Завещание майора Пронина

– Ну что, Пронин, сработали мы с тобой на четверку с плюсом. Задание выполнили, врагов в Генштабе разоблачили, боевую группу иностранного шпиона обезвредили. Это важно. Но фон Граббе ушёл… Это тоже приходится учитывать. Задержать его на границе не удалось, видимо, у него имелось надежное окно. Улизнул наш друг.

– Надеюсь, ненадолго?

Эйтингон покачал головой.

– Что упало, то пропало. Мои ребята, конечно, постараются его отследить. У нас на примете три предполагаемых места, где он может всплыть. Одно, представь, аж в Японии. Кстати, у нас там надежная группа работает. И не одна. Второе – Каир. Третье и четвертое – попроще – Вена и Гамбург. Туда он может залечь, чтобы отдохнуть, зализать раны перед новой командировкой.

– Значит, провалили мы дело, товарищ Эйтингон?

– Почему? – Наум Исаакович внимательно поглядел на Пронина своими темными глазами. – У нас какое задание было? Почистить Генштаб. Перед войной – самое первое дело. Ты доказал, что мы беспокоились не зря. Опухоль вырезали. К тому же, поняли логику врага – проталкивать нелепые реформы, сбивать с толку офицеров. Теперь мы знаем, какие решения на уровне штаба в последние годы были совершены ошибочно. Это немало, совсем немало. Ну, боевая группа, штатные головорезы – это уже дело десятое. Меня это не так интересует, хотя ордена за это дают.

– Перед войной… – повторил Пронин за Эйтингоном. – Ты, конечно, имеешь в виду Германию. А сколько потерь у нас будет из-за его художеств? Потерь, которые можно было бы избежать.

– Есть война, о которых в учебниках пишут и есть тайная война. Она не менее жестока. И в ней не обойтись без поражений. Не считай себя непогрешимым. Знаешь правило золотого сечения? Быть победителем на 100 процентов невозможно. Золотое сечение – это, кажется, 73 процента из 100. Эту норму мы, я считаю, выполнили. Может быть, даже с перевыполнением плана. И, кстати, ты сумел всё провернуть на удивление быстро. Другой бы копался еще месяца два – и фон Граббе ещё натворил бы делов. А сейчас бежит из Союза, как ошпаренная кошка. На несколько месяцев он точно вышел из игры. А если по умному – то и на пару лет. Таких мастеров берегут.

Пронин вздохнул. Но уже чувствовал себя немного бодрее. А Эйтингон деловито объяснял ему, что к чему:

– Ты больше не служишь в Генштабе. Скоро тебе возвращаться в Ригу. Я считаю, отпуск прошёл не впустую. И я благодарен тебе. Я много про тебя слыхал, анализировал и не ошибся. Мы провернули большое дело. А австрийца этого мы еще обязательно поймаем. Он ведь порядочно рисковал, появившись на этой даче. Такой риск в нашей работе иногда вознаграждается, но гораздо чаще за него приходится получать по голове.

Эйтингон пробежался взглядом по книжной полке:

– Платон, Энгельс, Карлейль… Сразу видно образованного человека. Я слышал, у тебя армянский коньячок водится? По несколько капель нам бы сейчас не помешало. Особенно тебе. Нужно отвлечься и согреться.

Иван Николаевич кивнул. Встал, открыл сервант. Там как раз хранилась бутылочка коньячку и рюмки. Эйтингон с удовольствием продегустировал:

– Красота. Именно то, что сейчас необходимо. Поднимем бокалы за успешно раскрученное дело, которого подошло к эпилогу!

Они выпили, но Пронин не унимался.

– Ну хорошо, мы вычистили Генштаб. Но он или другой резидент такого масштаба мог завербовать людей и в другой нашей стратегически важной организации. Разве нет?

– Конечно, мог. И так будет всегда. А иначе нас можно было бы на пенсию отправлять, мемуары писать. Не волнуйся. На наш век шпионов хватит. А ты что-то странные вопросы стал задавать. Я понимаю, устал, жизнью рисковал.

Пронин нахмурился. Он крепко задумался о том, сколько вреда стране может принести один предатель, клюнувший на посылы резидентуры. Вот так и разваливаются государства…

Они выпили по глотку.

– Желаю тебе хорошей дороги в Ригу. Это тоже важное направление. И в мирное время, и на случай войны. Я знаю, у тебя там много забот. Перед Ковровым можешь не отчитываться, я все беру на себя. Спасибо тебе, Иван Николаевич, еще раз спасибо. Может, еще когда-нибудь поработаем вместе?

– Мне хорошо с вами работалось. Буду рад.

– Ну, спасибо на добром слове. – Эйтингон улыбнулся. Не зря друзья считали его самоуверенным товарищем, он не сомневался, что каждый чекист только и мечтает с ним поработать. – Готовься к войне, Иван. Мы в последние недели уже поработали на будущую победу. Но это только начало.

В этот приезд Пронин даже не успел повидаться с Витькой Железновым. Всё пошло как-то кубарем. Без продыху. В Риге хотя бы отоспаться можно будет…

Поезд завтра, в 12.30. Пронин представил себе, как пьет чай в уютном купе – и на душе потеплело. Но в голове снова и снова вертелись слова Эйтингона: «А война с Германией будет обязательно».

К поезду он успел тик-в-тик.

3

Эту историю Пронин и рассказал Овалову – в подробностях. Старики расстались, на прощание обнявшись у лифта.

Потом Пронину казалось, что он проснулся ранним зимним утром – и, продирая глаза, сразу увидел снежные груды на крыше дома напротив. Окно Иван Николаевич не зашторил – и перед ним открывалась широкая январская панорама. К восьми часам его вызывал Ковров – что ж, почтим старика точностью. Совсем недавно Пронин вернулся из Германии. Это была опасная и дерзкая командировка в тыл врага, которая прошла на удивление легко и удачно. Не так, как бывало в сорок первом и сорок втором. Сейчас Красная Армия освобождала Европу, совсем недавно вошла в Варшаву и ничто не могло остановить её движения на Берлин. Гитлеровцы не сдавались. На что они могли надеяться? Срабатывал фанатизм, который каждый год искусно подогревал по радио впадавший в шаманскую истерию Гиммлер. Он внушал немцам, что «русские», «орды большевиков», будут яростно мстить немцам, беспощадно уничтожая женщин и детей. Его демагогию в прессе подтверждали фотофальшивки, изображавшие «зверства» красноармейцев. Кроме того, Гитлер и некоторые его стратеги всерьез надеялись на противоречия среди союзников. Слишком многое разделяло Москву, Вашингтон и Лондон… В этом направлении и действовала германская разведка.

Пронин понимал – они будут сражаться до конца. В особенности – у себя, в Германии. За каждый дом будут биться осатанело, хотя объективно у них уже нет сил, чтобы противостоять нашим фронтам, которые научились побеждать, научились разгадывать маневры Вермахта. Поэтому стране еще пригодится наша тайная служба. Как и тогда, первой фронтовой зимой, когда враг куражился в московских предместьях. Пронин поморщился. Страшное было время. Одно выручало: работали мы день и ночь и просто не успевали впадать в отчаяние. Работа до изнеможения – отличный способ успокоить нервы и привести в порядок мысли, сосредоточившись на главном. Правда, можно сорваться, впасть в апатию и бессилие, слечь с сердечным ударом… Но в экстремальной ситуации такие, как Пронин, умели концентрироваться и побеждать. Остановить их могла только пуля. Или нож в спину. Так погиб в бою с эсэсовцами Виктор Железнов – воспитанник Пронина, почти сын. Почти каждый день мысленно Иван Николаевич обращался к нему, советовался, как с живым.

Войну он вспоминал всегда. И с годами эпизоды Великой Отечественной возникали в воображении ещё четче, в деталях. Иван Николаевич после восьмидесяти иногда подзабывал события вчерашнего дня, но военные дни помнил ясно – как будто снова и снова пересматривал правдивый документальный фильм о тех боевых и трагических днях. Он не мог понять, почему тогда наша страна выстояла, несмотря на колоссальные потери и мощь врага, а сегодня оказалась бессильной перед политическими интриганами – и доморощенными, и зарубежными. Неужели сказалась старая болезнь России-матушки: мы умеем выигрывать самые трудные войны, но часто проигрываем, когда начинается послевоенный раздел мира… Когда в бой вступают международные корпорации. Коммерция, грубая пропаганда… Конечно, сказался и фактор Горбачева – человека, неспособного эффективно руководить большой страной. Партийный работник средней руки, не более – таким он был, таким и остался. И даже великое предательство не принесет ему серьезных денег, серьезного влияния. В кризисные дни последних месяцев существования СССР он, можно сказать, продался за понюшку табаку. За Нобелевскую премию, о которой все забыли уже через полгода, за небогатые подачки Коля и Буша… Пожалуй, никогда еще нашу страну не возглавлял столь недальновидный, да просто ничтожный человек. И трудно было отделаться от мысли, что допустили его до партийного престола мы – не последние люди в стране. Легкомысленность! Мы считали, что сравнительно молодой, но уже опытный и физически здоровый партиец будет считаться с мнениями экспертов, а главное – быстро впитает дух великой державы, которую он возглавил. Боялись грубоватого, но честного Романова – и дали Горбачеву возможность переиграть его в борьбе за власть. А потом исправить эту ошибку можно было только ценой гражданской войны. И мы растерялись, затихли. Все время думали, что Горбачев вот-вот остановится, образумится, скорректирует свою самоубийственную политику.

Партию похоронили. А ведь замечательный был инструмент для управления государством, для влияния на зарубежных союзников. Кто же отказывается от курицы, которая приносит золотые яйца? Но Горбачеву и Ельцину хватило глупости, чтобы перечеркнуть и партию, и комсомол. А во многом – и КГБ, и в МВД, куда впустили мародеров и дешевых наймитов типа Вадима Баталина. Знаю, что некоторые хотели бы вместо партии предложить для подпорки государства церковь. Православную, конечно.

Пронин еле заметно поморщился, помешивая сахар в стакане.

…Невысоко я ценю эту публику с длинными бородами. Когда-то мы курировали практически всех архиереев. Было дело… За рубежом они выступали, за дело мира боролись. Среди них несговорчивых людей я что-то не помню. Да и искренне верующих тоже. Это политики, достаточно крупного помола, пленники и заложники своей карьерной стратегии. Плевать против ветра не станут. Но дай таким каплю неограниченной власти – и они наломают дров. Но это – архиереи, церковное политбюро. Есть трижды продажные карьеристы и среди тех, кто стремится попасть на эту вершину. И все-таки сегодня обойтись без церкви невозможно. Они почти погибали в тридцатые годы, когда обновленцы захватили почти все приходы. Стоило Сталину чуть-чуть поддержать обновленцев – и историческая православная церковь превратилась бы в небольшую секту. Но Сталин помог церкви возродиться. Без прежнего блеска, конечно. Она занимала скромное место в советской политике. Но – не исчезала! Во всем мире в ХХ веке стало меньше верующих. Это вполне естественный процесс. И у нас среди комсомольцев тридцатых, сороковых годов мало кто тянулся к дедовским обычаям. Потом иконы, церкви, чтение библии – всё это вошло в моду. Мы отслеживали ее, особенно – четвертое управление. Эта мода затронула не только старшее поколение, но повсеместным и мощным явлением не стала. В последние годы церковь расцветает при поддержке государства и нарождающегося бизнеса. Люди, потерявшие советские идеалы, ищут в ней опору. Приходят в храмы от разочарования в науке, в социализме, который привел нас к пустым прилавкам. Все, конечно, гораздо сложнее, но мало кто задумывается о глубоких корнях нашего кризиса.

В пронинском кабинете на Кузнецком мосту на подоконнике выросли высокие сугробы перестроечных газет и журналов. Пресса в то время устроила грандиозный «праздник непослушания» – и Пронин считал необходимым просматривать всё, что имело хотя бы косвенное отношение к политике и разведке, к идеологии и государственной безопасности. А это – сотни страниц ежедневно. Он видел, что за многими громкими статьями стояли американские, немецкие и британские интересы. Но прежде всего – конечно, американские. Янки пытались хозяйничать и в идеологии, и на предприятиях, не считаясь с нашими традиционными принципами секретности. А почти развалившийся КГБ часто только потворствовал всеобщему распаду. Тех, кто пытался с этим бороться – либо выбрасывали на пенсию, либо направляли в далекие страны с малопонятными заданиями. Так любимый ученик Пронина – Павел Нежданов – оказался в суматошной Эфиопии. С повышением, с неплохими премиями, но – вдалеке от принятия решений, от основных дел. Теперь они держали связь окольными путями, позвонить Павел не может: подслушивают его повсюду баталинцы. Была Контора – всем конторам контора. Любой спецслужбе в мире прикурить давала. Судьбы мира на площади Дзержинского решались. И на что они это променяли? На подержанный автомобиль и джинсовый костюм? Проторговались до полной нищеты. И, главное, чем торговали – влиянием нашим, которое десятилетиями нарабатывалось. Мы как будто снова в 1918 году оказались. Только тогда новое государство строилось, вера была, энтузиазм. А сейчас мы стали для всего мира страной дураков. Понимаю, что недолго так продлится. Всякая болезнь заканчивается или выздоровлением или смертью. В смерть России верить не могу. Еще распрямится страна. Но потерянное не собрать, разбитое не склеить, агентуру из пальца не высосать – при всем желании. Тут последовательная работа нужна, из поколения в поколение. Растранжирили. И не на кого положиться: кто постарел, кого удалили, а некоторые, увы, продались. Пронина это не удивляло, он давно уже вырос из юношеского идеализма и понимал, что лишь немногие сильные натуры способны отказываться от соблазнов, которые предлагает эпоха. Особенно это касается нашего брата, контрразведчика. Ведь каждый из нас уверен, что держит бога за бороду, что располагает информацией, которую можно дорого продать. Да и наш профессионализм не пять копеек стоит! А сегодня всё принято мерить только на деньги – и успех, и ценность человеческой жизни.

А история эта началась так.

Дни августа 1991 года выдались самыми тягостными в жизни генерала Пронина. Ночи – еще более мучительными. Он почти не спал и принципиально в те дни не пил снотворное. В голове путались мысли от пресс-конференции ГКЧП. Пронин пытался разгадать замысел своего младшего товарища – председателя КГБ Владимира Крючкова. Пронин сразу определил, что ребята действовали поспешно, на живую нитку – чтобы только не допустить подписания Союзного договора, который, по существу, разрушал союз. Это была не продуманная операция, а отчаянная попытка спасти страну. Непродуманная, корявая. Пронин видел, что всё может очень скоро закончиться пшиком – и поэтому ему не спалось. Он строго и откровенно разговаривал сам с собой – в полузабытьи.

Эти воспоминания прервал телефонный звонок. Пронин поглядел на часы – начало седьмого, раннее утро, не время вроде для звонков… И вовсе не зима за окном.

– Слушаю!

– Иван Николаевич, это Шебардин. Помните меня? – по сиплому голосу Пронин понял, что генерал всю ночь не спал и много курил. Такие времена настали…

– Конечно, помню, Лёша. Надеюсь, я по праву пенсионера могу тебя так называть?

Шебардин хохотнул:

– Почту за честь. Могли бы вы заглянуть ко мне сегодня?

– Ты ж на окраине Москвы, в Ясеневе, а я без машины…

– Да уж нет, я рядышком с вами, сегодня назначили исполняющим обязанности вместо Крючкова. Думаю, это ненадолго, потому и звоню так срочно.

– О, как карты складываются… Ну, тогда буду через 40 минут, пропуск закажешь.

– Так точно. Жду, Иван Николаевич. А машина, считайте, уже у вас под окнами.

Пронин считал Леонида Васильевича Шебардина одним из немногих честных и мудрых людей в руководстве Конторой, оставшихся у руля в горбачевские годы. Он много лет служил во внешней разведке. В 1991?м ему было 56. После провала ГКЧП он недолгое время возглавлял КГБ, но уже готовился к неминуемой отставке.

Пронин по-солдатски быстро оделся – тем более, погода намечалась теплая. Выпил крепкого кофе. Взял трость. Возле подъезда на Кузнецком уже фыркала серая комитетская «Волга». Он запомнил этот день – бабье лето, солнце, игравшее на желтых листьях. Шебардин вызвал его, даже водителя прислал на Кузнецкий.

Через тридцать пять минут Пронин уже восседал перед Шебардиным. Но исполняющий обязанности принимал не в просторном «андроповском» кабинете, который занимал Крючков, а поблизости, где раньше работали первые заместитель. Пронин про себя называл этот кабинет «цинёвским».

– Кабинет председателя опечатан! – развел руками Шебардин. – Крючков арестован, там прокуратура снуёт… Исполняющий обязанности, талантливый разведчик, генерал, один из самых образованных и остроумных чекистов нового поколения, он выглядел растерянно, даже уныло. И Пронин не удержался от упреков.