в сторону. Пучина, могущая погубить любого, то ли по недосмотру, то ли по умыслу сохраняет ему жизнь, бережёт его. За эти эмоции Горенов был готов отдать многое, но пока, то ли по забывчивости, то ли по милости, никто не требовал жертв.

Вопреки известным биографиям крупных авторов, Георгий решил, что современный литератор обязательно станет избегать домашних дел. Писателя же должны считать белоручкой и «неприспособленным к жизни». А как это, если он в любой момент может устранить протечку или, скажем, сделать стол с живописным ландшафтом под эпоксидкой?..

– Сом, ты что, не слышишь? Иди есть! – раздался раздражённый женский голос с кухни.

– Минуту! – ответил он с озорной улыбкой, которую всё так же было некому засвидетельствовать. Ему хотелось ещё немного побыть с долгожданными чувствами.

Сом – это сокращение от «Свет очей моих». Горенов придумал себе такое прозвище ещё в Таганроге, когда отучал жену называть себя по имени. Формы «Гоша», «Жорик», «Гога», «Гарик», «Гера», «Георгин», «Жорж» и тому подобные ему совсем не нравились. Георгия же он просто ненавидел. Почему мама назвала его так? Ведь всё на свете должно что-то значить, особенно – имя. Какой он земледелец?! С детства Горенов не любил дачу и все связанные с ней трудовые повинности. А уж победителем его тем более назвать нельзя.

Одно время он носился с идеей, будто давать детям имена следует не раньше десятилетнего возраста, когда становится хоть приблизительно понятно, что они за люди. Да, будут определённые трудности в школе и детском саду, но это, ей-богу, не так страшно, как откликаться потом всю жизнь на неподходящее, чужое слово.

То, что Гоша – не победитель, стало ясно довольно рано. Из многочисленных историй о тумаках, отобранных игрушках, неспособности настоять на своём чаще других вспоминался эпизод, произошедший лет в девять. Ему уже доверяли ключи от квартиры, чтобы он мог самостоятельно прийти из школы, пока взрослые на работе. Дорога от дверей учебного заведения до подъезда составляла в тот злополучный день всего шестьсот семнадцать шагов, их число неумолимо сокращалось с каждым месяцем. Вернувшись вечером, мама обнаружила маленького Горенова сидящим на скамейке у подъезда. Слёзы на лице Гоши уже высохли, но глаза оставались опухшими. Он тщетно пытался делать уроки, но было темновато, да и старухи не давали покоя.